В Магнитогорске, вместо хорошо спроектированного жилья на 160 тысяч жителей, были построены дома для 12 тысяч. Остальные жили во «временных» бараках, которые стали постоянными. Причем сразу выяснилось, что рабочие жили в ядовитой атмосфере, так как на бараки шли промышленные выбросы (доменные газы). А четырехэтажные дома по Пионерской улице, построенные по проектам Мая, прекрасно сохранились, между ними – просторные территории с зелеными насаждениями.
…Ни к чему не привели «отчаянные попытки» упоминавшегося уже инженера Кравченко найти жилье для рабочих на строительстве трубопрокатного комбината в Кемерово, которым он руководил во второй половине 1930-х годов. На окраине города стоял блок недостроенных жилых домов, в распоряжении у Кравченко были средства для их завершения, но он не получил на то разрешения. «Трамвайная линия, проходившая через наш район, была почти закончена. Несколько десятков тысяч рублей было бы достаточно, чтобы пустить ее в действие и фонды для этого имелись». Из-за бюрократической волокиты «тысячи усталых людей теряли каждый день по два-три часа на хождение из бараков на работу и с работы».
Бараки, сплошные бараки… Вальтер Швагеншайдт даже предлагал возводить города, целиком составленные из одноэтажных бараков. Он разработал проект «развивающегося барака», который на первой стадии представлял собой одну большую коллективную спальню с нарами, а затем, по мере появления строительных возможностей, достраивался до «культурного барака» с удобствами.
«Мне никто не поверит, если я скажу, что холостые рабочие живут по 20–30 человек в одной комнате в бараках, многие семьи делят одну комнату, – рассказывает Волтерс о ситуации с жильем в Новосибирске. – Отдельные двухкомнатные квартиры занимали только высшие чиновники и партийцы, также как немногие женатые иностранные специалисты. Русские инженеры, если они были женаты, имели одну комнату, с очень большой семьей – две, и делили с соседями одну кухню. Я это видел сам и всегда поражался тому, с какой невероятной наглостью русская пропаганда работает за границей, и как ей удается пару новых поселков в Москве и Ленинграде сравнить с берлинскими дачными колониями. В России пропаганда грохочет уже 15 лет так сильно и непрерывно, что товарищи действительно верят, будто по сравнению с немецкими рабочими они живут в раю». В Новосибирске было остановлено строительство двух жилых поселков, которые он проектировал. По его мнению, темпы строительства пришлось притормозить из-за начавшегося голода: «если строительство промышленности и дальше пойдет в том же темпе, то однажды промышленность будет построена, а население вымрет».
В 1938 году в построенном по проектам группы Мая магнитогорском «соцгороде», состоявшем из пятидесяти 3-5-этажных домов, каждый на 75-200 комнат, жили всего 15 % населения. Эту статистику приводит Джон Скотт в книге «По ту сторону Урала». В бараках – 50 %, в землянках – 25 %, в «частном секторе» – 8 % населения. И, наконец, 2 % – высокое партийное, советское и энкавэдэшное начальство – в «виллах» района Березки и гостинице «Центральная». Почему в гостинице? Гостиницы сразу после революции стали привычным жильем для партийной элиты – так было и в Москве, где центральные гостиницы, переименованные в Дома Советов, заселили партийными чиновниками.
Американец Джон Скотт приехал в Советский Союз в том же 1932 году, что и Виткин. Он, со своим университетским образованием, выучился на сварщика и добился работы в Магнитогорске на строящемся металлургическом комбинате, спроектированном американцами. 10 лет спустя вернулся в США с женой Машей и двумя детьми. Этот идеалист совсем не похож на вымышленного американца с той же Магнитки Томаса Биксби, которого Валентин Катаев вывел в романе «Время, вперед!». Там есть сцена, где Биксби, узнав из советской газеты, что банк с его деньгами обанкротился, принимается за уничтожение всего в гостиничном номере: «Вещи бежали от него, как филистимляне. Он их крушил ослиной челюстью стула». Всего на строительстве легендарной Магнитки, ставшей одним из символов сталинской индустриализации, трудилось больше 800 иностранных специалистов из США, Германии и других европейских стран.
Москва, весна 1933 года
Прошел ровно год пребывания Виткина в СССР. 1 мая 1933 года он и Эмма вдвоем поехали на поезде в московский пригород к ее маме с бабушкой. Ему 33, ей – 24 года. Обсуждали будущую свадьбу. «В поезде мы говорили о советской и американской концепции брака и развода и о наших собственных планах. Не просто регистрация брака, но и другие церемонии». Зара предложил (в шутку, конечно) вначале оформить брак по советскому закону, затем пройти еврейскую хупу и, наконец, обвенчаться в православном храме. Эмма в насмешливом ужасе от такой перспективы подняла руки.
«На даче наше радостное настроение сохранилось. Софья Эммануиловна Цесарская, мать Эммы, ее бабушка и брат вышли нам навстречу. Они тепло приветствовали иностранца». Еще Зара вспоминает, что дом был необычайно чистым – его это удивило, видно, привык к грязи кругом.
Жизнь матери и бабушки, очевидно, вращалась вокруг их знаменитой дочери. На стенах висели фотографии Эммы. Заре особенно запомнилась одна, где ей четырнадцать лет – «большие темные глаза, широкие брови, полное сияющее лицо будущего художника».
Об отце Эммы в воспоминаниях Виткина сообщается мало. Ему было известно, что он старый большевик, занимавший ответственную должность во Внешторге и по большей части находившийся в Европе. О своем решении выйти замуж за американца Эмма ему рассказала, когда тот приехал в Москву из Германии. Он спросил: «Ты серьезно подумала?» Она ответила утвердительно, и больше не было сказано ни слова. Так эта сцена выглядит в пересказе Виткина.
«Мой отец был старым большевиком и решительно не одобрял разговоров о переезде в Америку», – так летом 1989 года Эмма Цесарская рассказывала о далеком прошлом Майклу Гелбу, предлагая бесконечные чашки чая и настаивая на том, чтобы он съел еще одну конфету. На стенах ее со вкусом украшенной квартиры в центральном районе Москвы висели фото с кадрами из фильмов, где она снималась. Ее знаменитая красота, на взгляд Майкла, никуда не делась, с годами Цесарская преобразилась в румяную «babushka».
Гелб почитал ей отрывки из виткинской рукописи, само существование которой явилось для Цесарской большой неожиданностью. Ей было лестно, и в то же время она поправила слова Виткина о 1932 годе как о «золотом» времени их жизни, назвав его «медным». Ее версия событий отличалась от версии Виткина. Хотя Виткин был ее дорогим другом, – говорила Эмма Гелбу, – она никогда не была влюблена в него. Не в силах разочаровать Зару, она не отвергала его разговоры о браке, а он принял молчание как согласие. На самом деле она замуж за него не собиралась. Да и как она могла оставить семью, бросить брата, больного энцефалитом?
Не знаю, можно ли ей полностью тут доверять. Слишком много непридуманных деталей рассыпано в воспоминаниях Виткина. В то самое время он и его друг Лайонс бомбили письмами знакомых продюсеров в Голливуде. Правда, Виткин нигде прямо не говорит о том, какой характер носили их отношения. Они, конечно, могли быть и платоническими, хотя свободные нравы того времени позволяли многое. Только ли для уроков просила Эмма у отца ключи от его квартиры, когда он был в отъезде?
Цесарская всю жизнь скрывала эту историю, только в одном из последних интервью она поведала о встрече с неким «крупным американским архитектором-строителем», который звал ее с собой в Америку и уже договорился со студией «XX век Фокс» о съемках, там ее ждали.
До встречи с Виткиным Эмма успела выйти замуж и развестись, благо процедура расторжения брака в Советской России была наипростейшей, в начале 1930-х СССР занимал первое место в мире по количеству разводов. Ее первым мужем был Константин Кузнецов, оператор «Баб рязанских» и многих других картин, а в годы революции ему доверяли снимать самого Ленина.
«Рука об руку в тот день мы гуляли по лесу, – вспоминает Виткин. – Солнечный свет проникал сквозь темно-зеленую листву, отражаясь в светящихся лужах. Я был полон невыразимой радости. Она шла рядом, воплощение окружающей красоты».
Говорили об их отъезде в Америку, оба не видели в этом ничего невозможного. Больше того, обсуждали, как собрать необходимые для отъезда деньги. В то время допустили эмиграцию за валюту (500 рублей золотом для «трудового элемента», для «нетрудового» – вдвое больше). «В СССР имеется значительная группа лиц, совершенно ненужных для страны и желающих эмигрировать к родственникам. Поскольку последние берут на себя расходы по их переезду, а также по оплате сборов, связанных с разрешением на выезд, такая эмиграция могла бы явиться для нас довольно серьезным источником валютных поступлений», – так Наркомфин в записке Сталину обосновывал свою инициативу, им вскоре одобренную. Правда, этим порядком сумели воспользоваться немногие – всего восемьсот человек за весь 1933 год.
Интересно, что в США Франклин Рузвельт в том же году провел конфискацию имевшегося на руках граждан США золота, всех обязали сдать в срок до 1 мая 1933 года все золотые монеты, золотые слитки или золотые сертификаты.
«Русский пейзаж странно меланхоличен, даже при ярком солнечном свете он наполнен какой-то печалью, – замечает Виткин, вспоминая прогулку с Эммой в тот первомайский день. И глубокомысленно добавляет. – Возможно, это связано с трагической историей нации».
«Есть в русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаенной печали,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали.
А заканчивается это стихотворение Бальмонта так:
…Как будто душа о желанном просила,
И сделали ей незаслуженно больно.
и сердце простило, но сердце застыло,
И плачет, и плачет, и плачет невольно».
Пройдет совсем немного времени, и Заре сделается незаслуженно больно, но в тот день он еще этого не знает.