ния вместе с венчающей его стометровой статуей Ленина составляла бы 415 метров.
…Пересекая в апреле 1932 года советско-финляндскую границу, Зара Виткин испытал шок от первого взгляда на землю обетованную. Вокруг полустанка стояли группы одетых в лохмотья людей, запустение и беспорядок пропитывали все вокруг, станционное здание было разрушено, какое-то оборудование валялось разбросанное в снегу. Не порадовал и номер в ленинградской гостинице, «невообразимо грязный». Позже ему пришлось поездить по стране, он побывал на юге России и на Украине и видел бездомных детей – беженцев от голода, нищих и бродяг. Но все это казалось ему неважным в сравнении с масштабом перемен в Советском Союзе. Он придерживался распространенного в ту пору на Западе дурацкого мнения – нынешние жертвы являются необходимой ценой справедливого будущего.
Немногим раньше Памела Трэверс тоже была поражена первыми минутами пребывания на советской земле. Таможенники в Ленинградском порту вышвыривали из чемоданов вещи прибывших пассажиров, долго разглядывали их бумаги. Следующее разочарование настигло ее, когда выяснилось, что все передвижения «интуристов» возможны только в группе, и «настоящая Россия тщательно скрывается от их глаз». Но все равно она кое-что приметила. То, что вдоль ленинградских улиц «тянутся очереди за продуктами. Приметы голода. Повсюду тут встречаешь лица застывшие и невыразительные, а глаза стеклянные и пустые. Советские маски. Серый цвет в лицах здешних людей». В это время голод, охвативший в 1932–1933 годах самые плодородные территории СССР и повлекший миллионные человеческие жертвы, только начинался. Еще не было умирающих людей на московских и ленинградских улицах – беглецов из Украины и Поволжья, они появились позже, но острый писательский глаз уловил приметы начинавшегося голода.
26 апреля 1932 года Виткин прибыл в Москву. До Первомая оставалось пять дней, намеченные им для встреч с советскими чиновниками. Он рассчитывал за это время договориться о новой работе – с тем, чтобы приступить к ней сразу после праздников. Но не тут-то было – ни в Госплане, ни в других ведомствах никого из руководителей не было на месте. «Русские не могли вести какие-либо дела за несколько дней до праздника, – так он объяснил себе свою неудачу. – Было невозможно увидеть ни одного из важных чиновников».
Ну как тут не вспомнить немецкого инженера Заузе из «Золотого теленка». Помните, тот никак не мог пробиться к Полыхаеву. «Дорогая Тили, – писал инженер своей невесте в Аахен, – вот уже десять дней я живу в Черноморске, но к работе в концерне „Геркулес“ еще не приступил». Он еще кричал Остапу о бюрократизме и волоките, да собирался жаловаться, так что геркулесовцы сочли его просто склочником.
В мае 1932 года в Москву приехал еще один иностранец – молодой немецкий архитектор Рудольф Волтерс, специалист по проектированию вокзальных зданий. У себя в Берлине он случайно узнал, что представительство советского Наркомата железнодорожного транспорта давно и безуспешно ищет как раз такого специалиста, и предложил свои услуги. В Германии работы для архитекторов в это время практически не было. Но когда он прибыл в Москву, в наркомате сильно удивились и вообще приняли его, архитектора, за инженера-строителя. В конце концов, его отправили в Новосибирск, где собирались построить новый вокзал, правда, так и не построили. Вернувшись в Германию, он описал свои впечатления в книге «Специалист в Сибири. Немецкий архитектор в сталинском СССР» (1933 год), к которой мы еще не раз вернемся.
Только после окончания майских праздников у Зары начались встречи с советскими чиновниками, сверху для этого подобрали «опытных товарищей», владевших английским. В их числе был заместитель народного комиссара труда Михаил Бородин (Грузенберг), с которым Виткин не раз общался впоследствии. По совместительству Бородин занимал пост главного редактора англоязычной газеты Moscow News, созданной для ведения пропаганды среди американских инженеров и рабочих, приехавших строить московское метро. Тех самых, что спустя чуть больше полувека станут выходить на русском языке («Московские новости») как рупор перестройки. Это человек с фантастической биографией – революционер, агент Коминтерна, один из создателей компартии США, политический советник Гоминьдана. Его сын Норман Бородин – один из прототипов Штирлица – пошел по стопам отца и стал советским разведчиком. В середине мая Виткин вышел на работу в Союзстрой – Всесоюзное государственное объединение строительной промышленности и промышленности строительных материалов.
Первомай
День 1 мая 1932 года выдался ясным и ярким. Виткин пишет об огромных портретах Ленина и Сталина на фасадах Красной площади, маршале Ворошилове, принимавшем парад «на гигантском черном коне». «Над головой летят сотни самолетов, мимо проходит пехота, скачет кавалерия, громыхают танки. Нигде в мире не было такого парада, как этот!»
Сохранилось описание того дня в письме старого большевика академика Владимира Адоратского к дочери: «Парад на этот раз был замечательный. Как полагается, сначала Ворошилов на превосходном скакуне объехал ряды… Потом произнес 15 минут речь и прочел присягу, фразы которой все стоявшие на площади густо повторяли тысячами голосов. Затем с Тайницкой башни были произведены салюты… А затем началось прохождение колонн… Шли студенческие батальоны в штатском с винтовками на спине, партизанские отряды, среди которых были видны старые дяди бородачи с седеющими бородами веером. Потом шли комсомольские батальоны в серых юнгштурмах, комсомолки в красных платках службы связи. Шли какие-то части с собаками овчарками, на которых было тоже какое-то снаряжение… Потом поехала артиллерия на лошадях, потом на машинах, потом броневики, танки разнообразных фасонов, радиостанции в виде кареток с радиоприемниками над крышей. Над танками полетели аэропланы…»
Охваченный всеобщим энтузиазмом, Зара во время демонстрации присоединился к одной из рабочих колонн и прошел с нею мимо Мавзолея. При этом он по привычке («когда я не занят, у меня есть подсознательная привычка считать») подсчитывал количество участников демонстрации. Прикинув примерное число людей в каждом ряду, скорость и время марша, он получил приблизительное количество участников демонстрации. В тот же вечер Виткин решил удивить своими способностями новых московских знакомых, с которыми ужинал в гостинице Метрополь. Совершенно невинно он поинтересовался, сколько человек, по их оценкам, прошли в тот день по Красной площади. Все трое назвали одну цифру – миллион.
«Я был удивлен таким единодушием. „Знаете ли вы, что цифра в триста тысяч была бы куда ближе к истине?“ Атмосфера за столом мгновенно изменилась, наступила мертвая тишина. Затем раздался голос одного из присутствующих, высокого партийного аппаратчика: „Это контрреволюционная математика!“»
Словом, все как в стихах Наума Коржавина.
«Чтобы быстрей добраться к светлой цели,
Чтоб все мечты осуществить на деле,
Чтоб сразу стало просто все, что сложно,
А вовсе невозможное возможно, —
Установило высшее решенье
Идейную таблицу умноженья:
Как памятник – прекрасна. Но для дела
Вся прежняя таблица устарела.
И отвечает нынче очень плохо
Задачам, что поставила эпоха».
С первого дня в Москве Виткин пытался найти Цесарскую. У него было рекомендательное письмо к московскому корреспонденту United Press International Юджину Лайонсу, он пришел к нему и сказал, что ищет актрису. Тот пообещал помочь, используя свои связи в театральной среде.
Связи у него и вправду были. Лайонс общался с Михаилом Булгаковым, снабжал его новинками литературы, вышедшей в эмиграции. Это он подарил ему книгу Дмитрия Мережковского «Иисус Неизвестный», которая, как считают булгаковеды, повлияла на написание «Мастера и Маргариты». И еще он перевел на английский «Дни Турбиных», постановка которых в том же 1932 году была возобновлена во МХАТе после двухлетнего запрета. Разрешение последовало за телефонным звонком Сталина Булгакову, просившего либо предоставить ему работу, либо отпустить за границу. Для всех других театров запрет продолжал действовать, так что мхатовская постановка стала одной из московских достопримечательностей. В Москву приезжали походить вокруг Кремля (внутрь не пускали) и посмотреть «Дни Турбиных».
Есть смысл сказать еще немного об этом персонаже, сыгравшем столь важную роль в советском опыте Виткина. Юджин Лайонс, он же Евгений Натанович Привин, родился в 1898 году в Узлянах Минской губернии, в двенадцатилетнем возрасте был перевезен родителями в США. Еще до своего приезда в СССР (в 1928 году) Лайонс прославился защитой американских анархистов Сакко и Ванцетти, казненных за убийство инкассатора и охранника, везших зарплату работникам обувной фабрики. Процесс и последовавшие за ним безуспешные попытки добиться пересмотра дела вызвали широкий резонанс, организованный агентом Коминтерна, «гением пропаганды» Вилли Мюнценбергом. С протестами выступили Альберт Эйнштейн, Бернард Шоу, Томас Манн, Джон Дос Пассос. Так что не один Лайонс полагал, что Сакко и Ванцетти осудили из-за их политической позиции, и пусть те были близки к вооруженным подпольным анархистским группам, их вина судом доказана не была – в США эту казнь до сих пор называют «вершиной несправедливости американской юстиции».
В Советском Союзе имена Сакко и Ванцетти были известны каждому школьнику, карандашами фабрики, названной в их честь, писала вся страна, не говоря уже о десятках улиц их имени. Московское издание своей о них книги Лайонс лично подарил Сталину в ноябре 1930 года, он стал первым из иностранных корреспондентов, которому позволили взять интервью у вождя. Это случилось в 1930 году, сразу после того, как рижские журналисты пустили слух об исчезновении Сталина.
Виткин с Лайонсом отправились к его театральным знакомым и вскоре выяснили, что Цесарской нет в Москве, она в Крыму на съемках. Скорее всего, речь шла о первой звуковой картине режиссеров Ивана Правова и Ольги Преображенской «Одна радость». К осени Зара отчаялся ее увидеть, фотография актрисы то и дело попадалась ему на витринах, но сама она была столь же недостижима, как в Америке.