«…Люди погибают не от пули, болезни или несчастного случая, а потому, что сталкиваются величайшие силы и летит искрами смерть». Это цитата из романа Юрия Трифонова «Старик» – о том, как в годы Гражданской войны был запущен механизм расправ с неугодными. У героя романа Сергея Мигулина – два прототипа, оба – герои Гражданской. Один – командующий Второй конармией Ф.К.Миронов, зимой 1919 года – командарм, под началом которого воевали Киквидзе и Железняков. В феврале 1921 года он был арестован по ложному обвинению – якобы умышленно не разгромил армию Махно (реабилитирован в 1960 году). Второй прототип – комкор Б.М.Думенко. Это он объединил в Первую конную армию мелкие конные отряды, командиру одного из которых, С.М.Будённому, позже приписали победы Думенко. Его расстреляли в мае 1920 года по ложному обвинению в подготовке антисоветского мятежа и убийстве комиссара Микеладзе, а реабилитировали только в 1964 году, после обращений ветеранов-конников. Так поздно, поскольку против отмены приговора выступал Маршал Советского Союза Семен Будённый, его поддержал Климент Ворошилов, который в тот период Гражданской был при Будённом комиссаром.
Мне это имя стало известно в середине 1970-х, когда в музее в Новочеркасске я увидел бюст Думенко и поинтересовался, кто это. Знакомый судья, который привел меня в музей столицы донского казачества (это было в начале 1970-х), рассказал о том, что те же ветераны или другие, не знаю, обратились с иском к самому Будённому и к редакции журнала «Дон», где были опубликованы его мемуары. С повторением старых обвинений в адрес уже реабилитированного Думенко. В их исковом заявлении немыслимого размера – 120 страниц, приводились свидетельства станичников, в том числе о причине, по какой Будённый ненавидел Думенко. В бытность Будённого командиром эскадрона в подчинении у Думенко тот приказал его выпороть. К Думенко пришла казачка в разодранном платье и пожаловалась на то, что ее изнасиловали бойцы из эскадрона Будённого, и тот устроил ему показательную порку за то, что «распустил своих хлопцев». А в ответ на протесты Будённого – «Да у меня полный Георгиевский бант, меня даже офицер при царе пальцем не мог тронуть», Думенко только посмеялся: «Да какой ты Георгиевский кавалер, Семен, фантиков себе на базаре навесил». Ветераны помнили неблаговидную роль Будённого (вместе с его другом Ворошиловым) во время судилища над Думенко, где обвинителем выступал Александр Белобородов – бывший председатель исполкома Уральского облсовета, подписавший постановление о расстреле царской семьи.
…Понятно, я поинтересовался судьбой искового заявления. Выяснилось, что его положили под сукно.
Похороны
«…Под охраной верных товарищей тело убитого героя было отправлено в центр революционного мира – в Москву», – писал Вишневский в мае 1938 года, позабыв упомянуть, что сделано это было по распоряжению Льва Троцкого. С Киевского вокзала гроб с телом покойного везли через весь город на броневике в качестве катафалка в сопровождении оркестра и толп народа. Впереди несли фотопортрет Железнякова в морской форме.
На первых полосах газет 3 августа 1919 года вышли некрологи. «Пал геройской смертью матрос Железняк, смелый боец, ненавидимый всеми врагами за разгон белоэсеровской Учредилки, бессменный фронтовик Гражданской войны» («Известия ВЦИК»). «Находясь непрерывно на фронте, все время работал рука об руку с коммунистической партией, и недаром царский генерал Деникин оценил голову тов. Анатолия в 400 000 рублей» («Правда»).
«Рука об руку»… На траурной панихиде рядом с красными большевистскими знаменами развивались черные знамена анархистов. Любови Альтшуль запомнилось, как представитель анархистов закончил траурную речь словами, обращенными к большевикам: «Мы доказали, что умеем умирать вместе с вами. Докажите вы, что можете жить с нами».
Неизвестно, кто был этот наивный оратор, возможно, Н.Павлов, автор цитируемого мною не раз некролога, которому, понятно, не нашлось места в центральных газетах. «Кому был неизвестен тов. Анатолий? – говорилось в нем. – Всеми он был любим и уважаем, как энергичная личность, боровшаяся не за жалкие государственные реформы, а за полное раскрепощение труда – Анархию… С мыслью о тебе, мы будем продолжать наше общее дело – борьбу за достижение святых идеалов Анархии».
Пышная церемония похорон, по мнению его соратников, была матросу Железняку не совсем по чину. Похороны по первому разряду наводили на подозрение, что власть таким образом отмечает память тех, с кем перед этим расправилась.
Когда за полгода до гибели Железнякова был убит в спину его друг Киквидзе, его соратники – левые эсеры тоже не верили в смерть от шальной пули. Согласно их версии, незадолго до смерти к нему в руки попали документы о подготовке на него покушения некоей «тайной боевой дружиной», приехавшей из Питерской ЧК. Через месяц после гибели Железнякова погиб схожий с ним по характеру Николай Щорс, примыкавший в прошлом к левым эсерам. Известен случай, описанный в романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», как он приказал выпороть в своем вагоне членов комиссии, присланной Реввоенсоветом ревизовать щорсовский штаб. Погиб Щорс тоже от шальной пули (петлюровского пулеметчика).
Ни в годы Гражданской войны, ни сразу после, ни Киквидзе, ни даже Щорс не числились в легендарных красных командирах. В середине 1930-х годов первого из них определили на роль «грузинского Чапаева», а второго провозгласили Чапаевым же, но украинским. «Нужно, чтобы у украинского народа был свой Чапаев», – распорядился Сталин. О нем, как и о матросе-партизане, была создана песня, на слова того же Михаила Голодного.
Шел отряд по берегу, шел издалека,
Шел под красным знаменем командир полка.
Голова обвязана, кровь на рукаве,
След кровавый стелется по сырой траве.
…Тишина у берега, смолкли голоса,
Солнце книзу клонится, падает роса.
Лихо мчится конница, слышен стук копыт,
Знамя Щорса красное на ветру шумит.
Да что там «украинский» или «грузинский Чапаев», с самим Василием Чапаевым, примыкавшим когда-то к саратовской группе анархистов, с ним ведь тоже не все ясно. Во всяком случае, все до единого очевидцы его гибели, которые могли видеть, как раненый комдив плывет через реку и тонет, сраженный белогвардейской пулей, остались там же, на поле боя, и никто не знает, откуда взялась эта каноническая версия.
Надгробная надпись
Похоронили Железнякова не «под курганом, заросшим бурьяном», а на Ваганьковском кладбище в Москве, между захоронениями Николая Баумана и Василия Киквидзе.
«…Над могилой Железнякова стаял снег. В небе звенят серо-серебристые боевые самолеты. За стеной кладбища, на стрельбище, стучат пулеметы; с Ходынского поля ветер доносит пение молодых красноармейцев и раскаты ротных батальонных ответов: „Зрас-с!..“» (Всеволод Вишневский). Самолеты, пулеметы…
«Веселые песни
Поет Украина,
Счастливая юность цветет.
Подсолнух высокий,
И в небе далекий
Над степью кружит самолет».
В 1938 году вместо скромного надгробья на могиле установили памятник из черного мрамора: «Герой Гражданской войны Анатолий Григорьевич Железняков (партизан Железняк)».
Железняков никогда не был партизаном. Партизаном он стал в песне Матвея Блантера на стихи Михаила Голодного – так искусство иной раз побеждает правду жизни. А откуда взял партизана автор слов? По версии украинского историка А.Дикого, это результат ассоциирования в народной памяти образа матроса Анатолия Железнякова с неким партизаном матросом по имени Андрей Железняк, тоже погибшим в 1919 году.
«…Имена таких народных героев, как Чапаев, Щорс, Руднев, Пархоменко, Лазо, Дундич, матрос Железняков и многих других будут постоянно жить в сердцах поколений… Они вдохновляют нашу молодежь на подвиги и героизм и служат прекрасным примером беспредельной преданности своему народу, Родине и великому делу Ленина-Сталина». Лет через двадцать после похорон имя Сталина с могилы было стерто, но следы его до сих пор видны.
Надгробную надпись редактировал Ворошилов, которого друзья Анатолия Железнякова считали виновником его гибели.
Люба
Вернемся к Любе Альтшуль. С 8 ноября 1917 года она работала в Смольном, в справочном отделе, а в марте 1918 года вместе с переехавшим революционным правительством оказалась в Москве, в Кремле, в техническом аппарате Совнаркома. В конце марта – начале апреля 1919 года она отправилась к Железнякову через фронты, из Москвы в Одессу. Помог ей туда попасть Дыбенко, захвативший на время своими двумя бригадами Крым и фактически ставший там военным диктатором. К Любе с участием отнеслась и «крымская царица» Александра Коллонтай.
То ли в тот момент Винды рядом не было (она уезжала на время в Киев), то ли Железняков ее на время отставил. Спустя девять месяцев после той поездки, 21 декабря 1919 года в Москве у Любы родился сын Юрий. По отчеству она записала его Викторовичем, присвоив отцу ребенка любимое имя матроса Железняка.
Ее анархистское прошлое аукнулось ей после окончания Гражданской войны. Анархистов стали преследовать, и это при том, что сами они с большевиками уже не боролись, терпеливо ожидая обещанной Лениным эволюции «диктатуры пролетариата» в сторону «отмирания государства». Понимали, что все их надежды на «стихийную анархизацию масс трудящихся» по Петру Кропоткину не оправдались. Сам теоретик анархо-коммунизма последние два года жизни тихо прожил в подмосковном Дмитрове, откуда 10 февраля 1921 года на Савеловский вокзал прибыл траурный поезд с его телом.
Гроб был выставлен в Колонном зале Дома Союзов, около него в почетном карауле стояли немногие остававшиеся на свободе соратники Кропоткина. Дочь Кропоткина Александра направила письмо Ленину с просьбой об освобождении в день похорон анархистов, сидевших в московских тюрьмах, хотя бы на несколько часов. От тех, кто сидел на Лубянке, в свою очередь, в президиум ВЧК поступило заявление: «…Мы, анархисты, заключенные во внутренней тюрьме В.Ч.К., считаем возможным выразить наше желание отлучиться из тюрьмы (под честное слово) на похороны нашего учителя».