Прохожу мимо казино, и течение моих мыслей меняется.
Они неразлучны. Случай и колесо Фортуны. Хотя и существует неотвратимость Рока.
Будет сырой вечер. И длинноногая девушка в туфельках на низком каблучке в неясном свете сумерек. Реальные образы на излете фантазии.
Дебюсси, «Имаж», Дезире Энгельбрехт где-то в долине Милков, в Андрейашу[14]. Газ, рвущийся из-под земли, — живой огонь. Снег и ветер прибивают пламя. Но приходят новые люди и разводят свой костер. Прекрасные юноша и девушка, озаренные вспыхнувшим в них чувством. Так было суждено, чтобы известный профессор шагал здесь с котомкой зеленой фасоли. Еще одно свидетельство современного нонконформизма.
Кто же в пылу сражения восклицал: «Тхалатта! Тхалатта!»?
Кто родился? Кто умер? Театр, актеры?
Все зыбко. Одни лишь условности. Литература.
Реальность рассыпана. Остается по крупинкам собрать ее.
Перевод Н. Чукановой.
КРИСТИАН ТЕОДОРЕСКУ
Возможно, если бы в основу рассказов легли случаи, действительно имевшие место в жизни, это облегчило бы мою задачу, да и читателю, наверное, было бы интереснее. К тому же это позволило бы мне впоследствии дополнить их множеством важных подробностей, ведь когда у того, что описываешь, существует прототип, за рамками произведения остается множество деталей, которые из соображений художественности не могут быть включены в него. Детали эти оставляют в душе автора некий след, и он чувствует себя так, словно предпринял рискованное и полное приключений путешествие, которое оборвалось до срока.
Закончив работу над этой книгой, я считал, что мне удалось закрепить в ткани повествования свое понимание жизни, и всерьез опасался, что в дальнейшем писать мне будет уже не о чем. Насколько мне известно, некоторые авторы так и оставались пленниками первой своей книги, навеки приговорившей их к молчанию. Может быть, именно поэтому я долго не решался перечитывать эту книгу. Я вновь прочел ее только год спустя; мне показалось, что у меня в руках путеводитель прерванных дорог (существует ли на самом деле подобный путеводитель?), и было такое чувство, словно на карте жизни, еще недавно столь полной, осталось (или же появилось) бесчисленное множество белых пятен, о которых я не имел ни малейшего представления, но которые должен был изучить.
Перевод И. Павловской.
ДВЕНАДЦАТИЧАСОВОЙ ПОЕЗД
В ноябре по селу поползли слухи: будет амнистия.
А весной вернулись несколько мужчин; они стыдливо натягивали на уши береты или нахлобучивали шляпы по самые брови, стараясь спрятать свои бритые головы.
Эмилия специально ездила в Бухарест, к адвокату; он сказал, что на Паула эта амнистия не распространяется. Однако каждое утро по дороге в школу она подолгу стояла возле станции, всматриваясь в лица пассажиров, прибывших двенадцатичасовым поездом. Почему-то она надеялась, что если Паулу суждено вернуться, то приедет он именно этим поездом. За четыре года непрерывного ожидания эта надежда окрепла и превратилась в уверенность.
Во время весенних каникул она отпросилась с работы на два дня и поехала к нему — на свидание. Ночным поездом. Не желала она видеть средь бела дня эту колючую проволоку, насыпь из песка и вышки с часовыми.
В пустом купе стоял затхлый запах клеенки, протертой на скорую руку. Единственный попутчик — лицо его невозможно было разглядеть в тусклом синеватом мерцании ночника — битый час докучал ей, пытаясь завести разговор. Что-то в его вкрадчивых интонациях и нарочито плавных движениях насторожило Эмилию; она почувствовала, что спать нельзя — он тут же начнет распускать руки. Она застыла в напряжении, неотрывно глядя в окно, пока он не захрапел; так храпят старики — захлебываясь, точно в приступе удушья; в горле у него что-то страшно клокотало и свистело. Несколько минут Эмилия боролась с желанием зажать ему рот.
Она вышла из купе в коридор, опустила фрамугу и стала смотреть на желтеющие вдали огоньки деревень, разбросанных там и сям по степи. Достала из сумочки сигарету. Затягиваясь, Эмилия складывала губы трубочкой и легонько прикасалась к ним пальцами — как будто посылала кому-то воздушный поцелуй. Наконец поезд остановился на знакомом полустанке: низенький, выбеленный известкой домишко, узкая платформа, неверный свет фонарей. Она подошла к скамье — единственной на платформе. Из темноты, пахнущей машинным маслом, словно ночные мотыльки на свет, одна за другой выходили, осторожно ступая по шпалам, женщины — с сумками и свертками, как и она. Среди них выделялась высокая, статная крестьянка, с ног до головы в черном и в повязанном по-старушечьи домотканом платке.
На платформу поднялись и несколько мужчин; они смущенно озирались, делая вид, что случайно затесались в толпу женщин. Какой-то парень в выцветших джинсах и грязной болоньевой куртке ни с того ни с сего вдруг залихватски свистнул. Пронзительный свист разорвал тишину ночи; все обернулись. Парень втянул голову в плечи и съежился.
Женщины сбились вокруг той, в черном, и начали шушукаться — как все деревенские, они уже успели перезнакомиться.
Эмилия, забившись в угол скамьи, смотрела на них и курила. Сигарета впитала запах ее духов. Странно, прожив целых десять лет в деревне бок о бок с такими же, как эти, женщинами, она так и не сумела стать для них своей. Для них она была всего лишь учительницей французского в школе, где учились их дети. То-то и оно — из-за детей пропасть между ними только росла.
Пошептавшись еще немного, женщины тронулись в путь; высокая не старалась идти впереди всех, но ясно было, что она у них за старшую. Эмилия отбросила окурок и побрела вслед за всеми. У конца платформы она оглянулась — мужчины шли в ту же сторону.
Паул явно брился второпях. Порез на щеке был залеплен кусочком газеты; сквозь бумагу проступила капелька крови.
Увидев Эмилию, он машинально, по привычке смахнул с рукава невидимую пылинку. Эмилия невольно зажмурилась. Она так и не смогла привыкнуть к этой тюремной робе на нем. Они сидели лицом к лицу, разделенные тяжелым длинным столом. Вдоль стен, сжимая винтовки, стояли охранники.
Оба молчали, пока вокруг не раздались первые робкие голоса. Эмилия прикурила сигарету и через стол протянула Паулу, вопросительно глянув на солдата за его спиной. Тот, зевнув, нехотя кивнул.
— Как добралась? — спросил Паул, жадно затягиваясь.
Эмилия торопливо закивала в ответ. Во рту у нее пересохло; стараясь проглотить комок в горле, она не могла вымолвить ни слова. Паул не должен был видеть ее слез.
Паул снял свою арестантскую шапку, положил на стол и водил по ней ладонью — словно гладил кошку.
— Что новенького в деревне? От этой сигареты духами несет…
Эмилия сунула руку в сумку с передачей. Ей понадобилось добрых полторы минуты, чтобы нащупать другую пачку. Она достала сразу две сигареты.
— На днях старший инженер о тебе спрашивал… И председатель тоже… Когда в школу приходил — предупредить, чтобы дети не играли в окопах. Интересовался, что да как у тебя…
— А тот парень, что вместо меня взяли, он как — тянет?
— Тетушка Флорина мне по секрету рассказала, что председатель на него накричал — прямо на собрании, при всех. Он из-за электрички опаздывает на работу.
— Да, такого дурака, как я, теперь поискать — чтоб в деревню насовсем переехал…
— Поговаривают, будто он увольняется. Старший инженер тоже его ругает. В январе опять была драка — из-за Камелии.
— Неужто Пузан все еще с ней?
— Да… А она, как всегда, готова крутить с первым встречным. Пузан и застукал ее с этим, новеньким, в конторе.
— А ты?
— Что — я?!
— Не придуривайся. — Паул пристально смотрел ей в глаза. У Эмилии защемило сердце.
— Зачем ты так…
— Тяжко тебе одной? — Он перевел взгляд на свою арестантскую шапку и, растягивая слова, произнес: — Знаешь, этот чертов бром… Иногда мне кажется, что я уже никуда не гожусь. — Голос у него вдруг сел. — Не желаю я, чтобы обо мне все языки чесали, как о Пузане. Уж лучше развестись.
— Перестань, Паул. Все будет хорошо.
— Только не это, лучше уж развестись. Я тут всякого наслушался. Как подумаешь, ведь и женщины по-своему правы.
Он провел рукой по лицу. Кусочек газеты отклеился. Эмилия смотрела на его щеку. Она была уверена, порез глубокий, пусть и незаметный.
Под потолком стоял табачный дым — хоть топор вешай. Голоса вокруг них постепенно затихали. Только из угла, где сидел парень в куртке из болоньи, время от времени еще доносились выкрики и смех.
— Кто-нибудь еще вспоминает мою аварию?
Эмилия помолчала. За четыре года она так и не поняла, какого ответа ждал Паул, каждый раз спрашивая у нее одно и то же.
— Да вот, Жеан Гаврилеску на днях вспоминал; я тебе забыла сказать — он машину купил! В учительской кто-то завел разговор о всяких происшествиях, тут он и вспомнил о… Он говорит — тебе просто не повезло. Так и сказал: не повезло…
— Плевал я на твоего Гаврилеску! — рявкнул Паул. Те, кто сидел рядом, даже не обернулись. Зато охранник за его спиной сразу же встрепенулся:
— Эй, ты! Заткни хайло!
Понурившись, Паул кусал губы. Такой уж здесь был порядок — или отвечай: «Слушаюсь!» — или опускай голову.
— И дед Пистоль иногда вспоминает, ежели выпьет. А когда трезвый, так молчит.
— А еще что новенького?
— Фрусина в Бухарест переехала. И Мелаке теперь приезжает только по воскресеньям — в футбол с парнями погонять. Говорит, они оба по тебе скучают.
— Плевать я хотел на Пистолеву старуху, а вот как бабка Аурика — не померла еще за четыре-то года?
— Не говори так!
— А кой черт их понес в такую темень, да еще посреди дороги?!!
Она не ответила. Не нашлась, что ответить. Просто прикурила еще одну сигарету и протянула ему.