Хорошо, если бы на улице все время была весна. Весной и воздух какой-то особенный, густой. Дыши целый день таким воздухом, и, говорят, пользы будет ровно столько, как будто тридцать три яйца съешь. А о весеннем солнышке и говорить нечего. Наведешь лупу на сухое дерево — тотчас задымится, любая бумажка моментально вспыхивает огнем. Посиди на солнце, не двигаясь, минут двадцать — и, считай, наутро нос начнет шелушиться.
Но всего, конечно, приятнее, что после уроков не надо идти в раздевалку получать пальто. Звонок, схватил книжки — и на улицу.
Пруд около нашей школы растаял. Ребята притащили откуда-то два толстых бревна и сделали из них приличный плот. Теперь на берегу всегда галдеж.
Даже кое-кто из девочек прокатился на плоту. Визжат от страха, а катаются.
Несколько раз выходил директор из школы и требовал прекратить «безобразие». Его внимательно слушали, но только он уходил — продолжали заниматься своим делом. Заводилам придется расписываться в «коленкоре».
Я хоть и спешил — надумал прямо из школы зайти в райком комсомола, — но тоже не удержался, прокатился через пруд.
Витька Голубин перевез меня на другой берег и, ссадив, помахал рукой.
— Счастливого пути, маэстро!
Недавно он где-то вычитал это словечко и теперь лепит к месту и не к месту.
До райкома можно ехать на трамвае, но я иду пешком. Мне просто нравится смотреть по сторонам, ни о чем не думая.
И все же подмывает: как-то там встретят, устроят ли?
Райком комсомола помещался в уютном деревянном доме, глядевшем на улицу тремя окнами с резными наличниками. У входа висела красивая, блестящая вывеска; ее, наверно, повесили совсем недавно.
В комнате, куда я вошел, было тесно. Почти вплотную друг к другу стояли три стола. За одним девушка в голубом свитере печатала на машинке. Кроме нее, у окна сидели парни в замасленных тужурках. Каждому из них было не больше двадцати лет.
До моего прихода они разговаривали о чем-то веселом. Это было видно по их оживленным лицам.
— Вам придется немного подождать: секретаря еще нет, — сказала мне девушка в свитере.
Я кивнул и остался стоять у дверей. Остроносый парень с пышными, густыми волосами насмешливо взглянул на меня и сказал:
— Садись. Что, как бедный родственник, топчешься у порога?
— Ничего, я порасту.
— Ну расти, — согласился он. — Длинней коломенской версты не будешь. Откуда ты?
— С поселка. Коротков.
— Коротков? Вера Короткова сестра твоя?
— Да.
После этого он стал рассматривать меня с интересом. И уже совсем другим тоном произнес:
— Красивая у тебя сестра. Замуж она еще не вышла?
— Собирается.
Девушка в свитере, не поворачивая головы, заметила:
— У Осипова все девчата красивые.
В ее голосе чувствовалось легкое раздражение.
— Зиночка, — шутливо укорил ее Осипов. — О тебе-то я этого не говорил!
— Спасибо, — с обидой произнесла Зина и ожесточенно застучала на машинке.
Парни — они оказались комсомольцами с фабрики — тоже дожидались секретаря. Из их разговора я понял, что они надумали организовать туристический лагерь, где будет отдыхать фабричная молодежь, но им еще надо купить что-то, а без секретаря они сделать этого не смогут.
Уже выбрано место на берегу реки, за городом; есть договоренность с администрацией фабрики, чтобы отпуск комсомольцы могли получить в летние месяцы.
Они мечтательно говорили, какой это будет прекрасный лагерь.
— Ребята, вы мне мешаете, — останавливала их Зина.
Они виновато замолкали.
— Больше не будем, Зиночка. Молчим.
Но молчать они не могли. Видимо, уж слишком были возбуждены. Сначала начинали шептаться, а потом опять переходили на полный голос.
Зина перестала стучать на машинке и с укором повернулась к ним.
— Не сердись, Зиночка, — примирительно сказал пышноволосый Осипов. — Я же тебя приглашаю в гости на весь отпуск.
— Больно многих приглашаешь, — подобрев, заметила Зина.
— Так я от душевной щедрости, Зиночка! От чистого сердца. Вон и хлопца возьмем, — кивнул он в мою сторону. — Приедешь, хлопец, к нам в лагерь? Что молчишь? По глазам вижу: хочешь.
Он прав. Я хотел бы быть с этими веселыми комсомольцами. Их разговор, шутки и веселость были для меня чем-то новым. Зина опять остановила работу и сердито посмотрела на ребят.
— Хорошо, хорошо. Уходим, — виновато сказал Осипов. — Подождем на улице. Пошли, хлопчик!
Со всего размаху я толкнул дверь и вдруг услышал легкий вскрик.
В коридоре стояла девушка, трясла рукой и дула на пальцы.
— Простите, пожалуйста, — смущенно стал я оправдываться. — Совсем ненарочно.
— То-то и оно, что ненарочно, — морщась от боли, ответила она. — А то бы задала тебе трепку. Ну-ка, дергай за палец.
Я осторожно взял ее тонкий палец и дернул.
— Ой! — тихо вскрикнула девушка.
Она достала из сумочки маленький флакон духов, побрызгала все на тот же ушибленный палец и стала растирать его.
— Говорят, помогает, — пояснила она, не замечая веселой ухмылки на лицах ребят; наблюдая эту сцену, они не проронили ни слова. — Что это ты носишься как угорелый? — спросила она меня.
— К секретарю приходил. А нет его.
— Конечно, нет. Что тебе у секретаря нужно?
— Поговорить хотел.
Следом за ней мы прошли обратно в комнату.
Тут только я догадался, что это и есть секретарь райкома. Она бегло посмотрела отпечатанные Зиной листы и сказала, обращаясь к комсомольцам:
— Только что с собрания, извините, что ждать пришлось. Проходите в кабинет.
Кабинетом оказалась такая же маленькая комната. Посередине стоял длинный стол, накрытый зеленым сукном. На стенах макеты орденов, врученных комсомолу за боевые и трудовые заслуги.
Как-то раз, когда я был в пионерском лагере, к нам на открытие приезжал секретарь райкома комсомола — серьезный, лет тридцати мужчина. Один его вид производил впечатление. Говорил он красивыми, умными словами. Такими я и представлял секретарей райкомов. А этот секретарь — другое дело. Острижена она под мальчишку, очень коротко, и казалась совсем молоденькой, к тому же на щеках у нее ямочки.
— Видишь, Таня, в чем загвоздка, — объяснял ей Осипов. — Фабком подбросил нам, что мог, но этого мало. Не можем достать палаток и еще кой-чего из утвари. Вот список. Позвони в горторг, пусть разыщут.
Они договорились обо всем быстро, и комсомольцы ушли.
— Теперь займемся твоими делами, — сказала Таня, прочитав дяди-Ванину записку. — Значит, тебя зовут Семеном? Фамилия Коротков? И живете вы с Иваном Матвеевичем в одном доме?
— Все верно, — подтвердил я.
И я рассказал ей, что мне надо обязательно работать.
Она слушала внимательно, с интересом, а потом сказала:
— Вот и молодец, что пришел. С семью классами мы тебя пошлем в ремесленное училище. Пока учишься два года, подрастешь, окрепнешь. И на завод придешь уже знающим рабочим.
Я кивнул. Уж если она так доверительно со мной беседует, то плохого не пожелает.
— Вот и чудесно! — обрадовалась она. — Заходи всегда. Спросишь Сычеву Татьяну. Это я. Ты еще не комсомолец? Ну вот, поступишь в ремесленное училище, поймешь, что к чему, и в комсомол примем.
Глава двенадцатаяСвадьба
У нас свадьба. Три стола сдвинуты вместе. На столах бутылки и разная закуска. Николай и Вера постарались, истратили все деньги и даже заняли. Так нужно, никому не хочется, чтобы о тебе говорили на поселле, будто ты жадный, или, хуже того, плохо живешь. Поэтому соседи говорят, что стол у нас богатый.
Николаю и Вере нарочно выбрали стулья повыше. Они сидят в самой середине, не пьют, не закусывают, только улыбаются гостям. Такой обычай. Нехорошо, если жених и невеста выпьют и раскиснут. Нельзя, все на них смотрят.
Около Веры сидит дядя Ваня. Он — посаженный отец. Дядя Ваня в вышитой рубашке, перехваченной шелковым пояском, в новых наглаженных брюках. Сегодня он кажется помолодевшим лет на десять.
— Горько, я извиняюсь! — весело говорит он, вытягивая перед собой рюмку с вином. И все гости подхватывают этот возглас. Женщины пробуют вино, морщатся и тоже кричат:
— Горько!
Сестра, побледневшая и, как мне кажется, перепуганная, медленно поднимается. Николай спокойно обнимает ее и долго целует. Как всегда, он выглядит очень довольным, самоуверенным.
А у двери бабушка Анна собрала старух, что пришли взглянуть на свадьбу, уговорила их петь. Неожиданно визгливыми голосами те поют:
Как во славном городе Питере,
В распрекрасном городе, где мы живем,
Расцветала бела яблонька,
Распускала нежны бутончики…
Вера смущается, опускает глаза. Ей и радостно, что о ней так поют, и немного совестно. Больно уж песня смешная.
Только старухи допели, поднялся дядя Ваня и стал хвалить Веру и советовать, как ей надо с мужем жить. Это вызвало веселое оживление: все знали, что дядя Валя холостяк.
— Согласную семью и горе не берет, — удачно ввернула бабушка Анна.
Потом Веру стала хвалить Ляля Уткина, которая пришла на свадьбу с молодым лейтенантом, женихом. Он сидел не шелохнувшись, длинный, как жердь, и все смотрел на гостей ясными голубыми глазами. У него добрая, хорошая улыбка, взгляд застенчивый. Когда Ляля называла его «мой Жоржик», он краснел, как девушка, и укоризненно покачивал головой. Ляля осталась верной себе: хочет выйти замуж за военного — не работай, не учись — красота! А он, наверно, и не догадывается, что она думает сидеть у него на шее.
— Ох, и девушку тебе отдаем! — говорила Ляля Николаю. — По гроб верной будет, такой у нее характер. Оценишь ли ты!.. — и со злом добавила: — Пальца ты ее не стоишь. Вот! Красивая Верка, умная…
Лейтенант слушал ее, конфузливо опустив ясные глаза. Потом, когда Ляля села, стал ей что-то выговаривать. Он, видимо, считал нужным ее перевоспитывать. Но Ляля мало слушала его. Все смеялись и шумели. Только Николай сидел, насупясь. Особенно ему не понравилась Лялина речь. Желваки ходили у него, когда она говорила.