Дважды два – пять
«Наука объективной быть не может —
В ней классовый подход всего дороже».
«Пятилетка – в четыре года!» В конце 1932 года было объявлено об успешном выполнении первой пятилетки за четыре года и три месяца. В октябре Виткина пригласили в Народный комиссариат Рабоче-крестьянской инспекции, той самой, которую предлагал реорганизовать Ленин в статье, какую наше поколение заставляли конспектировать в вузе. Работавший там американский коммунист по фамилии Кларк выступил переводчиком. Высоким начальством Виткину было предложено участвовать в разработке второго пятилетнего плана – в части строительной индустрии. Вот почему он получил доступ к истинным цифрам итогов первой пятилетки – для расчетов строительства во второй.
По его словам, к Виткину обратился за помощью старый большевик Валериан Осинский, возглавивший воссозданную статистическую службу и выступивший «в поход за верную цифру». Почему так? Многие понимали, что-то пошло не так. «Пятилетка-то провалилась», – эти слова Бухарина передавались среди партработников шепотом из уст в уста, о чем свидетельствует Григорий Померанц.
В марте 1933 года Зара закончил отчет из сотен страниц, над которым корпел целых полгода. Сделанные Виткиным выводы были ошеломляющи. Победные рапорты оказались абсолютным враньем. По его подсчетам, общий объем строительства за все четыре года пятилетки не превысил объема строительства в дореволюционной России за один только 1913/14 год.
Зара не мог держать это сенсационное открытие в себе. Как ты думаешь, – спросил он у Лайонса, – сколько лет нужно Америке, чтобы построить тот объем, который выполнен в СССР за первую пятилетку? Лет пятнадцать, – ответил тот. На это Виткин заметил, что все строительство первой пятилетки меньше того, что построено в США за любой год из этих пяти. Лайонс, как вспоминает Виткин, побледнел. Он к тому моменту уже не был яростным апологетом советского режима, как в момент приезда. Его одолевали сомнения – прежде всего по поводу начинавшихся репрессий. Но короткая встреча с американской действительностью вернула ему веру. В марте 1931 года он прервал ненадолго свою «командировку в утопию» для лекционного тура в двадцати городах на северо-востоке США. «Выступая с лекцией перед обедом в клубе предпринимателей, глядя на их самодовольные рожи, я мог забыть мои сомнения», – говорил он Виткину. Ему понадобилось еще три года в Советском Союзе, чтобы окончательно в нем разувериться. Полагаю, не без влияния Зары Виткина.
«Два плюс два – пять» – так назовет Лайонс одну из глав своей книги «Командировка в утопию», написанной после отъезда из СССР и изданной в 1937 году. «В конце концов, партия объявит, что дважды два – пять, и придется в это верить», – это уже из знаменитого романа «1984». Биограф Оруэлла Вячеслав Недошивин полагает, что книга Лайонса стала для него внутренним толчком к роману. Он даже написал на нее рецензию (которая, в отличие от самой книги, давно переведена на русский), где выделяет ее среди тех книг о сталинском режиме, «которые либо настолько тошнотворно „за“, либо так ядовито „против“, что запах предубеждения слышен за милю». Выведенная Лайонсом «формула 2+2=5» видится ему олицетворением «трагического абсурда на советской сцене». Это было еще до его будущего романа, от героя которого Уинстона Смита будут добиваться абсурдного признания, что дважды два – пять, тогда как «свобода – это возможность сказать, что дважды два – четыре».
Зара Виткин был свободным человеком, двоемыслие ему было чуждо. В своих мемуарах он назвал бессмыслицей официальный тезис советской пропаганды о «лихорадочных темпах труда», рассчитанный на западных корреспондентов: «Большевистский темп в целом является одним из самых медленных в мире, сравнимым с темпами в Мексике, Китае и Индии».
Зара поделился своим открытием и с Эрнстом Маем. Тот сказал, что чувствовал, именно так и должно было быть.
Как могло так случиться, неужели в Советском Союзе не было нормальной статистики? Представьте, не было. В начале 1929 года ликвидируется ЦСУ СССР, взамен создается отдел в Госплане – статистиков подчиняют плановикам. В 1932 году при подготовке второго пятилетнего плана нарком земледелия Яковлев воскликнул на одном из совещаний: как можно планировать, если нельзя верить ни одной цифре! Так, во всяком случае, вспоминал об этой сцене занимавший видный пост в советской промышленности в начале 1930-х немецкий коммунист Альбрехт в вышедших в Швейцарии мемуарах.
Авторы первого пятилетнего плана были осуждены по делу «„Союзного бюро“ меньшевиков» в марте 1931 года. Не надо было им возражать против спущенных из политбюро высоких заданий на пятилетку и критиковать высокие темпы индустриализации. Уцелевшие специалисты-статистики вынесли отсюда урок и начали жить в соответствии с афоризмом, приписывавшимся Станиславу Струмилину из Госплана, будущему академику и Герою Соцтруда: «Лучше стоять за высокие темпы, чем сидеть за низкие».
«Я получаю продуктовую книжку, по которой могу покупать в магазине, предназначенном для иностранцев, – пишет Рудольф Волтерс. – …Перед входом стоит часовой с винтовкой с примкнутым штыком. Над прилавком большой плакат с немецкой надписью: „Ленин живет в сердце каждого честного рабочего“». Волтерс жалуется на скудость товаров в этой лавке, хотя признает – «по сравнению с русскими мы снабжались по-княжески». И, что поразительно, «наши русские коллеги не видели ничего обидного в том, что мы, иностранцы, снабжались лучше, чем они. Белый хлеб, молоко, яйца, масло русские инженеры не получали вообще, а цены на прочие продукты для них иногда в десять раз превышали те, по которым покупали мы, иностранцы». Волтерс и обедал в закрытой столовой для высшего начальства с низкими ценами, где столы были накрыты скатертями, и о существовании которой большинство его коллегинженеров и не подозревало.
«…И все забыли старую таблицу.
Потом пришлось за это поплатиться.
Две жизни жить в тоске и смертной муке:
Одной – на деле, а другой – в науке,
Одной – обычной, а другой – красивой,
Одной – печальной, а другой – счастливой,
По новым ценам совершая траты,
По старым ставкам получать зарплату».
По Москве ходили настойчивые слухи о голоде на Северном Кавказе и Украине. «В столице мы, иностранцы, остро ощущали нехватку продовольствия». В конце 1932 года, продолжает Виткин, мясо уже нельзя было купить в обычном магазине. Грозились закрыть магазины для иностранцев, где цены были ниже, чем на рынке.
Остается понять, каким путем Виткин пришел к сделанным им выводам о ложности официальных цифр. Он всего лишь сравнил реальные объемы построенного за первую пятилетку с данными о выполнении планов строительства в денежном выражении. Причем объем выделенных средств на строительство измерялся разными, несравнимыми величинами: рублями 1926 года и «рублями фиксированного 1933 года». Прогнозируемые показатели для второй пятилетки – рост капитального строительства почти втрое – были основаны на сопоставлении этих «рублевых» ассигнований.
Прочитав этот пассаж у Виткина, и не очень-то в нем разобравшись, я обратился за разъяснениями к политологу и статистику Дмитрию Орешкину. Его в прочитанном отрывке больше всего заинтересовало указание на два типа расчетного рубля. Относительно первого – рубля 1926 года, он объяснил, что большевики пересчитывали объемы своих планов в доллары по административно установленному курсу рубля, фиксированному по золотому стандарту 1925–1926 годов. К началу первой пятилетки объем пустой денежной массы вырос примерно в 2–3 раза. В то время как долларовая стоимость строительства продолжала рассчитываться по замороженному обменному курсу, цена построенных заводов в рублях (только за счет их эмиссии) вырастала – без изменения их рыночной стоимости в независимой системе счета. Если бы рубли конвертировались по реальному курсу, они за это время упали бы по отношению к доллару, и никаких сталинских достижений не получалось бы. В первой пятилетке при умозрительном переводе в долларовый эквивалент стоимость построенного, по его словам, завышалась до пяти раз. В качестве примера он привел железнодорожное строительство – его объем, выраженный в натуральных величинах (километрах пути), по сравнению с лучшими временами царской эпохи упал втрое – при том, что можно было бы ожидать, напротив, ускорения, связанного с каким-никаким технологическим прогрессом.
Вторую методику подсчетов Орешкин счел еще более забавной. Большевики, как он полагает, исходили из победоносной веры, что к концу первой пятилетки курс рубля вырастет к доллару на 20 % (видимо, вследствие преимуществ планово развивающегося социалистического хозяйства). При том, что на самом деле обменный курс («условно реальный», но запрещенный в действительности и существовавший лишь на черном рынке) по указанным ранее причинам не рос, а снижался, и очень быстро. Так что расчеты в выдуманных теоретических «рублях 1933 года» были еще дальше от действительности – ожидаемый объем рублевой массы в их планах виртуально конвертировался в доллары по выдуманному курсу, еще более выгодному, чем даже замороженный курс 1926 года.
«Сотни грамотных специалистов, – подвел итог своим размышлениям Орешкин, – гоняли из кабинета в кабинет заведомую туфту, прекрасно зная, что это туфта». Понимали, видно, что лучше стоять за высокие темпы, чем сидеть за низкие. Как и было сказано.
Кстати, случившаяся полвека спустя перестройка, если кто забыл, началась не столько с разоблачения преступлений прошлого, сколько с разоблачения цифр об успехах советской экономики. В нашумевшей статье Василия Селюнина и Григория Ханина «Лукавая цифра», вышедшей в «Новом мире» в феврале 1987 года, говорилось о колоссальных искажениях советской макроэкономической статистики. Эти искажения обнаружились благодаря альтернативным расчетам с опорой на данные (более или менее достоверные) о выпуске продукции в натуральном выражении – вместо стоимостных показателей, которые могли быстро расти благодаря скрытому росту цен.