али в органы, предложили «стучать». После отказа ей пришлось уйти из театра и подрабатывать стиркой у друзей. Иван Пырьев несколько раз ездил на Лубянку добиваться разрешения снимать Ладынину в «Богатой невесте». Только снятая тремя годами позже картина «Свинарка и пастух» списала все ее прегрешения.
В театре Цесарская была занята довольно редко, снималась еще реже, ролей ей уже не предлагали. В 1957 году Сергей Герасимов задумал снимать свой «Тихий Дон». Аксинью в новой экранизации безуспешно рассчитывала сыграть Нонна Мордюкова, выпускница курса Герасимова, ее дипломной ролью была именно Аксинья. И вновь решающее слово в выборе актрисы принадлежало Шолохову. Ему показали все отснятые пробы, и он выбрал из них ту, в которой пробовалась Элина Быстрицкая. Эмма Цесарская тоже приходила на те пробы, ей было почти пятьдесят, но все равно хотелось еще раз сыграть Аксинью. Герасимов подвел ее к зеркалу, и все вопросы отпали.
Правда, вскоре она мелькнула в двух шолоховских экранизациях – «Нахаленок» и «Когда казаки плачут». Еще сыграла в очередном революционном фильме «Тревожная ночь», в эпизоде. Во время ночной съемки в центре Москвы ее узнали прохожие, и несмотря на поздний час, поглазеть на нее собралась небольшая толпа.
«Трибуна из красного дерева»
После войны Цесарская хотела поехать работать в советский армейский театр на территории ГДР, но ей было отказано. Вероятно, ее желание было связано с новым романом, героем которого стал чекист (вновь чекист!) Николай Кравченко. Генерал-особист, он в конце 1940-х годов занимал должность начальника управления контрразведки МГБ по Группе советских оккупационных войск в Германии. Там они во время концерта и познакомились.
С недавних пор его имя стало широко известно, о нем выходят книги, телепередачи, документальные фильмы. Молодой подполковник из СМЕРШа, направленный с Брянского фронта в 1943 году в Тегеран, ныне объявлен героем, предотвратившим покушение на Большую тройку[50]. Пишут, на пути следования кортежа он обнаружил взрывчатку и лично доложил об этом Сталину, да еще в присутствии Черчилля и Рузвельта. Вот как описывает их реакцию писатель Анатолий Терещенко, автор нескольких книг о Кравченко, сам в прошлом чекист. «Президент США выразил удивление: мол, проведена такая операция, а ее руководитель – всего лишь подполковник? Я бы хотел видеть этого офицера генералом. А Черчилль, услышав это, согласно закивал». После чего Кравченко, перескочив через звание, якобы сразу получил генеральское звание. Насколько все это правда, судить не берусь. Сам Рузвельт ничего об этом не рассказывал. Вернувшись в Вашингтон, он на пресс-конференции сообщил, что остановился в Тегеране в советском посольстве, а не в американском, поскольку Сталину стало известно о германском заговоре.
Заглянув в труды историков, упоминание имени Кравченко я нашел лишь в перечислении откомандированных в Тегеран смершевцев. Их было немало – скажем, перед обедом в английском посольстве 30 ноября в честь дня рождения Черчилля около 50 вооруженных сотрудников НКВД во время обеда заняли позиции у всех окон и дверей[51]. Главная же роль в обеспечении безопасности Тегеранской конференции принадлежала резиденту в Иране Ивану Агаянцу и контрразведчику Александр Короткову, ставшими прототипами героев фильма «Тегеран-43».
Из опубликованных документов известно, что Николай Григорьевич Кравченко родился в 1912 году, в 16 лет окончил школу-семилетку в родном украинском селе, через пять лет (с 1933 года) – сотрудник «органов», еще до войны стал «Почетным чекистом». За войну награжден четырьмя орденами, за что – не известно, за исключением первой награды – ордена Красной Звезды (февраль 1942 года). Вероятно, в начальный период войны награждение сотрудников «органов» еще шло в общем порядке, а потом уже – с соблюдением секретности. На портале «Память народа» есть наградной лист на лейтенанта госбезопасности (звание, приравненное к майору) начальника следственной части особого отдела НКВД 34-й армии Н.Г.Кравченко. В графе «Краткое изложение личного боевого подвига» напечатано: «Когда возникла угроза для второго эшелона, 20 августа 1941 года у деревни Иван-Березка сумел вывезти и не дать разбежаться большой группе арестованных… С 18 по 24 сентября 1941 года своевременно разоблачил за короткий срок до 19 засланных шпионов». Как это ему удалось, трудно себе представить, особенно если знаешь, что именно в это время 34-я армия отступила, а командующий армией генерал-майор К.М.Качанов был обвинен в потере управления войсками, трусости и самовольном отводе войск и по приговору военного трибунала в сентябре 1941 года расстрелян (при Хрущёве реабилитирован).
Роман Цесарской с генералом Кравченко, вероятно, длился все 1950-е годы. Из Германии он уехал и во второй половине 1950-х годов служил главным «особистом» Прикарпатского военного округа, где, согласно документам, наконец, завершил среднее образование.
«Знали мы и о его гражданской жене актрисе Цесарской, редко приезжавшей из Москвы во Львов, – вспоминал генерал-лейтенант Ф.Рыбинцев. – Он к ней летал в столицу периодически… Она покинула генерала, как только узнала о его увольнении»[52]. В 1959 году Кравченко уволили (якобы по личному указанию Хрущёва) с половинной генеральской пенсией (в 47 лет) за допущенные в 1937 году «нарушения социалистической законности».
Анатолий Терещенко в книгах о Кравченко акцентирует внимание на сделанных им Цесарской «богатых» подарках. И с сочувствием рассказывает, как после увольнения генерал приехал «к своей любимой Эммочке за… приютом. Ведь особняк, в котором он жил во Львове, попросили освободить для его преемника… Знаешь, Коля, у меня сегодня другие планы, – ответила практичная женщина, подарками друга забившая многие комнаты и углы своей дачи».
Похоже, и сам генерал был не чужд любви к «трофейным» вещам, судя хотя бы по тому, что, как вспоминает его подчиненный Василий Грачев (тоже ставший впоследствии генералом), приехал помогать ему паковать багаж «с двумя автомашинами и группой солдат». «Мне запомнились, – рассказывал он, – слова Кравченко в адрес бросившей его актрисы Цесарской: „Эмма забыла прихватить приготовленный к отправке в Москву вот этот огромный ящик с посудой и оставила мне для дальнейших выступлений в домашних условиях. Это настоящая трибуна из красного дерева. Постарайся погрузить его так, чтобы не повредить содержимое“». «Трибуну» эту Кравченко перевез в Калининград, где прожил 17 лет – одиноко, ни жены, ни детей, до самой смерти в 1977 году. Со временем ему восстановили полную генеральскую пенсию, сняли все подозрения. В декабре 1991 года на доме, где он жил, повесили мемориальную доску в его честь.
Последняя встреча
На имя инженера Зары Виткина в конце 1960-х годов наткнулся профессор экономики из Стэнфорда Энтони Саттон (1925–2002). Он изучал в Национальном архиве в Вашингтоне отчеты американских инженеров, работавших в СССР в довоенное время. Зачем ему это было надо? Для подтверждения его теории, что Запад (на свою голову) сыграл ключевую роль в сталинской индустриализации. Одна из его книг так и называется – «Национальное самоубийство: военная помощь Советскому Союзу». Саттон полагал, что «в 1917–1930 годах экономическое развитие СССР фактически зависело от западной помощи в области технологии» и что такую помощь получило не менее 95 % советской промышленности. Как заметил историк Ричард Пайпс, эти выводы были неудобны многим бизнесменам и экономистам, и потому их окрестили конспирологией.
В Штатах профессор авторитетом не считается. Зато у нас книги Саттона издаются в разы большими тиражами, чем в США. Его труды в последнее время полюбили «патриоты». Им импонирует выдуманная Саттоном теория заговора американских банкиров, будто бы специально помогавших Советской России, дабы столкнуть ее с Европой – разумеется, в своих тайных интересах. Разве что тот полагал, что Запад своими руками вскормил будущего врага, а они – что Сталин воспользовался глупостью американцев и не дал себя провести. Не стану встревать в спор конспирологов между собою, скажу лишь, что вряд ли со стороны американцев тут было что-то личное – только бизнес. Скажем, Альберт Кан куда больше обогатился на проектировании советских предприятий, нежели заводов Форда.
Среди архивных материалов Саттон натолкнулся на запись беседы с Зарой Виткиным, сделанную американским дипломатом, встречавшимся с ним в американском посольстве в Варшаве в 1933 году. Саттон заинтересовался судьбой Зары и связался с его родственниками, чтобы выяснить, не остались ли после него какие-нибудь записи. Да, сказали ему, была рукопись, два экземпляра, а больше нет, их сожгли после смерти Виткина в числе других ненужных бумаг. В этой связи у меня возникло предположение, что виткинские родные сделали это во времена маккартизма, так как боялись держать в доме что-то, связывающее их с Советским Союзом. Но знающие люди убедили, что даже в разгар «охоты на ведьм» до такого в Америке все же не доходило.
Видно, не случайно где-то рядом с Зарой промелькнула тень Булгакова с его знаменитым «рукописи не горят». Саттону посоветовали связаться с Юджином Лайонсом и, представьте, тот нашел в своем архиве фотокопию рукописи, которая чудом сохранилась через три десятилетия. В 1967 году Лайонс передал ее Саттону. Тот, прочитав ее, остался неудовлетворенным – никакой особой роли в помощи СССР Виткин, по его мнению, не сыграл, – и сдал ее в архив Института Гувера в Стэнфордском университете, где в то время работал. Вскоре по причине неполиткорректных взглядов его вынудили покинуть Стэнфорд.
Прошло еще два десятилетия, покуда рукопись, вновь забытая, пылилась в гуверовском архиве среди большой коллекции бумаг, сохранившихся от работавших в СССР американских инженеров. Весной 1988 года ее вновь извлек на свет божий мой добрый знакомый историк Майкл Гелб, в ту пору докторант Университета Беркли. Рукопись его увлекла. «Сначала я начал делать заметки, – рассказывал он мне. – Затем стал копировать полные страницы, а, в конце концов, решил скопировать всю эту чертову рукопись».