Она встала со своей скромных размеров кошелкой. Было еще темно и довольно холодно, весна запаздывала. Весну ждали все. На работе только об этом и разговоров. Зима затянулась и до сих пор так или иначе еще давала о себе знать.
Снег стаял совсем, но на улицах упорно держалась слякоть, и ветры, налетавшие с равнины, поднимали в воздух серые грязные брызги, усугублявшие холод.
Она чувствовала себя усталой. Недосыпает в последнее время. И спит плохо. Принимает пилюли, но что-то мало помогает. И ребенок перестал слушаться. «Это нервы, надо поберечься…» — сказал врач. Сказать-то легко. У кого сейчас есть время слушать врачей? Нервы. Тоже еще нашли болезнь, сейчас у всех нервы. Блажь.
Выходя из дому, она взглянула в зеркало. Господи, на кого я похожа… Надо в парикмахерскую хотя бы… Совсем опустилась.
За ней занял высокий гражданин с усами. Он не находил себе места, вертелся во все стороны. Поняв, что у нее нет охоты вступать в контакт, он завязал разговор через ее голову, с передними, и на том успокоился.
Обсуждали снос домов. В их квартале начинают затемно. Бульдозеры и экскаваторы ожили после вынужденного зимнего перерыва.
— Вглубь они не пойдут. Так, передние ряды сломают… Хотя кто их знает, могут и передумать прямо на ходу…
У нее не было сил следить за разговором, да и предмет ее не интересовал.
Проезжали машины, натужно сигналя. На перекрестке то и дело собирались пробки. Автобусы, троллейбусы, пешеходы, самосвалы, строительные рабочие, крестьяне с товаром для рынка, трамваи но двум встречным линиям, настоящий ад. Бедные светофоры, сумеют они все распутать?
Хоть бы мы двигались поживее…
Она мерзла. Попыталась разглядывать очередь. Люди как люди. Такие же, как она. Не на что смотреть.
Озябшие, кто больше, кто меньше. Большинство беседуют. Сколько можно говорить, о чем?
Она думает о своем бывшем муже. Она не видела его два года. Алименты он присылает регулярно. Два его письма остались без ответа. Ребенок спрашивает о нем все реже. Не сегодня завтра забудет. Неужели так ничего и не осталось от их истории? По праздникам, если не заставить себя суетиться, приходят не очень веселые мысли. Столько жизни вокруг, все чего-то хотят, добиваются…
Хуже всего, что ребенок перестал слушаться. А мама без авторитета как полковник без солдат: все вхолостую. «Мыть посуду? Еще чего!» Дерзкая девчонка.
Был бы отец, может, она бы так не отвечала.
А сама она не в состоянии, не способна не то что ее нашлепать, даже просто одернуть.
Хотя следовало бы.
Но, может быть, все еще уладится? Просто так, само собой? «Перемелется — мука будет». Как же. Сколько ее, такой мудрости, она слышала за свою жизнь.
А толку?
Просто так ничего ей не далось. За все пришлось платить, иногда слишком дорого.
Очередь продвигалась вяло.
— Чего они там ковыряются? Деньги, чек — и пошел.
— Настоимся еще, пока до нас дойдет…
— Похоже на то… Хоть бы досталось…
— Вчера и после обеда подвозили…
Конечно, если вот так, ощетинившись, стоять, собеседниками не обзаведешься.
Что поделать?
Она стареет. Ей тревожно. Несколько месяцев назад перенесла операцию. Боялась, что умрет, но не умерла.
Все время думала о ребенке. Что станет с девочкой без нее? И вот — поправилась, только ребенок не слушается. Надо радоваться, что осталась жива и что все более или менее.
Но нет сил. Даже для радости нужны силы. Где их взять? Она и улыбается-то редко — когда скажут доброе слово или подарят цветы.
Цветы она очень любит. Девочка знает эту ее слабость и пользуется, когда хочет чего-то от матери. Хитрунья какая выросла. Как не улыбнуться, как не поцеловать ее. Совсем большая, разбирается, что к чему.
Уже совсем светло, час как она стоит в очереди.
Ничего особенного. Все нормально.
— Вы говядину тоже берете?
Она вздрагивает, оторванная от своих мыслей.
— Н-нет, я только свинину.
— Тогда можно вас попросить… Возьмите для меня два кило говядины. Больше двух не дают в одни руки. Раз вы все равно не берете. Очень вас попрошу…
— Хорошо, пожалуйста.
Почему бы не взять? Она перекладывает кошелку из одной руки в другую и сует в карман сотенную, которую ей дает гражданка сзади.
Все мы люди, надо помогать друг другу.
Она возьмет два кило свинины для себя и два кило говядины для этой женщины с хитрыми глазами. Она бы ее не заметила, если бы та к ней не обратилась. Но просьба кажется ей естественной.
Снова молчание. Ее молчание. Другие разговаривают.
Холод пробирает до костей. Сыро.
Чем ближе они к кассе, тем больше волнения. Все время вспыхивают скандалы. Под разными предлогами некоторые пытаются пролезть вперед. Очередь протестует. Еще бы.
Вообще-то мясные страсти ее никогда не задевали. Ребенок рос при ней, без претензий, забота о желудке — всегда на заднем плане. Она старалась привить девочке другие интересы. И сама непривередлива. В этом они похожи, мама и дочка.
Черт ее дернул встать в эту очередь!
Голубцов захотелось! Будут тебе голубцы!
Она в ярости, она окоченела. Знала бы, что придется столько стоять, хотя бы оделась потеплее.
Она молчит.
Холодно. Здорово холодно. Солнце и не думает появляться. И уже восемь. Все утро псу под хвост. Пока выберешься отсюда… А еще белье с вечера замочено…
Она стоит, съежившись, подле высокого гражданина с усами. Он что-то примолк. Видно, тоже замерз.
— Совсем замерз, — говорит он ей, как будто прочтя ее мысли.
— Да, холодно, — отвечает она, удивляясь совпадению.
Она больше не может. Надо уходить. Ничего ей не нужно, никакого мяса. Кому сказать, кому поплакаться?
Ей ответят: «Ты что, милая, разве можно, стояла-стояла, уж потерпи еще, обидно же!»
И будут правы. Но эта логика сейчас не для нее. Она продрогла, измучилась. Она хочет домой.
Как хорошо в детстве, когда о тебе думают другие. Теперь она взрослая женщина. Детство вспоминать не приходится. У самой дочка.
Ком в горле, ноги как деревяшки. А главное — эта промозглая сырость.
— Вы очень любезны. Я вас заранее благодарю, — говорит ей гражданка, для которой она возьмет два килограмма говядины.
— Не за что, — роняет она чуть слышно.
И дает подтолкнуть себя вперед. До кассы осталось несколько человек. Тут настоящая давка. Как всегда у кассы.
Она могла бы уйти. Но она этого не сделает. Это абсурд. А она должна быть логичной. Она купит мясо. У нее на глазах слезы. Но тут этого никто не заметит. Не до того.
Перевод А. Старостиной.
МАЛИНА[6]
— А теперь помянем умерших. Упокой господи наших отцов.
Он отлил каплю вина в полную окурков пепельницу и залпом выпил стакан.
Пил он много, но не пьянел. По крайней мере не признавался. У него скребло на душе. Черный бес скребся. Невыносимо. Раздирал до крови. Так он говорил.
«Я потому и пью только черное вино — утопить беса».
Он проучился четыре года в духовной семинарии, но его исключили за связь с одной бухгалтершей из соседнего банка. Друзья советовали ему все отрицать. Или хотя бы уходить от прямых ответов. Он твердил, что не может солгать, не приучен, и против совести не пойдет. Он оступился, что и говорить, сделанного не воротишь.
Цельная натура.
Заплатить пришлось дорого. Подобные признания участь не облегчали. Он не унижался, не просил ни прощения, ни даже снисхождения. Сказал, что любит эту женщину. Ему напомнили, кто он такой и что такое любовь к Господу: женщина была замужем.
Он пошел на стройку. Проработал там год, потом приятель устроил его к себе на фабрику. Кладовщиком. Он писал красивым почерком, не пил, разговору был вежливого, никогда никого не подводил. На фабрике не знали, что он из духовной семинарии. Он работал и жил как все, ничем не выделяясь. Женился, завел ребенка. Один пожилой техник из снабжения советовал ему выучиться на инженера. «При такой голове, как у тебя, не дело просто так небо коптить». Как будто непременно надо быть инженером, чтобы не коптить небо.
Когда у него умер отец, он с горя запил. Не каждый запьет, потеряв отца.
«Это не причина, товарищ…»
Тем не менее к выпивке он пристрастился, начались неприятности на работе. Обнаружилась недостача в несколько тысяч леев. Кому-то выдал лишний шланг, кому-то дополнительный набор инструментов. На него наложили штраф и перевели в цех. На «грязную» работу. Он стал работать в бригаде. Товарищи прозвали его батюшкой. Напившись, он заводил псалмы или «Господи помилуй».
Начальник цеха хотел даже уволить его за пьянство. Он каялся, обещал исправиться, заверял, что больше в рот не возьмет, но его твердости хватало на неделю, на две. Почему? Зачем? Все пытали его, зачем он пьет. Откуда он знал зачем? «Пьянство до добра не доводит. Смотри, угробишь себя». Все давали ему советы, все его учили. Как мальчишку. И все смеялись над ним. Над пьяным человеком легко потешаться, он беззащитен. Потому-то собаки никогда не кусают пьяных и детей. Он и сам знал все истины, которые ему вдалбливали. Одно дело знать, другое… Кто это сказал, что человек знает добро, но следует злу?
Его положили в больницу. С печенью. Пролежал два месяца. Анализы, лечение, все как полагается. Выйдя из больницы, к спиртному больше не прикасался. На работе говорили, что это врачи постарались, припугнули его хорошенько. «Эге, чего только не сделаешь, чтобы еще пожить. И я, помнится, курил, покамест…»
А он помалкивал. Думайте что хотите, дело ваше. Когда речь шла о нем, все знали, что хорошо и что плохо, встревать со своим мнением не имело смысла. Действительно, врачи грозили, что, если он будет пить и дальше, заработает цирроз. Плевать ему было на цирроз и на врачей.
Только одна медсестра была к нему добра, это она попросила его не пить. Первый человек, который его попросил. Без крика, не поминая кару небесную и общественную, развод и прочая, и прочая. И он ей пообещал. Усовестившись. Было нелегко, но он сдержал обещание. Стоило ли об этом болтать? Пришлось бы выдерживать всякие вопросики: «Ты с ней…» А он бы не выдержал.