И, тем не менее, осведомителем в прямом смысле он не был. В ответ на предложение «одного из офицеров ОГПУ» сообщать о настроениях американцев в Москве и политических взглядах его друзей среди иностранных журналистов и инженеров, Виткин взорвался от такой наглости, напомнив им, что он иностранец, а не советский гражданин.
На самом деле причины отъезда Мая из СССР были связаны еще и с тем, что иностранные архитекторы больше не были нужны. За короткое время его группа сделала проекты застройки Магнитогорска, Нижнего Тагила, Кузнецка (Сталинска), Сталинграда и ряда городов Сибири. Но западные архитекторы испытывали разочарование – социалистические города, которые должны были продемонстрировать Европе преимущества социализма, обернулись, в конечном счете, морем бараков. «Утвердившаяся в умах людей XIX столетия филантропическая идея создания идеальных рабочих городов совершенно неожиданным образом трансформировалась на практике в строительство трудовых казарм, – пишет Винфрид Зебальд в романе „Аустерлиц“, – что случается достаточно часто с нашими наилучшими планами, имеющими обыкновение в процессе реализации превращаться в свою полную противоположность».
Свою миссию «иноспецы» выполнили, сыграв колоссальную роль в строительстве советской тяжелой и военной промышленности, внедрении американского и немецкого методов конвейерно-поточного производства проектной документации, возведении крупнейших в мире заводов. Альберт Кан был обескуражен постоянной «текучкой» кадров – заменой недолго поработавших, едва набравшихся опыта советских сотрудников на других – неквалифицированных. Делалось же это специально, чтобы обучить как можно больше начинающих специалистов поточно-конвейерному способу проектирования. Иностранцев стали постепенно «выдавливать» из советских проектных организаций. Руководство Наркомтяжпрома (основной «заказчик» иностранных специалистов) стало переводить инвалютных специалистов на безвалютную оплату. Начиная с 1933 года, многие из них, оказавшись не в состоянии обеспечивать оставшиеся за границей семьи, покинули страну. Правда, в том же году в Метрострое трудилось 16 «иноспецов».
Эрнст Май отправился в Африку, где жил и работал до 1954 года. Его коллега Маргарете Шютте-Лихоцки вернулась, в 1941 году в Вене была арестована гестапо за участие в австрийском Сопротивлении и отправлена в концлагерь. В том же 1933 году отправился домой Рудольф Волтерс. Дальнейшая его судьба сложилась так, что заслуживает отдельного рассказа.
Альберт Шпеер, будучи главным архитектором Рейха, пригласил Волтерса на роль своего заместителя. Во время войны он, как имперский министр вооружений, направил его заняться военным строительством на оккупированных территориях, так тот еще раз побывал в СССР. А после войны Шпеер оказался на скамье подсудимых в Нюрнберге и получил свои 20 лет тюрьмы, Волтерс же продолжал занимался проектированием зданий. Между прочим, именно ему мы обязаны появлением на свет «Дневника из Шпандау» Шпеера, опубликованного после его освобождения. Писать заключенным Шпандау было категорически запрещено, но Волтерс подкупил служащего тюрьмы, и тот выносил сделанные на кусочках туалетной бумаги записи Шпеера. В них, наряду с мемуарной частью, было описание его проекта Дворца победы, гигантского сооружения (70-метровый цоколь и 220-метровый купол), перед которым должна была померкнуть библейская Вавилонская башня. Как и Дворец Советов, он так и не был построен.
Из командировки в Утопию
Виткин разочаровался в восстановлении отношений с Эммой. Но не только разбитое сердце послужило причиной его решения покинуть Советский Союз. «У меня сложилось впечатление о потраченных усилиях, полном отсутствии сотрудничества со мной и возмутительном обращении», – писал Виткин в новом письме к Сталину. В нем он благодарит вождя за то, что благодаря его обращению к нему от 15 июня 1933 года, удалось получить «советский патент на изобретенные им блокирующие блоки», и объясняет, что решил вернуться в США из-за невозможности реализовать свои идеи. Жалуется на то, что «ничего не было сделано для улучшения моих жилищных условий», что ему не возвратили затраченные им средства (171 % месячной зарплаты) на подписку на государственный заем. Последнее, с точки зрения советского человека, выглядело немного странно, но, что поделаешь, иностранцы привыкли считать деньги. Волтерс в своих мемуарах сетует, что ему не хотели продавать билет в Германию за рубли, а он решил не потратить в России ни одной рейхсмарки, нажитой в ней «непосильным трудом». И только после долгих проволочек продали – правда, билет третьего класса.
Но не деньги главное для Виткина, его беспокоило засилье бюрократии, которой не нужны были лучшие иностранные инженеры. Он пытался отыскать в этом хоть какую-то логику и никак не мог осознать, что жил внутри бреда, что никаких правил не существовало. Однажды у Виткина вырвалось в разговоре с кем-то из чиновников: «Советский Союз апеллирует к рабочим всего мира, а я рабочий. В Штатах меня называли большевиком и спрашивали, почему я не уезжаю в СССР. Здесь я нашел к себе такое же отношение». Тем не менее, его удерживали, пытались убедить остаться в СССР, предлагали высокооплачиваемую работу, обещали советское гражданство. Когда Гелб прочитал эту часть виткинской рукописи Цесарской, та заметила, что он наверняка бы погиб, если бы принял их предложения.
Какова была судьба американцев, переселившихся в Советскую Россию? Многие из них вернулись в США, а тех, кто не захотел или не смог это сделать в середине 1930-х годов, ожидала печальная судьба – большинство оставшихся погибли в советских лагерях. Достаточно часто происходило это по следующему сценарию: они заходили в посольство США, а по выходе оттуда – немедленно арестовывались. Возникает вопрос, почему им не помогало американское посольство?
Уильям Буллит, первый американский посол в СССР, прибыв в 1934 году в Москву, симпатизировал большевистскому эксперименту, считая его схожим с «Новым курсом» Франклина Рузвельта, и только позже разобрался, что к чему. Он пытался было собирать деньги для американских иммигрантов, чтобы они могли уехать, но не слишком успешно. Шанс на успешное вмешательство Вашингтона представился в июле 1941 года, когда в Москву прибыл Гарри Гопкинс, один из ближайших советников Рузвельта. Однако тогда спасение этих людей не входило в число приоритетов внешней политики США, а уж после окончания Второй мировой и начала холодной войны заключить сделку со Сталиным стало уже невозможно. Да и, похоже, не больно-то хотелось. Госдепартамент был склонен считать их людьми, выбравшими свою судьбу. «Практически нет граждан, проживающих в России, которых нам необходимо защищать», – говорилось в знаменитой «Длинной телеграмме» 1946 года, направленной в Вашингтон из Москвы известным американским дипломатом и мыслителем Джорджем Кеннаном, утверждавшим в ней, что руководство СССР больше не стремится мирно сосуществовать с Западом.
Не то чтобы Виткин был таким уж сторонником капитализма. Он скорее был из тех, кто полагал – и там и там плохо. «Есть способ найти решение как советских, так и американских проблем, иронизировал он, – отправить всех русских в США, а всех американцев – в СССР. Русские наполнили бы нашу страну своим славным искусством, музыкой и театром и быстро решили бы покончили с перепроизводством, потребляя нашу избыточную пищу. Американцы же унаследовали бы богатый русский фольклор, танцы, музыку и литературу, и быстро развили бы страну в промышленном отношении. Через десять лет американцы должны были быть возвращены домой, а русские – в СССР».
9 февраля 1934 года Виткин покинул Москву. Одновременно с Лайонсом. По пути он уговорил друга заехать к Ромену Роллану, пребывавшему в добровольной швейцарской ссылке. Этот писатель и нобелевский лауреат для его поколения был моральным авторитетом – как пишет Виткин, «Толстым XX века». Виткин однажды сказал Цесарской, что приехал в Европу, чтобы увидеть двух человек: ее и Ромена Роллана. Но время для визита к нему Виткин с Лайонсом выбрали неудачно. Они хотели рассказать ему правду о Советском Союзе – терроре, голоде и экономическом хаосе. А он не мог или не хотел поверить в их рассказы. Уже год, как в Германии пришел к власти Гитлер, и Роллан видел в СССР единственный оплот против фашизма. Сам он там не был, но то, что знал от других, от того же Бернарда Шоу, противоречило от них услышанному. Какой такой голод, если Шоу, отпраздновавшего свое 75-летие в СССР, во время визита кормили икрой? И уж совершенно невозможно поверить, будто Сталин не более чем «вульгарный гангстер».
Лайонс после шести лет в Советской России был уже не тем восторженным ее поклонником, каким был, когда брал интервью у Сталина. Что помогло ему прозреть относительно сути советского режима? Увиденное, конечно. Но и откровенные разговоры с Виткиным. И, вероятно, общение с Булгаковым, который, по свидетельству советника посла США Чарльза Болена, всегда «без колебания высказывался по поводу советской системы». Он уже был готов к написанию своей «Командировки в утопию», в названиях глав которой («Аллилуйя», «Сомнения» и «Разочарование») нашли отражение происшедшие с ним метаморфозы.
Изданная четырьмя годами позже, книга Лайонса произвела сильное впечатление на Джорджа Оруэлла. «Как и многие другие,… – пишет он в своей рецензии, – Лайонс постепенно потерял иллюзии, но в отличие от некоторых решил рассказать об этом…» «Система, описанная Лайонсом, – резюмирует Оруэлл, – ничем существенным не отличается от фашизма. Вся реальная власть сконцентрирована в руках двух-трех миллионов человек; городской пролетариат (теоретически – наследник революции) лишен элементарного права забастовки… ГПУ вездесуще; каждый живет в постоянном страхе доноса… „Ликвидация“ кулаков, нэпманов, чудовищные процессы и… дети, которые пишут в газетах: „Я отрекаюсь от своего отца – троцкистской змеи“…»
Из Европы Зара написал последнее, самое короткое, письмо Эмме. Цесарская хранила его четыре года и сожгла в 1937 году, когда потребовалось ее присутствие как понятой во время полуночного обыска квартиры соседа. После этого больше она ничего о Заре не слышала.