Суд
К сорокалетию Великого Октября о Железнякове вспомнили советские пропагандисты. Объявилась и объявила себя настоящей вдовой героя Елена Винда. Та, которую Юрий Альтшуль называл с присущей ему прямотой «походно-полевой женой». Матрос Железняк и вправду свои отношения с ней (как и с Любой) не оформлял, но в то время это было не очень-то принято. Правда, захотел бы – мог оформить. 25 марта 1918 года в газете «Правда» было опубликована информация о браке Александры Коллонтай и Павла Дыбенко. Ее инициатором якобы был сам Ленин: он счел важным открыть первую советскую книгу актов гражданского состояния записью об их регистрации.
«Жёны бойцов Красной армии получали пайки, и Алёша решил меня узаконить, – вспоминает Улановская. – Железняков выдал мне справку, что такая-то является женой бойца бронепоезда имени Худякова».
Такой справки у Елены Винды не было. Тогда она решила через суд стать официальной вдовой героя, пусть и спустя 40 лет после его гибели.
Правда, и мать Железняка (к тому времени Марии Павловны уже не было в живых), и его сестра Александра Григорьевна считали его женой Любу, верили, что она растит их наследника. Юрий помнил прикосновение рук Александры Григорьевны (свои ее звали Саня), не раз его обнимавших. Саня в свидетели не пошла, как Винда ее ни уговаривала. Тогда истица отправилась к Любе.
Положение вдовы матроса Железняка сулило немалые дивиденды. Возможно, Винду вдохновлял пример Фрумы Ефимовны Ростовой-Щорс, в прошлом Хайкиной. Той самой Хайкиной, с которой столкнулись Тэффи с Аверченко, Ростова – это была ее партийная кличка.
Дважды ее жизнь сделала крутой поворот. Первый раз – в 1917 году, второй – в 1919-м. «Скучна безобразной скукой была твоя жизнь, – писала о ней Надежда Тэффи. – Никуда не ушагала бы ты на своих коротких ногах. Для трудной дороги человеческого счастья нужны ноги подлиннее… Дотянула, дотосковала лет до тридцати, а там, пожалуй, повесилась бы на каких-нибудь старых подтяжках или отравилась бы ваксой – такова песнь твоей жизни. И вот какой роскошный пир приготовила для тебя судьба! Напилась ты терпкого, теплого, человеческого вина досыта, допьяна».
После гибели Щорса она, как и Винда, сопровождала гроб с телом мужа, только не в Москву, а в Самару. Но на этом сходство между ними заканчивалось. Спустя полгода после гибели Щорса (август 1919 года) у нее от него родилась дочь Валентина. «Данных о регистрации брака с Щорсом не имеется», – написано о ней в Википедии. Тем не менее, она до самой смерти в 1977 году «работала» вдовой Щорса. Да так вжилась в эту роль, что давала советы художникам, композиторам и самому Довженко – как тот должен изобразить ее мужа в своем знаменитом фильме, выступала перед молодежью с рассказами о героизме.
Правда, у Елены Винда не было ребенка от героя, он был у другой. И Елена решила сделать так, чтобы эта другая пошла свидетельствовать в суд в ее пользу. И приехала Любу в этом убедить. Начала она с того, что поставила ее с собой на одну доску: «Ты была первой женой, я – последней». Но ее могут признать таковой, а Любу – никогда. «У тебя-то шансов нет, – уговаривала она, – ты что, Люба, не понимаешь, что советский суд никогда не признает еврейку женой героя Октября?» Люба все понимала, она многое прошла за минувшие годы – и Соловки, и ссылку. Она всю жизнь провела в страхе, не привыкла высовываться, к тому же всего несколько лет минуло с «Дела врачей».
Правда, жены-еврейки были у Сергея Кирова, Климента Ворошилова и даже у Александра Поскребышева, и это если не считать Николая Бухарина, Николая Ежова, Алексея Рыкова. Давно замечено – революционеры из народа почему-то предпочитали в качестве спутниц жизни дворянок или же женщин из-за черты оседлости. «Матрос-партизан» выбрал оба варианта сразу. Верность женщине не была его сильной стороной.
«Высокая, худая женщина в темном облегающем платьекостюме ходила по комнатам на негнущихся худых ногах, стуча каблуками каких-то мужских башмаков», – вспоминал Юрий Альтшуль, присутствовавший при ее беседе с матерью. Никакого сравнения с виденной им фотографией Елены Винда 1920 года, откуда «сияло прекрасное женское лицо чуть ли не неземного очарования».
Чем она занималась все сорок лет после гибели Железнякова? В архиве мне удалось обнаружить о ней совсем немногое – осенью 1922 года Винда Елена Николаевна работала в Наркомате Рабоче-крестьянской инспекции. Видно, совсем недолго. «А я сразу в армию, – рассказывала она в доме Альтшулей. – А в армии им меня не достать». Видно, боялась, что если будет на виду, – рискует: «эксплуататорское происхождение» (дворянка), да к тому же связь с анархистами. И только на излете 1950-х решила, так сказать, «разоружиться перед партией». Больше бояться было нечего – наступила оттепель.
Винда добилась своего, Люба сказала, что ни на что не претендует. Юрий в их разговор не вмешивался, хотя ему многое в нем не понравилось. И особенно то, как та «рассказывала, рассказывала о каких-то воинских частях, где служила чуть ли не четверть века с небольшими перерывами, то ли на ссылки, то ли на другие конфликты с властями». Он так и не понял, кем же и где она служила. По его предположению, «санчасть дивизии, армейский госпиталь, политотдел какой-нибудь».
«Эта поганая страна всем нам кругом должна», – сказала Винда. Его покоробило – как же можно называть поганой страну, за которую полегло столько его товарищей. «Что-то мы должны с нее стребовать, – продолжала она. – Тебе, Люба, ничего с них не взять. Ну а мне, я думаю, должно обломиться».
И «обломилось». Повышенная пенсия и ключи от отдельной квартиры в Москве на бульваре Железнякова. «С паршивой овцы хоть шерсти клок» – так она прокомментировала это событие. Всего лишь «шерсти клок» – это потому, что вдове Щорса «обломилось» побольше, та получила квартиру в правительственном «Доме на набережной».
«Грянули впоследствии всякие хренации,
Следователь-хмурик на пенсии в Москве,
А справочку с печатью о реабилитации
Выслали в Калинин пророковой вдове».
Любови Альтшуль, в отличие от героини песни Александра Галича, никто справку о реабилитации не высылал. Уже после смерти мамы Юрий начал писать запросы в архивы и только в 1993 году добился ее реабилитации. Умерла она в 1977 году, на 77-м году жизни – «в шесть часов утра, никого не беспокоя, перемыв всю посуду». Это – из написанной им полтора десятилетия спустя повести «Жизнь и смерть матроса Железняка». Ее предваряет посвящение: «Моей матери – несгибаемой Любови Абрамовне Альтшуль, которую не сломили ни каторга, ни ссылки, ни тяжкая жизнь. Все свои земные годы работавшей на износ, через силу, всем нам в помощь…».
Что еще я услышал от родных о Любови Альтшуль? Что иногда тосковала по родным, уехавшим сразу после революции то ли в Америку, то ли в Палестину (в 1962 году до нее чудом дошло коротенькое письмо из Израиля от брата Хаима, но связь не была поддержана).
В 1995 году Юрий Альтшуль решил сообщить о своем родстве главному редактору «Общей газеты» Егору Яковлеву. По его письму к нему приехали журналист и историк, выслушали, съездили с ним на могилу отца[46]. Отца ли? Никаких подтверждающих документов, понятно, не существует. Но, думаю, это правда. Ведь он молчал в те годы, когда мог использовать это обстоятельство себе на пользу – ему бы могли поверить. На старости лет это ему ничего не давало, лишь расставляло точки над i. Перед смертью, наступившей 12 июля 1996 года.
Нетерпеливые
«…Современникам казалось вполне очевидным, что Россия больна. Спорили лишь о том: какова болезнь и чем ее лечить? Категорические советы, пророчества и проклятья раздавались в стране и за границей, на полутайных собраниях, в многошумных газетах, модных журналах, в кинжальных подпольных листках. Одни находили причину темной российской хвори в оскудении национального духа, другие – в ослаблении державной власти, третьи, наоборот, в чрезмерном ее усилении…» Эта цитата из трифоновского «Нетерпения» – на все времена, хотя время, о котором там говорится – 70-е годы позапрошлого века. Именно в них Юрий Трифонов обнаружил то «состояние смутного нетерпения и ожидания чего-то», которое охватывало молодых людей и тогда, и в преддверии 1917 года.
От нетерпения – лишь шаг до злодейства. Как говорил Григорий Померанц, «дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в бой за святое правое дело». У Железняка ничто вроде бы не предвещало того, что с ним потом случилось. Шел в комнату, попал в другую, увлекся идеей свободы и сам же принял участие в ее уничтожении, противник насилия стал его участником. В смутное время такое случается, революции приносят всеобщее озлобление, выплеск всех пороков.
Было время, когда матроса Железняка и его соратников изображали ангелами, ему на смену пришло другое – мифы о революционерах-злодеях вновь заслонили их реальный образ… Он не был ангелом, каким его изображали в советское время, и не был злодеем, каким стали – в постсоветское. «Я знал интеллигентного матроса, который, говоря со мной о коммунизме, привлек в качестве метафоры синюю птицу счастья из Метерлинка – Анатолия Железнякова», – вспоминал Юрий Олеша, знавший его по Одессе.
Все герои описанных событий давно ушли в небытие. Самой реальной из них осталась та самая бронзовая фигура на «Площади Революции», которая к самому матросу Железняку имеет весьма отдаленное отношение. И может показаться, что ничего, кроме праздного интереса, его судьба не вызывает. Но это не так.
История повторяется. Каждое время вызывает к жизни свое собственное нетерпеливое поколение, которое мучается от несвободы и окружающего вранья. Поначалу – наивных идеалистов, не умеющих смириться с тем, что не могут влиять на происходящее в стране. А потом – возможны варианты.
Именно тревога за них, а не вялое перелистывание пожелтевших от времени биографий, заставляет снова и снова вглядываться в лица, замыслы и судьбы людей, ушедших в историю. Те идеи и взгляды, что сформировали и толкали на участие в исторических событиях героев этой главы, по-прежнему популярны и соблазнительны.