«Сторож, открывай: здесь есть арестованные министры. Мы пришли на смену караула». (Опять караул!) Увидев толпу вооруженных матросов, перепуганный сторож впустил их в больницу. Часть осталась снаружи, а человек десять отправились убивать. Ворвавшись в больничные палаты, они кричали, что «убивают министров за 1905 год, довольно им нашу кровь пить». Шингарев пытался было спросить: «Что, вы, братцы, делаете?» Не помогло, в него стали беспорядочно стрелять из револьверов и колоть штыками. Затем убийцы направились в палату Кокошкина…
7 января 1918 года по приказу Ленина была образована следственная комиссия, ей сразу удалось установить личности всех участников убийства. Арестовали 8 человек, потом их всех выпустили. Двоих из убийц, тех, кто размещался во Втором Балтийском флотском экипаже, дислоцировавшемся в Крюковских казармах – Якова Матвеева и Оскара Крейса – матросы выдавать отказались.
Сам Железняков, как будто, к убийству министров непричастен. Но не думаю, что сильно по этому поводу переживал. Вот что писал Горький в своих «Несвоевременных мыслях» о его выступлении 10 января 1918 года на III Всероссийском съезде Советов. Том самом, что задним числом легитимизировал роспуск Учредительного собрания.
«Все, что заключает в себе жестокость или безрассудство, всегда найдет доступ к чувствам невежды и дикаря. Недавно матрос Железняков, переводя свирепые речи своих вождей на простецкий язык человека массы, сказал, что для благополучия русского народа можно убить и миллион людей. И больше могут. Почему не убивать?»
Горький имеет в виду не что иное, как убийство бывших министров. «Людей на Руси – много, убийц – тоже достаточно, а когда дело касается суда над ними, – власть народных комиссаров встречает какие-то таинственные препятствия, как она, видимо, встретила их в деле по расследованию гнуснейшего убийства Шингарева и Кокошкина».
Правда, таким уж «невеждой и дикарем» матрос Железняк не был. «Я знал интеллигентного матроса, который, говоря со мной о коммунизме, привлек в качестве метафоры синюю птицу счастья из Метерлинка, – Анатолия Железнякова». Это из книги «Ни дня без строчки» Юрия Олеши, знакомого с ним по Одессе.
Съезд, между прочим, начался с выступления матроса Железняка, ему дали слово «от имени революционных отрядов Петрограда». «У чернорабочих революции еще не заржавели винтовки, и хватит силы для того, чтобы довести революцию до конца и окончательно одержать окончательную победу над капиталом!» Товарищу Железнякову устраивают бурную, длительную овацию. Возгласы: «Да здравствует революционный флот!» Он отвечает: «Да здравствует непобедимая революционная армия рабочих и крестьян!»[31]
Но это все дежурные слова, а вот пассаж о том, что для благополучия всего народа можно убить и миллион человек – это нечто другое. Сорок лет спустя, на VIII съезда Китайской компартии нечто подобное произнес Мао Дзэдун: «Если во время войны погибнет половина человечества, это не имеет значения. Не страшно, если останется и треть населения. Через сколько-то лет население снова увеличится».
Это его высказывание не имело никаких последствий, кроме одного: оно так или иначе расширяло область допустимого до массового правоотступничества. В иной ситуации, в ином обществе слова Железняка встретили бы осуждение, а здесь ничего – молодец, крутой малый.
Что же касается упомянутых Горьким «свирепых речей вождей», то Лев Троцкий, выступая на том же съезде, так прокомментировав роспуск Учредительного собрания: «…И мы нисколько не скрываем и не затушевываем того, что в борьбе с этой попыткой мы нарушили формальное право. Мы не скрываем также и того факта, что мы употребили насилие, но мы сделали это в целях борьбы против всякого насилия, мы сделали это в борьбе за торжество величайших идеалов». Троцкий, создатель Красной армии, был особенно популярен среди военных моряков. Недаром у комсомольского поэта Александра Безыменского были строки:
«Я грудь распахну по-матросски…
И крикну: „Да здравствует Троцкий!“»
«Ему разрешили выехать на юг…»
В январе 1918 года Петроград захлестнула анархистская матросская вольница, «братишки» громили винные склады, проводили обыски и экспроприации. С большим трудом большевикам удалось направить эту разбушевавшуюся массу на Украину на борьбу с «буржуазными националистами». Железняков оказался в их числе. В упомянутой брошюре Бонч-Бруевича рассказывается, чем закончилась история с железняковским «экипажем», о том, как «смольнинский отряд быстро вошел в это помещение, снял часовых и разоружил всех матросов, среди которых было много пьяных, вповалку спавших с пьяными проститутками. Железняков понял, что ему оставаться здесь больше нельзя, что его часть разлагается совершенно. Он отобрал около 200 человек, на которых мог надеяться и попросил послать его на фронт. Ему разрешили выехать на юг…»
По свидетельству знаменитого анархиста, друга Нестора Махно, Всеволода Волина, уезжал он безо всякой охоты. «Отправляясь из Петрограда на фронт, прощаясь со мной и зная, что, будучи анархистом, он мог ожидать от большевиков всего, чего угодно, Железняков сказал мне буквально следующее: „Что бы ни произошло и что бы обо мне ни говорили, знай, что я – анархист, что я буду сражаться как анархист, и если такова моя судьба, умру как анархист“. И он попросил меня, если не останется в живых, разоблачать ложь большевиков».
Железняков получил назначение, и не одно – сразу несколько должностей с пышными названиями: членом Верховной коллегии по русско-румынским и бессарабским делам, председателем Революционного штаба Дунайской флотилии и командующим морскими силами только что созданной Одесской народной республики, признавшей над собой высшую власть в лице петроградского Совнаркома[32].
В конце января 1918 года Железняков появляется в Одессе, которая уже неделю как занята большевиками. Примерно в те же дни Румыния оккупирует Бессарабскую губернию, включенную в состав Одесской республики. Всю первую половину февраля 1918 года революционные матросы Дунайской советской флотилии под командой Железнякова безуспешно обороняют от румынских войск Вилково – дунайскую Венецию.
Как видите, на фото Анатолий – в кожаной тужурке, руку сунул за отворот. В такой же позе любил фотографироваться Александр Керенский. Возглавив Временное правительство, он стал, как Наполеон, закладывать правую руку за отворот френча. Выступать матрос Железняк умел с не меньшим пафосом. «Перед нами одна проблема – победить или умереть!» – восклицал он на собрании моряков Одесского порта в Новом театре. «Бурные аплодисменты собрания приветствуют прекрасную истинно революционную речь тов. Железнякова», – писала 2 марта 1918 года большевистская газета «Голос революции». – «Я знаю, что нам, балтийцам, грозит большая опасность, чем вам. Мы, балтийцы, как шедшие в авангарде революции, будем расстреляны раньше вас. Но нам смерть не страшна, ибо мы боролись за прекрасную мечту – за революцию».
Покуда же моряки расстреливали сами. На броненосце «Синоп» была устроена плавучая тюрьма, а на крейсере «Алмаз» – «морской военный трибунал», куда свозили из Одессы арестованных офицеров для расправы. Говорили, что их бросали в судовые печи или раздевали на палубе и, обливая водой на морозе, дожидались, пока те не покрывались коркой льда, а затем уже сбрасывали в море. Название корабля даже попало в одесский вариант «Яблочка».
«Эх, яблочко, да куда котишься?
На „Алмаз“ попадешь – не воротишься».
В упоминавшейся уже «Оптимистической трагедии» на корабль «Громобой», где командуют матросы-анархисты, приходит отряд их соратников-головорезов. – Смотри каких орлов навербовал! Варфоломеевские ночки делать! – говорит их предводитель (в фильме эту роль исполняет Эраст Гарин). Мы, подростки, повторяя за ним эту фразу, думали, что тут отсылка к «Королеве Марго» и гугенотам. Только теперь я понял, что имелись в виду совсем другое – «варфоломеевскими ночами» называли массовые убийства офицеров на Черноморском флоте.
Скорее всего, Железняков не был причастен к расправам, но, во всяком случае, он попал в родную стихию – обстановка в Одессе была схожа с тем, что за год до того происходило в Кронштадте.
А уже в марте Железняков вместе с местными революционерами покидает Одессу, которую штурмуют австро-венгерские войска. С этого момента город начинает переходить из рук в руки. Железняков вернется туда лишь спустя девять месяцев.
Какое-то время он провел в Москве, где в эти июньские дни шло разоружение анархистов, выбитых из всех занятых ими особняков. По некоторым сведениям, тогда же Железняков умудрился вступить в конфликт с видным революционером, председателем Высшей военной инспекции Николаем Подвойским, возложившим на него вину в поражении Дунайской флотилии.
С грузинским Чапаевым
В июне 1918 года Анатолий Железняков во главе отряда моряков с двумя броневиками – «Тигр» и «Лейтенант Шмидт» прибыл на Южный фронт, в поселок Елань, в распоряжение Василия Киквидзе, командующего 16-й стрелковой дивизии РККА, для участия в обороне Царицына. Тем летом начались ожесточенные бои с казаками Краснова, наступавшими на Царицын в районе Елани.
С комдивом они познакомились и подружились несколькими месяцами раньше в Харькове. Тот был его ровесником (в 1917 году им исполнилось по 22 года), и в их биографии было нечто схожее. За неблагонадежность Васо исключили из Кутаисской гимназии, правда, примкнул он не к анархистам, а к эсерам-максималистам. Под его началом в дивизии собралась компания анархистов и левых эсеров. Таких людей тянуло друг к другу. Комдив назначил Железнякова командиром 1-го стрелкового (1-го Еланского советского) полка своей дивизии, которую сам пышно именовал Революционной армией. Мало того, он сформировал Военно-революционный штаб Донской советской республики (территориального образования с центром в Ростове, в шестистах верстах от Елани). Комиссаром в полк к Железнякову был назначен одесский эсер-максималист и поэт-футурист Борис Черкунов. Поэзии, как мы знаем, был не чужд и матрос Железняк, сам пробовавший себя в стихосложении.