Похоже, они оба, как и еще один их близкий приятель эсер Петр Зайцев, имели отношение к левоэсеровскому мятежу, случившемуся в Москве в июле 1918 года. Черкунова и Зайцева арестовали в Москве как причастных к покушению на германского посла Мирбаха, совершенному их хорошим знакомым Яковом Блюмкиным. Между прочим, свою политическую карьеру последний начинал в Одессе примерно в те же дни, когда неподалеку от нее воевал Железняков. Вместе с известным налетчиком Мишкой Япончиком (Моисеем Винницким) Блюмкин участвовал в «экспроприации» на нужды советской власти ценностей Государственного банка, положив немалую их часть в собственный карман, и вместе с ним же создал в Одессе «1-й Добровольческий железный отряд» с целью поддержки Красной армии.
Насколько Черкунов и Зайцев были причастны к убийству Мирбаха, не известно. Но освободили их под поручительство Железнякова. Историк Ярослав Леонтьев обнаружил в хранящемся в Центральном архиве ФСБ деле о мятеже левых эсеров ходатайство, адресованное в следственную комиссию при Верховном трибунале РСФСР. В нем руководство Донской Советской Республики, включая помощника начальника Штаба войск Анатолия Железнякова, просило товарища Стучку отпустить Зайцева и Черкунова на Донской фронт, с обещанием, что по первому его требованию они будут немедленно направлены в Москву. Ходатайство было удовлетворено.
Почему анархист Железняков солидаризовался с левыми эсерами, поднявшими тогда мятеж против большевистской власти, для которой он столько сделал? Дело в том, что Брестский мир рассорил большевиков не только с левыми эсерами, но и с анархистами, особенно матросами. Эти – рвались в бой, в отличие от большинства солдат старой армии, мечтавших о демобилизации.
Условия Брестского мира для флота были исключительно тяжелыми. Он терял свои главные базы и, главное, по договоренности правительств Германии и Советской России основное ядро Черноморского флота самозатопилось. Случилось это 18 июня 1918 года в Новороссийске, командовать затоплением туда прибыл по поручению Ленина Федор Раскольников. Чуть позже некоторые военные моряки, сошедшие на берег с затопленных кораблей, примкнули к выступлению левых эсеров. Те ведь спасали русскую революцию от Брестского мира, который сам большевистский лидер назвал «похабным». Брестский мир они считали позорным, грабительским, предательством трудящихся. «Всем, всем, – пошла в эфир прощальная радиограмма с эсминца „Керчь“. – Погиб, уничтожив те корабли Черноморского флота, которые предпочли гибель позорной сдаче Германии».
Спустя три недели после выстрела Блюмкина в Киеве случился эпизод, нашедший отражение в булгаковской «Белой гвардии». «Среди бела дня на Николаевской улице, как раз там, где стояли лихачи, убили ни кого иного, как главнокомандующего германской армией на Украине фельдмаршала Эйхгорна, неприкосновенного и гордого генерала, страшного в своем могуществе, заместителя самого императора Вильгельма!» Бомбу в фельдмаршала бросил уже упоминавшийся на этих страницах эсер Борис Донской, «кронштадтский матрос с тонкой душой», как характеризовала его Ирина Каховская, организовавшая охоту за «душителем русской революции» Эйхгорном.
В дивизии Киквидзе Железнякова окружали люди, испытывавшие схожие чувства. 26 августа 1918 года в Москву поступил доклад «О политическом положении на Донском фронте». В нем «Донской штаб» характеризовался как «авантюра и рассадник контрреволюционного настроения». Его авторы – Ревекка Рог и Иван Кондурушкин, прибывшие на фронт из Москвы с инспекционными целями, не обошли вниманием и Железнякова, именуемого ими исключительно «анархистом». Больше того, в докладе есть и о том, что тот публично говорил «о необходимости уничтожения Совнаркома как органа, но с признанием власти ВЦИК». Один из авторов доноса – Иван Кондурушкин сам до июльского мятежа был левым эсером, но после него переметнулся к коммунистам. Впрочем, членство в этой партии не помогло ему спастись от репрессий двадцать лет спустя, в 1937-м, когда подчищали всех, кто когда-либо имел отношение к другим партиям.
Положение Железнякова усугубилось тем, что председатель Высшей военной инспекции Николай Подвойский встал на сторону военспецов из отдела снабжения участка фронта, на которых жаловался Железняков (в его полк задерживалась доставка походных кухонь, следствием чего явились заболевания холерой – до 30 случаев). «От имени солдат Революционной армии, – отбил матрос Железняк телеграмму лично Подвойскому, – объявляю, что вы отвечаете за лишения солдат и за смерть каждого из них, и требую немедленной высылки всего необходимого».
«С этого дня, помимо преследований со стороны белых его начинают преследовать и большевики, объявляя его вне закона за то, что он назвал Подвойского саботажником», – напишут год спустя в некрологе его единомышленники-анархисты[33].
«Ответом со стороны тов. Подвойского был приезд тов. Александри с приказом об аресте тов. Железнякова и сдаче им всего оружия», – сообщалось далее в докладе-доносе. – «Исполнение приказа об аресте было поручено тов. Киквидзе (левый эсэр), от чего последний отказался, и приказ не был выполнен». Комиссар Лев Александри доложил о неповиновении Подвойскому, и тот 30 августа 1918 года издал новый приказ: «Незаконному командиру самочинно образованного „Еланского“ полка Железнякову и незаконно образованному в Елани Штабу Донской Республики в полном составе… приказываю прибыть в поезд Высшей Военной Инспекции к 31 августа сего года».
Подпись под приказом – народный комиссар по военным делам, член Высшего военного совета Н.Подвойский – никого не напугала, никто из вызванных «на ковер» членов Донского штаба никуда не явился. Ну что ж, если гора не идет к Магомету, он сам идет к горе. Подвойский самолично отправился в Елань, но добраться до нее ему не удалось. В нескольких верстах от Елани паровоз «летучки» сошел с рельсов и упал под откос. Подвойскому чудом удалось выжить, он был сильно контужен, получил перелом ноги. «Следственная комиссия обнаружила на месте все следы злого умысла катастрофы, писали „Известия ВЦИК“ 6 сентября. – Путь на несколько десятков саженей был испорчен, отчего и произошло крушение». О том, куда направлялся поезд, знали только в дивизии Киквидзе. Вот почему вполне можно было бы предположить, что матрос Железняк был причастен к теракту. Виновных не нашли, а, возможно, и не искали.
О планах фронтовых командиров организовать убийство Подвойского есть немного в воспоминаниях одного из «военспецов» на службе у красных – бывшего царского генерала Анатолия Носовича. Этот Носович был «засланным казачком» – он внедрился в штаб Южного фронта по заданию московского белого подполья и стал, как сам пишет, «полновластным вершителем судьбы Царицына». Из-за него карьера Подвойского, не заметившего «контрреволюционность» Носовича, пошла наперекосяк, и все из-за его «политической близорукости».
Носович разжигал вражду между красными командирами, «играя на недоверии одних, на обиженном самолюбии других». «Изучив характеры действующих лиц, я не пропускал случая, чтобы подчинить наиболее самолюбивого и самостоятельного его политическому противнику… Например, казаку, бывшему войсковому старшине комбригу Миронову – идейному революционеру,… я подчинил головореза, разбойника… Киквидзе».
Носович сумел остаться неразоблаченным и сбежать к белым, позже эмигрировал во Францию и дожил в Ницце до девяноста лет. Его судьба сложилась удачно, в отличие от всех этих молодых людей, горячих, пьющих, не чуравшихся дружбы с уголовниками. Они сложили головы очень молодыми. Юрий Альтшуль в середине 1990-х справедливо подметил сходство психологии матроса Железняка со товарищи с известными ему партизанами Великой Отечественной и, представьте, с полевыми командирами первой чеченской. «Еще с войны, – говорит он, – я вынес самые своеобразные впечатления об общении с партизанами и подпольщиками. Страшное дело – никто из них хорошего слова друг о друге не сказал. Мне кажется, что тут главное – особая психология, свойственная полевым командирам, героям иррегулярных армий. Всякий из них сначала вождь, а уже потом воинский начальник. То же самое мы видим сейчас в гражданских войнах на окраинах…»
Дан приказ ему в Одессу
Когда Железняков понял, во что вляпался, он бежал и укрылся на время в Тамбове, в вагоне своего друга эсера-максималиста Петра Зайцева. Долг платежом красен: если в жарком июле Железнякову пришлось ходатайствовать за Зайцева, то теперь настала его очередь спасать товарища. Вскоре он вернулся в Москву, но скандал еще не утих. «…И вот я в Москве, Васо, – писал он Квивидзе. – Пока надежды на быструю реабилитацию нет. Скрываюсь… Хотел идти к товарищу Свердлову – он в отъезде… Ждут его возвращения. За мое дело взялись несколько друзей-балтийцев. Если нужно будет, обратятся к товарищу Ленину».
За ним охотились чекисты. «Тов. Железняков бежит и скрывается в Москве, – через год напишет в некрологе его друг Николай Павлов. – Чрезвычайка напала на его след, хочет задержать, но он скрывается опять на Украину. В отместку за это, подвергается преследованиям его родная сестра, которую допрашивают о Железнякове и обвиняют в бандитизме; в квартире его родной матери производят обыск, забирают все фотографические карточки Железнякова». Тем летом по всей стране шли антианархистские операции, анархистов выгоняли из захваченных ими особняков «угнетателей и эксплуататоров» с выставленными в окна пулеметами.
В конце концов, в октябре 1918 года приказом Троцкого он был реабилитирован и попросил дать ему новое назначение. Его отправили на подпольную работу в знакомую ему Одессу, к тому моменту занятую войсками Антанты.
Похоже, в тот период Одесса для большевиков была чем-то вроде будущей Колымы, туда они направляли проштрафившихся соратников. Летом 1918 года на подпольную работу в Одессу послали его бывшего начальника Дыбенко. Этому предшествовали следующие обстоятельства. 23 февраля 1918 года тот неумело командовал отрядом моряков, оставил наступавшим германским войскам Нарву и отступил до Гатчины. В марте, на IV Съезде Советов Дыбенко обвинили в «пьянстве, приведшем к трагическим последствиям», а именно к «беспричинной» сдаче Нарвы «наступающим германским войскам». Его исключили из партии, лишили всех постов и арестовали. Правда, сразу выпустили на поруки с условием нахождения до суда в Москве, но он сбежал в Самару. В мае 1918 года Дыб