енко был вновь арестован, отдан под суд и приговорен к расстрелу, однако сразу же помилован. Как так? Говорили, за него ходатайствовала Александра Коллонтай, и ей не могли отказать. Но, скорее, просто испугались его огромной популярности среди революционных матросов.
Правда, советский агитпроп, не отличая, по совету поэта, пораженья от победы, двадцать лет спустя родил миф (в «Тезисах для пропагандистов» по случаю 20-летнего юбилея РККА и ВМФ), будто в тот самый февральский день отряды только что созданной Красной армии одержали какие-то победы над немцами под Псковом и Нарвой. Праздник 23 февраля остался в наследство «новой России».
Когда Железняков прибыл в Одессу, Дыбенко там уже не было. В августе 1918 года его арестовали крымские власти, и только осенью он был обменян на пленных германских офицеров.
Граница
В кармане у Железнякова лежали документы на имя Анатолия Эдуардовича Викторса. Следовавший вместе с ним Борис Черкунов также имел документ на чужое имя. По легенде оба матроса, демобилизованные с флота после ранения, следовали в Одессу к родственникам. Третьим человеком в группе будущих подпольщиков была новая возлюбленная Железнякова – Елена Николаевна Винда, дочь полковника царской армии, добровольно принявшая революцию. За ее плечами к тому времени было несколько месяцев службы в РККА, в дивизии Киквидзе, где они и познакомились с матросом-партизаном. «1 марта 1918 года я, дочь офицера царской армии порвала с родными и в Красную армию», – рассказывала она годы спустя. По пути от Киквидзе они вместе приехали в Москву, где ненадолго поселились дома у матери и сестры матроса. По ее словам. Последнее – отмечено мною потому, что, со слов Юрия Альтшуля, в семье Железняковых женой Анатолия считали Любу. Она к тому моменту жила в Москве.
«Любка, ты совсем потеряешься в этой буче», – сказал он ей перед отъездом из Петрограда. И привел ее к коменданту Смольного, по его рекомендации Любу взяли на работу в Военно-революционный комитет. «Когда в марте 1918 года правительство переехало в Москву, в его техническом аппарате оставалось и моя мать», – рассказывал Юрий Альтшуль. У него не сохранилось фотографий матери тех лет, за одним исключением. Ему выдали в Министерстве безопасности (так в начале 1990-х недолго называлась будущая ФСБ) вынутое из ее уголовного дела фото 1920-х годов, на нем – замученная после допросов женщина. Никакого сравнения с виденной им фотографией Елены Винда 1920 года, откуда «сияло прекрасное женское лицо чуть ли не неземного очарования». Так что с дворянской дочерью еврейка из местечка не выдерживала конкуренции.
Похоже, верность не была сильной стороной матроса Железняка. Как и у Дыбенко. В большевистских кругах передавали ленинскую шутку: мол, расстрел стал бы для Дыбенко и Коллонтай менее суровым наказанием, чем принуждение к пятилетней супружеской верности.
По выражению вовлекшей Коллонтай в революцию Елены Стасовой, ее сердце было «большим, как капуста». Не случайно имя Коллонтай связывают с теорией «стакана воды» (выпить который так же просто, как удовлетворить интимные потребности).
Железняков, Черкунов и Винда в Одессу отправились до Льгова поездом. Здесь была граница Советской России, дальше начиналась оккупированная немцами территория Украины.
«Хая в кожаных штанах»
Так называли Хаю Хайкину, коменданта приграничного города Унеча, в трехстах километрах на север от Льгова. Она разъезжала в седле на лошади, в кожаной куртке и кожаных штанах, с маузером на боку. Той же осенью она повстречала Николая Щорса, командира Богунского полка, формировавшего его из отдельных украинских партизанских отрядов и местных жителей.
В ее обязанности входило не выпускать из страны всех подозрительных граждан – «врагов советской власти». «Она сама обыскивает, сама судит, сама расстреливает: сидит на крылечке, тут судит, тут и расстреливает, – писала о ней Надежда Тэффи, которая в 1918 году направлялась в Киев вместе с Аверченко и группой артистов – „на гастроли“ („Ностальгия“). -…Неделю тому назад проезжал генерал. Бумаги все в порядке. Стала обыскивать – нашла керенку: в лампасы себе зашил. Так она говорит: „На него патронов жалко тратить… Бейте прикладом“. Ну, били. Спрашивает: „Еще жив?“ „Ну, – говорят, – еще жив“. „Так облейте керосином и подожгите“. Облили и сожгли».
Аркадий Аверченко тоже отразил встречу с Хайкиной в своем фельетоне «Приятельское письмо Ленину», где просил у вождя прощения за то, что уехал из Петербурга не попрощавшись (Прости, голубчик), за два дня до предполагаемой доставки на Гороховую. «Комендант Унечи – знаменитая курсистка товарищ Хайкина сначала хотела меня расстрелять. – За что? – спросил я. – За то, что вы в своих фельетонах так ругали большевиков. Большое тебе спасибо, голубчик Володя, за конвой – если эту твою Хайкину еще не убили, награди ее орденом Красного Знамени за мой счет…»
Одесса, подполье
И снова Одесса. В течение 1918 года власть в ней менялась куда как часто. После конца Одесской советской республики город поочередно занимали войска Центральной Рады, Директории, германские и австро-венгерские части и, наконец, в декабре на военных кораблях приплыли матросы и солдаты Антанты.
Согласно официальной версии, матрос Железняк в Одессе превратился в «камрада Анатоля», агитировавшего французских матросов. Ее авторов не смущает и то, что Железняков не знал французского языка. На это у них есть ответ, что ему помогала «жена Елена Винда». Сама она пишет об этом в своих коротких воспоминаниях, опубликованных в 1960 году, однако детали ее рассказа выглядят не слишком правдоподобно. Например, о том, как она ходила по городу, присматривалась и прислушивалась ко всему происходящему, и обо всем потом «докладывала Анатолию». «После перенесенного морского путешествия и связанных с ним передряг я заболела и лечилась у одного известного одесского врача. Он принимал меня за даму из общества и… иногда даже пробалтывался о некоторых планах командования». Но, по крайней мере, в ее воспоминаниях нет другого мифа – будто матросу Железняку удалось проникнуть на несколько кораблей Антанты, стоявших в одесском порту, и потопить их, открыв кингстоны.
Возможно, история их совместной с Виндой агитации навеяна популярнейшей в свое время пьесой Льва Славина «Интервенция» и ее героями – большевиком Бродским и француженкой Жанной Барбье (прототип – французская коммунистка Жанна Лябурб), агитировавшими войска Антанты. Железняков все же по большей части агитировал среди рабочих, сам работал механиком на судоремонтном заводе.
Сохранилось свидетельство анархистки Надежды Улановской об одном из его выступлений. «Несколько раз с нападками на меньшевиков и эсеров выступал под фамилией Викторов А.Железняков. Говорил хорошо, очень культурным языком. Рассказывали, что он – известный анархист из Петрограда, очень смелый, отличившийся тем, что разогнал в январе 1918 года Учредительное собрание. В Одессе он находился нелегально, после выступлений поспешно скрывался. Я видела его на одном из митингов. Красивый парень невысокого роста…».
Автор воспоминаний, в ту пору шестнадцатилетняя анархистка, участвовала в подполье вместе с будущим мужем Александром Улановским. Он сидел за революцию в Туруханском крае одновременно со Сталиным, в 1913 году бежал, нанялся кочегаром на британский пароход, затем нелегально вернулся в Россию.
«Там пели Мурку, пели песни про Япончика, там пели песни и про Сонькины лимончики»
В упоминавшейся пьесе «Интервенция» есть такой персонаж – «свободный анархист» и предводитель налетчиков Филипп, у которого большевики-подпольщики покупают оружие. У него был прототип, тот же самый, что и у бабелевского Бени Крика – Мишка Япончик. Известно, что подпольный ревком Одессы получил от последнего 80 револьверов, несколько винтовок и 200 гранат. Скорее всего, к этой истории был причастен матрос Железняк. Во всяком случае, историк В.Савченко пишет, что союз ревкома с Япончиком был заключен при посредничестве «анархиста Анатолия Железнякова» и Григория Котовского. Появившись в Одессе в декабре 1918 года, Котовский оказался в подпольной террористической дружине анархиста Зехцера, прославившейся вымогательством денег у фабрикантов и крупными ограблениями. В феврале 1919 года ими был подорван штабной вагон союзных офицеров.
«Однажды Анатолий предложил мне одеться попроще и вместе выйти на улицу», – вспоминает Елена Винда. Он подвел ее к афишной тумбе, вокруг которой стояла толпа, «хитро улыбнулся» и вслух стал читать на столбе объявление, где за его выдачу губернатор Гришин-Алмазов обещал награду в 400 тысяч рублей. Сумма по тем временам огромная. Сам Мишка Япончик летом 1919 года хвастался чекистам, что у него сохранился приказ контрразведки с обещанием за его поимку только сто тысяч.
Большевики и анархисты, в свою очередь, оказывали поддержку в продвижении Мишки Япончика в «короли воров» Одессы, где всего насчитывалось до двадцати тысяч уголовников. В декабре 1918 года в ситуации временного безвластия, перед тем, как Одессу заняли войска французских интервентов, около семисот заключенных было освобождено из городской тюрьмы в результате организованного им штурма. Охрана была растерзана, а начальник тюрьмы – заживо сожжен. Беглецы остановили проходивший по соседней с тюрьмой улице трамвай и раздели всех пассажиров, оставив им, взамен одежды, арестантские робы. Как видим, реальный бандит сильно отличался от бабелевского Бени Крика, отважившегося лишь на поджог полицейского участка, откуда «под шумок разбегались арестованные».
Начавшаяся в том же декабре интервенция продлилась меньше четырех месяцев. Все это время Япончик продолжал контролировать предместья Одессы, прежде всего Молдаванку, где жил Железняков с Еленой Винда – туда полиция не совалась.
Когда в начале апреля 1919 года к Одессе подошли части красных, и началась эвакуация (неотличимая от бегства) военнослужащих Антанты, Япончик поднял восстание на Молдаванке. 6 апреля в город вошли войска атамана и красного командира Никифора Григорьева, объявившего, что это он разбил французов. «Встретили его торжественно, – вспоминает Елена Соколовская. – Был пленум Совета, были речи. Вечером оказалось, что его войско распоряжается в наших пакгаузах, тащит все, что там есть, – шелка, сигары, табак. Нам нельзя было справиться с этим грабежом своими силами, и мы обратились к Григорьеву, а он заявил, что ничего сделать не может, потому что: как же так, его дядьки воевали-воевали, а теперь ничего не получат?»