По свидетельству анархистки, в последующем многолетней узницы ГУЛАГа Татьяны Гарасевой, она и другие студенты-анархисты подали в ЧК список, по которому их должны были арестовать, если бы отпущенные с Лубянки решили скрыться. Отпустили только семерых из нескольких десятков узников внутренней тюрьмы ВЧК (среди них был и упоминавшийся здесь Всеволод Волин). Траурное шествие прошло от Охотного ряда до Новодевичьего кладбища, после похорон все отправились на гражданскую панихиду в свой клуб, а вечером добровольно вернулись на Лубянку. «Обросшие, бледные, они напоминали каторжников царских времен», – так Анатолий Горелик так описывал в своих воспоминаниях впечатления от вида временно освобожденных. Но духом они не пали, по пути распевали крамольные частушки.
«Наш Ленин испугался,
Издал манифест:
Мертвым все почести,
Живых под арест».
В эти самые дни Любка пребывала поблизости – в тюрьме Московского губернского отдела ВЧК в Большом Кисельном переулке, куда она была доставлена 8 февраля 1921 года. Правда, по добытой ее сыном справке Министерства безопасности РФ от 30 июня 1993 года, арестована Люба была 20 октября 1921 года, в Брянске, за участие в контрреволюционной организации анархистов. Как она оказалась в Брянске? Со слов ее внука, она бежала туда из Москвы, из-под ареста. Оттуда Люба была под конвоем препровождена обратно.
Согласно семейной легенде, переданной мне ее племянницей, красноармеец Александр Афанасьев, командированный сопровождать Любу в Москву, встретил ее сестру Раю и влюбился в нее. И с того же 1921 года они стали жить в гражданском браке.
4 января 1922 года, по постановлению президиума ВЧК, Люба была выслана на два года в административном порядке в Архангельскую губернию. Обвинили ее в принадлежности к контрреволюционной организации анархистов и проживании по фиктивным документам. Встретила она приговор голодовкой, даже двумя – в январе и феврале 1922 года.
Двухгодовалый сын был заблаговременно оставлен Любой у родителей в Мозыре. Только-только там все успокоилось. В Гражданскую войну город занимали то красные, то белые, то немцы, то поляки, то петлюровцы, то различные банды. В этой чехарде отец Любы Абрам Лейбович чудом остался жив: в момент отступления кого-то из них отца Любы, по словам родных, «практически повесили», но его успели вытащить из петли, он чудом остался жив.
По прибытии в Архангельск ее заключили в Пертоминский лагерь – один из первых советских концлагерей. Еще до их создания новая власть показала северянам свой нрав. 22 февраля 1920 года архангельские рабочие и матросы устроили торжественную встречу члену Реввоенсовета 6-й армии Николаю Кузьмину, прибывшему в город с двумя батальонами красноармейцев. Согласно рассказу современника, «представитель депутации от Судоремонтного завода… обратился с приветственной речью к Кузьмину, в которой сказал, что он является председателем рабочего комитета завода. На это Кузьмин ему ответил, что теперь в Советской России нет нигде комитетов… что теперь есть государственные предприятия». Другой активист, матрос с броненосца «Чесма», «начал было протестовать перед Кузьминым против такого образа правления в Советской России, говоря, что они не для того свергли иго белых в Архангельске… На этом слове оратор был прерван Кузьминым сильным ударом по уху, от которого матрос упал на землю…»[41].
Пертоминский лагерь, куда она попала, был еще не худшим. Другой – Холмогорский, созданный чекистом М.С.Кедровым исключительно для массовой ликвидации белого офицерства – фактически был лагерем смерти. «Кедров был тот самый Шигалев, предсказанный Достоевским», – припечатал его Шаламов в рассказе «Экзамен». Не меньше зверствовала его жена Р.А.Пластинина (Майзель), собственноручно расстрелявшая больше ста человек.
В Пертоминском лагере 18 ноября 1922 года Любе дали отпуск – с правом выезда на родину в Мозырь, чтобы отвезти заболевшего туберкулезом сына на лечение в Сухум, где жили ее родственники. Тогда это было возможно – времена были вегетарианские. Согласно архивной справке, «из отпуска Альтшуль Л.А. вовремя не вернулась». На самом деле, как следует из архивных документов, она просила продлить отпуск, и в декабре 1922 года от имени Комитета помощи заключенным за нее ходатайствовала Екатерина Павловна Пешкова, первая жена Максима Горького. «По справке 23.XII.22 отказано».
В Архангельск она вернулась вместе с сыном. Тем временем известный нам Кедров ликвидировал Соловецкий монастырь и создал там Соловецкий лагерь принудительных работ, впоследствии – Соловецкий лагерь особого назначения. Туда одной из первых – на один год – попала Люба. Согласно постановлению комиссии НКВД от 7 сентября 1923 года, ее отправили на Соловки за соучастие в побеге анархиста Ивана Чарина из архангельского концлагеря. Как именно Люба содействовала его побегу, не известно. Известно лишь, что побег оказался неудачным, Чарина приговорили к трем годам лишения свободы и тоже отправили на Соловки, где заключенные анархисты избрали его своим старостой. Упоминание о нем есть в «Очерках о Соловках» эмигранта Ивана Савина. «Заключенные умирают совершенно беспомощно, главным образом от цинги, туберкулеза, систематического недоедания, малярии, разрыва сердца. Очень много случаев психических заболеваний (много шуму наделало сумасшествие анархиста Чарина)».
Как рассказывал Юрий Альтшуль, «когда оглашающие приговор товарищи ей сообщили, что она не может взять с собой на Соловки ребенка, Люба начала сына душить. Сказала, что задушит на глазах высокого собрания, если им не разрешат поехать вместе». Ей разрешили. Люба поехала на Соловки с большой медной ванночкой – чтобы купать ребенка. В его памяти сохранилось, как «то один, то другой из конвоиров заходил в своих высоких сапогах в море почти по колено и на штык накалывал плавающие вокруг морские звезды». У них дома в Москве, в Мажоровом переулке «еще долго хранились эти высушенные звезды с дырками посередине».
Другая анархистка
Могло быть и хуже. Спустя семь лет еще одна анархистка, Евгения Маркон[42] – попала туда же, на Соловки, за то, что готовила побег оттуда мужа, «анархиствующего литератора» Александра Ярославского. Ее история примечательна тем, что Евгения, профессорская дочь, гимназистка-революционерка, по идейным соображениям в 1928 году «пошла в шпану». Ночной квартирой девушки стала трамвайная будка на месте будущей станции метро «Площадь Революции». А днем 26-летняя выпускница философского факультета Петроградского университета «стала ходить по зубным врачам и в прихожих обшаривала карманы висящих там пальто, ища оставленных по карманам денег, и, когда удавалось незаметно проскользнуть в дверь, – выносила и самые пальто, шапки, шляпы». Оказавшись на Соловках за приготовление побега заключенного, она – согласно приговору выездной сессии Коллегии ОГПУ – «систематически вела антисоветскую агитацию среди заключенных, старалась вызвать у последних антисоветское настроение, призывая их к отказу от работ, написала на груди „смерть чекистам“ и ходила с этим лозунгом». Расстреляли ее еще и за то, что однажды от слов перешла к делу и запустила булыжник в одного из лагерных начальников.
Отец ГУЛАГа
В тот же год, когда Люба попала на Соловки, там оказался примечательный арестант, в будущем сыгравший огромную роль в становлении всего ГУЛАГа. Одесский коммерсант Нафталий Френкель, в свое время сотрудничавший с Мишкой Япончиком и, как и тот, участвовавший в нескольких боях Гражданской войны, после ее окончания создал собственную банду. Осудили же его (смертный приговор в последнюю минуту был заменен десятью годами) за вымогательство и за контрабанду. Правда, всю контрабанду, как нам известно от Ильфа и Петрова, делали в Одессе, на Малой Арнаутской улице. Так вот, это не кто иной как Френкель создал на той самой Малой Арнаутской артели, где шили модную одежду под маркой известных европейских фирм.
Появление Френкеля на Соловках стало началом ГУЛАГа. До этого лагеря использовались только для изоляции «врагов народа», а по инициативе Френкеля на Соловках заработали мастерские по пошиву обуви и одежды. Он убедил лагерное начальство, что система лагерей может стать источником поступлений в казну.
Немногим позже его поставили руководить строительством Беломорканала, где работало до 100 тысяч заключенных, а смертность достигала 700 человек в сутки. Приведу рассказ современника о том, как ему удалось не дать присвоить свою славу другим. «По каналу решил проехать Сталин… Его сопровождал Ягода. Рассказы Ягоды были, наверное, немногим интереснее стандартных газетных статей. Сталин скучал. Вдруг на одной из пристаней, вопреки всем предосторожностям, появился начальник работ. По замешательству и какому-то необычному, хотя и прикрытому, оживлению Сталин понял, в чем дело, и велел впустить его на пароход. И дальше Френкель, обладавший емкой памятью и хорошей, образной речью, рассказал Сталину о работах, о местности – и произвел на него огромное впечатление. Сталин приказал дать ему орден Ленина и генеральское звание (дивизионного инженера)»[43].
Френкель прожил долгую жизнь и умер в своей постели, в отличие от того же Дыбенко. Тому в конце 1930-х, в преддверии расстрела, было поручено курировать выполнение плана заготовок древесины в системе ГУЛАГа. После чего его обвинили в участии в военно-фашистском заговоре в РККА вместе с Тухачевским, которого он сам незадолго до этого – в составе специального судебного присутствия – отправил на расстрел.
Мажоров переулок
С 1924 года Люба живет в Москве, вместе с семьей сестры и сыном, в двух комнатах коммуналки бывшего барского дома с мраморным камином в Мажоровом переулке. Родителям удалось эмигрировать – в семье сохранилось воспоминание, как отец из окна отходящего поезда двумя руками показывал фигуры из трех пальцев покидаемой родине.