Нынче, на новом историческом витке, но старых дрожжах возрождается увлечение анархическим учением, оно вновь привлекает молодых и втягивает их в жерло следующего просыпающегося вулкана. Как ни странно, их не так уж мало. На окраинах моногородов и поселков давно не осталось никакой уличной политической активности, кроме анархистов. Дома исписаны анархистскими лозунгами и ссылками на их сайты. И матрос Железняк не забыт, его фото стало логотипом ежегодного анархо-феста «Черный Петроград».
Что будет с ними дальше? Кто-то примирится с существующим положением вещей и примется укреплять государство, как один из нынешних представителей официоза и депутат Госдумы, а в перестройку – анархист и почитатель Махно. Другие – не читают Кропоткина, а готовятся к гражданской войне, как те «фигуранты» дела «Сети» (организации, признанной судом террористической), что проводили тренировки по тайскому боксу в Арбековском лесу под Пензой. Там стоит памятник 17-летнему анархисту Николаю Пчелинцеву (однофамильцу одного из осужденных), повешенному в 1907 году за убийство жандармского унтер-офицера. Название страйкбольной команды «5.11» новых анархистов, по одной из версий, отсылает к дате его казни.
Российский анархизм ожил три десятилетия назад. Поначалу он был, по словам исследователя Николая Митрохина, мирным и травоядным, разговоры о «батьке Махно» не перерастали ни в какие насильственные действия. Позже движение отчасти переродилось – значительная часть коммуникаций перенесена в подполье, начались тренировки с оружием, в конце концов выстрелившим в рязанском лесу.
По историку-марксисту Михаилу Покровскому, история – это политика, обращенная в прошлое. Боюсь, дело обстоит с точностью до наоборот, история – это политика, обращенная в настоящее. Поэтому мне и захотелось узнать и рассказать, как там было на самом деле.
Глава 8Иностранный консультант
Лето 1989 года, Москва
К немолодой русской актрисе приехал в гости американец, историк из Калифорнии Майкл Гелб. Время было уже не то, чтобы бежать от иностранцев как черт от ладана, но еще и не то, чтобы раскрывать им свои объятья. Во всяком случае, актриса отказалась встречаться с ним наедине, и гостя сопровождала сотрудница московского НИИ киноискусства. Это ее сын настоял на том, чтобы диалог был при свидетелях – береженого бог бережет.
Актрису звали Эмма Цесарская. Она была кинозвездой, первой советской кинозвездой, прославившейся еще до Любови Орловой и других знаменитых киноактрис 1930-х, и, наконец, просто красавицей. После трех часов разговора и трех чашек чаю, Эмма призналась американцу, что порой «боялась смотреть в зеркало, так была красива».
Майкл Гелб явился порасспросить ее о событиях, с момента которых прошло больше полувека. А, точнее, о ее отношениях с американским инженером, когда-то приехавшим в СССР главным образом за тем, чтобы с нею встретиться. Гость вслух перевел какие-то отрывки из его мемуаров, и Цесарская не стала скрывать, что тронута и польщена прочитанным. Разумеется, она помнила этого человека. Особенно запомнилась глупое выражение его лица при первой встрече в 1932 году, где-то рядом с Кузнецким мостом. Поначалу она приняла его за одного из множества назойливых поклонников и попыталась поскорее избавиться, но потом они подружились. Нет, что вы, что вы, она никогда его не любила.
Весна 1932 года, Атлантический океан:
«Плывет пароход
По зеленым волнам,
Плывет пароход
Из Америки к нам».
23 марта 1932 года пароход «Бремен» вышел из Нью-Йорка в Атлантику. Одним из пассажиров был молодой человек приятной наружности и атлетического телосложения, теннисист и боксер-любитель. Лицо молодого человека, тем не менее, выдавало интеллектуала, так что он не мог не привлекать внимания пассажиров, прогуливавшихся по верхней прогулочной палубе. По всей ее длине палубы стояли спасательные моторные шлюпки с полными баками. Упоминаю их для того, чтобы читатель знал, «Бремен» был самым безопасным трансатлантическим лайнером того времени. Прошло двадцать лет после трагической гибели «Титаника», и безопасности уделялось самое серьезное внимание.
Звали пассажира Зара Виткин. Странное имя и еще более странная фамилия – первое, возможно, уменьшительное от Лазаря, а второе – возможно, американизированная форма от фамилии Уткин. Зара родился в 1900 году в семье еврейских эмигрантов из России, незадолго до начала нового века бежавших в Штаты за лучшей жизнью. Способный юноша в 16 лет поступил в Беркли, в 20 – окончил университет с отличием, в 23 – стал главным инженером крупной строительной фирмы в Лос-Анджелесе. В числе возведенных ею объектов – Голливудская чаша, амфитеатр с естественной акустикой на 20 тысяч зрителей, где впоследствии выступали и оперные звезды, и «Битлз», и Боб Дилан. Но главное происходило по другую сторону океана, в СССР – стране архитектурного будущего, куда Зара так стремился. В Москве строились здания по проектам Константина Мельникова, братьев Весниных и самого Корбюзье, и новое метро, к чему Виткин был немного причастен.
Он не мог говорить ни о чем другом, кроме как о Советском Союзе. Другие пассажиры, по его словам, охотно обсуждали с ним «будущее общество, основанное не на анархических рыночных законах, а на рациональном удовлетворении интересов каждого».
Путешествие было недолгим. Немецкий пароход, построенный в Бремене, был быстроходным. В первом же рейсе через Атлантику (в 1929 году) он установил рекорд плавания, пройдя маршрут с фантастической скоростью 27,9 узла меньше чем за пять суток, и завоевал «Голубую ленту Атлантики».
«Мистер Твистер,
Миллионер,
Едет туристом в СССР».
Нет, он еще не успел стать миллионером, да и в миллионеры не стремился. Зара считал себя социалистом, его возмущало «капиталистическое неравенство, оставляющее миллионы людей в нищете». Да и туристом не был, хотя его путешествие в Советскую Россию было оформлено через «Интурист», иначе получить советскую визу было решительно невозможно. Интуристы не приезжали в одиночку, мистер Твистер – исключение.
Исключением была и публикация маршаковского стихотворения, тема уж больно скользкая. Сталин начертал на сигнальном экземпляре «Мистера Твистера», как рассказывает литературовед Марина Савранская, не обычное «разрешаю», а «можно разрешить». Видно, почуял что-то, что не укладывалось в идеологические рамки. Не случайно в годы перестройки на сцене МТЮЗа, завешанной рядами серых ватников, возник перевернутый «Мистер Твистер», ну, может, не перевернутый, но прочитанный по-новому. На приехавшего в СССР в клоунском прикиде миллионера-американца и его непуганую семейку в театре обрушивались прелести советской жизни – «международный готовится съезд, нет, к сожаленью, в гостинице мест» и т. п. Так мы, смеясь, расставались со своим прошлым.
Мало того, что обычному туристу можно было попасть в Россию только в составе тургруппы, до того каждому желающему предстояло пройти «проверку с пристрастием» в заграничном отделении «Интуриста». И только тем, кто проверку прошел, можно было купить билет на «пароход, превращенный в учреждение строгого режима». Так в книге «Московская экскурсия» описывает свои впечатления о путешествии из Англии в СССР в том же 1932 году Памела Трэверс, будущий автор «Мэри Поппинс». Почему же такие порядки не остановило никого из ее попутчиков, британских «интуристов», отправившихся вместе с нею на «родину социализма»?
В то время среди западных интеллектуалов возникла своего рода мода на поездки в СССР, «земля Ханаанская сместилась на северо-восток». Многие мыслящие люди искренно полагали, что на их глазах происходит коллапс капитализма, и социализм идет ему на смену. Сам Бернард Шоу за год до того посетил СССР и повсюду его нахваливал. Между прочим, он и по американскому радио вещал, что будущее – за Советским Союзом, так что его вполне мог слышать плывший на «Бремене» «интурист» Зара Виткин.
Зара был давним, с октября 1917-го, поклонником социализма. «С сочувствием и ужасом я наблюдал за борьбой охваченного гражданской войной русского народа с иностранной интервенцией и промышленным хаосом, – писал он. – Его героическая выносливость вызывала у меня восхищение».
Полгода назад, еще не помышляя об отъезде, он пришел в Инженерное общество в Лос-Анджелесе послушать доклад о первой советской пятилетке. Зара полагал, это самый многообещающий эксперимент в истории человечества. Заметив его интерес, к молодому человеку обратился Альфред Зайднер из Амторга. Амторг – так называлось акционерное общество, учрежденное в штате Нью-Йорк еще в 1924 году. Формально оно занималось закупками оборудования для нужд СССР. Фактически же, вплоть до осени 1933 года, то есть до открытия советского посольства в США, Амторг выполнял его функции.
И, главное, Амторг рекрутировал инженеров. «Интеллектуалы, мужчины и женщины, имеющие специальность, от чистого сердца приглашаются в Россию… страну, в которой проводится величайший в мире эксперимент, страну с созвездием народов, чудесной природой, восхитительной архитектурой…», – это выдержки из объявления, опубликованного в журнале The Nation 16 января 1929 года. В ответ Амторг получил больше 100 тысяч заявлений.
Время для подбора кадров для советской индустриализации было самое подходящее. На 1931 год пришелся пик Великой депрессии. Именно депрессия, а не советская пропаганда стала главным мотивом для эмиграции части американских инженеров в Советскую Россию. Четверть трудоспособных жителей страны сидела без работы, а тут – не только работа, их дети могли получить бесплатное образование, семьи – бесплатно пользоваться медицинской помощью.
«Зайднер попросил меня выступить в качестве технического консультанта Амторга, – вспоминал Зара после возвращения в Америку. – В этом качестве я оказал помощь в подборе квалифицированных инженеров-строителей для московского метро». Виткин полагал, что «инженеры были жизненно необходимы Советскому Союзу. Их творческие силы, извращенные грубой эксплуатацией при капитализме, должны были использоваться на благо обществу». Они с Зайднером обсуждали «огромные возможности применения в СССР методов сборного жилья», разработанные в его компании. К тому же Россия была не вовсе чужой страной для Зары, там оставались его родственники, в том числе родная тетка, которую он никогда не видел.