Правда, в теории анархизма они не были сильны, что выяснилось, когда Бонч-Бруевич завел с ними разговор «на теоретическую тему об анархизме» и поведал о личном знакомстве с Кропоткиным. «…В сущности, анархизма у них никакого не было, а было стихийное бунтарство, ухарство, озорство и, как реакция военно-морской муштры, неуемное отрицание всякого порядка, всякой дисциплины». Ну, собственно, у анархистов так и должно было быть. Анархистские лидеры и не настаивали на начитанности революционеров – им достаточно было быть беззаветно преданными делу революции.
Бонч-Бруевич приезжал проверить жалобу на то, что матросами «самовольно арестованы три офицера и что они содержатся в крайне скверных условиях». В то время быть офицером было небезопасно, на улицах Петрограда в первые дни революции на офицеров охотились, как на куропаток. О судьбе арестованных удалось договориться: Железняков пообещал, что их доставят в Смольный.
Там был еще один Железняков, его старший брат Николай. «И когда мы, несколько человек, вокруг молодого Железнякова, пытались теоретизировать, тут же сидел полупьяный старший брат Железнякова, носивший какойто фантастический полуматросский, полуштатский костюм с брюками в высокие сапоги бутылками, – сидел здесь и чертил в воздухе пальцем большие кресты, повторяя одно слово: „Сме-е-е-рть!“ и опять крест в воздухе… „Убить! Надо убить! Кого-нибудь убить!.. – и он искал револьвер, судорожно неверной рукой шаря вокруг пояса. – Жорж, что ты, с ума сошел?… – крикнул на него Железняков. – Накачайте его!“ И ему дали большой стакан чистого спирта. Он, выпив его одним духом, бросил стакан. Разбилось и зазвенело… Схватился за голову, смертельно бледнея, выпрямился, замолк с открытым ртом и остановившимися глазами; шатнулся, шарахнулся и рухнул на диван, недвижимо, мертвецки пьяный».
Немного протрезвев, Николай Железняков рассказал Бончу, что самолично убил 43 офицеров. «Сорока трех уже поминаю. Упоко-о-ой, г-о-с-п-о-д-и, д-у-ш-и р-а-б-о-в т-в-о-и-х! – затянул он гнусаво и глухо, по-дьячковски. – А вот ноне сорок шесть будет! – таинственно шепнул он, и трижды закрестил крестами, радостно улыбаясь. – Я тебе! Будет! Иди спать! Нажрался! – сердито заговорил Железняков, чувствуя неловкость своего положения сознательного анархиста. – Пшел! И брат его пошел, и закрестил крестами, и возопил гнусаво и глухо: – Сма-е-е-рть! – Сма-е-е-рть! – Сма-е-е-рть!»
«…На стульях, на диванах, на столах, в углах свалились в пьяном сне матросы-анархисты, пившие спирт. Железняков проводил нас до автомобиля, и мы уехали, подавленные всем виденным».
В Москву
Сразу после Октябрьского переворота Железняков в составе отряда матросов на бронепоезде отправили помогать большевикам в Москву, где еще продолжались бои. В советских изданиях писали, что его назначили начальником этого отряда, хотя на самом деле им руководил Федор Раскольников, в недалеком будущем командующий флотилией на Каспии, позже – Балтфлотом. Его имя вычеркнут из советской истории после того, как в 1937 году Раскольников, к тому моменту полпред в Болгарии, станет невозвращенцем.
По пути радисты бронепоезда перехватили служебную депешу, сообщавшую о движении от Новгорода к Чудову еще одного бронепоезда, вероятно, тоже направлявшегося в Москву для помощи противной стороне. Матросы бросились за ним в погоню. «Было ясно, что лобовой атакой брать его трудно, пишет в своем очерке Всеволод Вишневский. – Матросы решили брать и напором, и „дипломатическими переговорами“ – расслоением офицеров и солдат… Матросы вернулись: „Офицеры сдаются“».
В то странное время подобные «переговоры» могли привести к успеху. Когда буквально в те же дни генерал Краснов объявил о своем походе на Петроград, красновские казаки быстро договорились с прибывшими в Гатчину большевиками во главе с Павлом Дыбенко. Казаки разговаривали с матросами по-свойски. Дыбенко даже предложил «поменять Ленина на Керенского», в шутку, разумеется. Но Керенский, который в этот момент прятался у красновцев, юмора не понял и, узнав о переговорах, немедленно бежал оттуда на автомобиле, переодевшись матросом. Последнее – чистая правда, в отличие от легенды о его побеге из Зимнего в женском платье, чему нас учили в школе.
«Быть
Керенскому
биту и ободрану!
Уж мы
подымем
с царёвой кровати
эту
самую
Александру Федоровну».
На этот раз Керенскому и вправду пришлось переодеться. Что же касается генерала Петра Краснова, пытавшегося силами семисот казаков подавить революцию, то Дыбенко отпустил его под честное слово не воевать против советской власти.
…История с погоней за бронепоездом завершилась не столь театрально, как переговоры с Красновым. Находившиеся в нем солдаты решили сдаться, а с офицерами случилось вот что. «…Командир бронепоезда и часть офицеров тотчас после решения солдат о добровольной сдаче трусливо бежали в лес, – пишет Раскольников в своих мемуарах „Кронштадт и Питер в 1917 году“[25]. – Они избрали плохую долю. Почти все бежавшие офицеры были переловлены солдатами Куженкинского гарнизона и расстреляны ими».
3 ноября 1917 года отряд прибыл в Москву для участия в боях против сторонников Временного правительства. Там выяснилось, что к моменту прибытия эшелона бои в Москве уже прекратились. Но уезжать сразу матросы не захотели. Им захотелось немного помитинговать, и не где-нибудь, а в самом центре города, на Театральной площади. Там они при стечении публики занялись разъяснением «значения пролетарской революции».
Жить в поезде, хотя и недолго, матросы тоже не захотели. «Товарищи моряки жаловались на тяжелые условия жизни в теплушках и просили перевести их в город, – продолжает рассказ Раскольников. – Ховрин, Железняков и я пошли искать помещение. Недалеко от вокзала Николаевской железной дороги, у Красных Ворот, мы наткнулись на огромное трехэтажное здание института благородных девиц». Там и заселились, несмотря на причитания начальницы, которая «все время повторяла: „Но ведь у нас девочки,… у нас девочки“. Мы успокоили волновавшуюся старуху, что институтки могут спокойно оставаться в своем помещении, а мы займем только свободные комнаты первого этажа!» Впрочем, никаких безобразий, насколько мне известно, не последовало.
По пути в Москву Раскольников познакомился со своей будущей женой – Ларисой Рейснер, оказавшейся в эшелоне в качестве корреспондента «Известий» и вскоре последовавшей за суженым на Волгу и Каспий, где он станет командующим флотилией, а она комиссаром. Ее имя, в отличие от имени Раскольникова, было мне известно едва ли не с детства. Все тот же певец революции Всеволод Вишневский выбрал ее прототипом героини своей «Оптимистической трагедии», женщины-комиссара на корабле с экипажем из анархистов. Ее история, приглаженная и приукрашенная, в советские годы была известна каждому мальчишке по одноименному фильму, часто показывавшемуся по телевизору. «Ну, кто еще хочет попробовать комиссарского тела?», – повторяли мы ее фразу, сказанную после выстрела в посягнувшего на нее анархиста.
Говорили, незадолго до того Раскольников был влюблен в другую женщину-комиссара – Александру Коллонтай, прибывшую по поручению Ленина в Кронштадт агитировать среди матросов. Но та предпочла ему Дыбенко, который был моложе ее на 17 лет. Дыбенко лично отвез «валькирию революции» с линкора, где после ее выступления матросы проголосовали за большевиков, в порт и на руках перенес с катера на берег.
Матросы нередко выбирали представительниц «эксплуататорского класса». Рейснер была дочерью профессора, Коллонтай – генеральской дочкой. Вскоре и Анатолий Железняков последует примеру старших товарищей, взяв в спутницы полковничью дочь Елену Винда, о чем расскажу позже.
…По-видимому, новое правительство не очень-то спешило возвращать матросов в Петроград. «Из Петрограда поступила директива, которая предписывала нашему отряду двигаться к Харькову и дальше на юг для борьбы с белым казачеством, – вспоминает Николай Хохрин, избранный матросами командиром отряда на место отозванного в Питер Раскольникова. – Почти на каждой остановке проводили митинг, рассказывали местным жителям, как побеждала в Петрограде Октябрьская революция». Железняков, по его словам, был «постоянным оратором».
Известно, что одним из подвигов отряда стало разоружение юнкеров Чугуевского училища. Надо сказать, Чугуевское юнкерское училище считалось одним из лучших в Российской империи, оттуда вышло наибольшее число георгиевских кавалеров. Тем не менее, как только матросы установили орудие на возвышенности и несколько раз выстрелили поверх крыши училища, юнкера сдались. Можно было возвращаться в Петроград, где матроса-партизана ждала минута славы.
«Караул устал…»
К Новому, 1918 году Железняков вернулся в Петроград. Здесь, в Таврическом дворце с 1906 по 1917 год заседала Государственная Дума России, а на 5 января 1918 года было назначено первое (и, как оказалось, последнее) заседание Всероссийского учредительного собрания. Его делегаты были избраны на первых в российской истории свободных выборах, в них участвовало пятьдесят миллионов человек. Большевики получили меньше четверти голосов – большинство досталось эсерам.
Кадетов, получивших на выборах 4,5 % мест, не было вовсе. Большевики поставили партию кадетов вне закона, лишили мандатов всех ее представителей, а некоторых арестовали (в их числе министров Временного правительства Кокошкина и Шингарева, к судьбе которых мы еще вернемся).
Анархисты никаких выборов не признавали. Как вспоминал о Железнякове Дыбенко, у которого тот был в подчинении, «моряк-анархист, он искренне возмущался еще на втором съезде Балтфлота, что его имя предложили выставить кандидатом в Учредительное Собрание. Теперь, гордо выступая с отрядом, он с лукавой улыбкой заявляет: „Почетное место займу“. Да, он не ошибся. Он занял почетное место в истории»