«Посредине дня
Мне могилу выроют.
А потом меня
Реабилитируют.
Это я цитирую поэта Александра Аронова.
…Скажут: срок ваш весь,
Что-нибудь подарят…
Может быть, и здесь
Кто-нибудь ударит.
Будет плакать следователь
На моем плече.
Я забыл последовательность:
Что у нас за чем».
Думаю, страх был одним из мотивов, побудившим Кравченко и к побегу. Конечно, трудно себе представить, что после него он не входил в контакт с американскими разведслужбами, но, судя по всему, собственно изменнических мотивов в его поступке не было. Чего нельзя сказать о бежавшем полтора года спустя (в сентябре 1945 года) начальнике шифровального отдела посольства СССР в Канаде Игоре Гузенко. Этот – захватил с собой шифры и документы с данными советской агентуры, собиравшей на Западе «атомные секреты» США. Насколько известно, Кравченко отказался обсуждать с американцами какие бы то ни было детали, касающиеся советской экономики и поставок по ленд-лизу.
Авторство
В 1947 году книгу Кравченко издали во Франции полумиллионным тиражом. Это не могло понравиться французским коммунистам и их московским кураторам. В ноябре 1947 года в коммунистическом еженедельнике Lettre Française, издаваемом Луи Арагоном, появилась статья под названием «Как была сфабрикована книга Кравченко». В ней говорилось, что Кравченко – изменник, бросивший свою страну во время войны, алкоголик, да и книгу писал не он, а те, кто под его именем действовали по указке американских секретных служб.
Между тем мифическим персонажем был Сим Тома, чья подпись стояла под статьей. Скорее всего, опус изготовили в Москве, после чего в Вашингтоне – и вновь, скорее всего – решили нанести ответный удар. Холодная война в разгаре, коммунисты подставились, и их противники не могли этого упустить. Кравченко обратился с иском о защите чести и достоинства во французский суд.
«В зале исправительного суда, где до сих пор разбирались дела об украденных велосипедах или о драке двух соперниц, и где ныне слушается самое большое дело о диффамации, какое когда-либо пришлось разбирать французскому суду, переполнены все скамьи – публика, адвокаты, журналисты». Это из книги «Дело Кравченко. История процесса» Нины Берберовой, известной у нас благодаря мемуарам, открывшим многим из нас Серебряный век, мир неведомых нам садов где, по словам Андрея Вознесенского,
«Нимфы – куда бельведерам.
Сад летний. Снегов овал.
Откинутый локоть Берберовой.
Был Гумилев офицером.
Он справа за локоть брал».
«Господин Кравченко сказал, что он выбрал свободу, – говорил его адвокат мэтр Изар на первом заседании 24 января 1949 года. – Ну так вот, на этом процессе свобода выбрала его, чтобы защищать свое дело». «Настоящая свобода – как раз в СССР», – доказывал представитель противной стороны мэтр Матарассо. В этих двух репликах – суть всего процесса.
Сим Тома в суде так и не появился, да никто его особо не ждал, все понимали, что его не существует. Но и Кравченко не был автором своей книги, – уверял судэксперт Les Lettres Françaises Владимир Познер, – она написана не русским, а американцем. Этот Познер – двоюродный дядя знаменитого тележурналиста, сотрудничавший, как пишут, с советской разведкой, был поэтом. Его вирши цитировал в одной из статей сам Набоков («грезы» и «розы», «новорожденного лепет»), сопровождая убийственными комментариями: «слыхал ли когда-нибудь автор такой лепет?»
Противники Кравченко пытались перевести разговор на его личность и авторство. Доказав несостоятельность истца, можно было поставить под сомнение и его иск. Защитники Кравченко, наоборот, уводили разговор от авторства, упирая на критику советского режима: «Нам называют Лайонса, как „редактора“ книги. Какое нам дело, кто это?… Ведь в Соединенных Штатах не существует „политруков“ для литературы, а вот в СССР существуют политруки даже для цирков! Мы разбираем здесь книгу не литератора, мы оправдываемся не в том, что у автора есть талант. Вопрос поставлен о лжи и правде».
«Подлинным автором книги Кравченко является известный Лайонс, который сам хвастал тем, что он собрал документы и составил рукопись на английском, или, если быть более точным, на англо-американском языке…», – писала бельгийская газета «Фронт» уже во время процесса. Хвастал или нет, мы уже не узнаем, но с рукописью он, вероятно, немало поработал. Правда, первоначальный перевод написанной в американском подполье рукописи сделал бывший помощник Лайонса в Москве Чарлз Маламут, зять Джека Лондона.
К тому моменту Лайонс превратился в критика советского режима, хотя долго был его апологетом. В 1920-е годы он шагал в ногу «со всем прогрессивным человечеством», а в 1940-е – поплыл против течения. Думаю, оба раза был искренен. На этот раз Лайонс стремился «открыть миру глаза на Сталина». Закрывали же глаза миру ненавидимые им левые американцы, к которым сам он еще недавно принадлежал. По его словам, «они не столько обманывали других, сколько обманывали себя, воспринимая миф о чужой стране как утешение, как замена реальности. Несправедливость в Америке служила извинением для поддержки несправедливости, царящей в других странах».
Ну а о европейских интеллектуалах и говорить нечего. Эти – выступили против Кравченко единым фронтом. Как они могли поверить его словам, если, даже посещая СССР, не замечали очевидного? Лион Фейхтвангер, как видно из его книги «Москва, 1937», принял за чистую монету признания Карла Радека и Юрия Пятакова, воочию наблюдая в Октябрьском зале дома Союзов процесс «антисоветского троцкистского центра». Между прочим, там упоминался Кемерово как город, где якобы находилась подпольная типография «вредителей» – мнимой оппозиции.
Коммунисты, вперед!
Содержание книги Кравченко опровергали многочисленные свидетели со стороны коммунистов. «Да, в Советском Союзе существуют лагеря для врагов народа, но и они получают за свой труд заработную плату, равную той, что получают люди на свободе, – уверяла судей деятельница международного женского движения Мари Клод Вайян-Кутюрье. – Заключенные могут купить все, в чем они нуждаются, иметь индивидуальную комнату, смотреть фильмы и заниматься музыкой». «Лично я полагаю, что вообще не было никаких репрессий, – говорил историк-коммунист Жан Баби. – Как это так может быть, чтобы рабочим и крестьянам стало хуже при социалистическом строе, чем при царизме? Нелепость какая-то». «Этого не могло быть, – опровергал знаменитый философ Роже Гароди страницы книги, где говорилось о голоде на Украине в годы коллективизации. Зачем правительству это делать?»
Гароди попытался высмеять оппонента, не без остроумия заметив, что все измышления об «ужасах» советского строя опровергаются в самой же книге различными эпизодами из жизни самого Кравченко. «От чистки к чистке, от обыска к обыску Кравченко только и делал, что получал повышение за повышением, ему не хватило лишь одной чистки, чтобы стать министром». Жан-Поль Сартр, присутствовавший в суде в «группе поддержки» противников Кравченко, впоследствии вывел его в пародийном виде в своей пьесе «Только правда». В ней речь идет об антисоветской кампании, затеянной неким авантюристом, выдающим себя за сбежавшего на Запад советского министра.
А приехавший специально из Лондона настоятель Кентерберийского собора Хьюлетт Джонсон, также бывавший в СССР, уверял суд, что церковь там свободна. Впрочем, «красный декан Кентербери» в течение жизни много чего наговорил – незадолго до смерти в 1966 году он заявил, что скоро увидит на том свете Маркса, Ленина и Сталина – и это будет самый радостный момент в его загробной жизни.
В процессе выступал в качестве свидетеля Фредерик Жолио-Кюри. Великий физик одобрял коммунистов, сам он трижды посещал Советскую Россию и ничего такого ужасного там не заметил. Как такое могло быть? Полагаю, даже самый крупный ученый не обязательно разбирается в жизни общества. В естественно-научной и гуманитарной сфере разные системы связей и зависимостей. Когда представители первой применяют к общественным отношениям математические категории, они рассматривают ту или иную ситуацию как условие в математической задаче и принимают во внимание только те вводные, которые нужны для ее математического же решения, остальное можно игнорировать. Из бассейна вытекают две трубы, и не важно, в какой вода холодная, в какой горячая, а в жизни все имеет значение, к ней абстрактно подойти не получится.
Из плена в плен
«Коллективизация в Советском Союзе представляла собой вторую революцию, более кровавую, более жестокую и варварскую, чем Октябрьская, – заявлял суду Кравченко, – и я и мои свидетели это докажем». Откуда в Париже взяться свидетелям коллективизации? Из «перемещенных лиц», насильственно вывезенных гитлеровцами и их пособниками с оккупированных территорий для работы в Германию, таких было около пяти миллионов. Вначале союзники поместили их в специальные лагеря, откуда они в большинстве своем были репатриированы, за исключением тех, кто отказались возвращаться в Советский Союз, ожидая возможных репрессий. Их опасения не были уж вовсе безосновательными. Всем репатриантам предстояло пройти через сито советских проверочно-фильтрационных лагерей, откуда вполне могли отправить в другие лагеря – исправительно-трудовые. Особенно тяжко пришлось тем, кто сумел выжить в лагерях для военнопленных.
«И до конца в живых изведав
Тот крестный путь, полуживым —
Из плена в плен – под гром победы
С клеймом проследовать двойным».
Угнанная в годы войны в Германию Ольга Марченко рассказала судьям, как в ее селе (Ростовская область) проходила коллективизация. В феврале 1930 года ее, на девятом месяце беременности, вытолкали в снег в числе 14 крестьян (из 67 хозяйств), назначенных «кулаками». «Трупы лежали до весны, на морозе, – давал показания бывший военнопленный Лев Силенко родом из Кировоградской области. – Колхозники пухли с голоду. А когда все кончилось, поставили на селе памятник Сталину».