утствующий; обрывки случайных мыслей едва-едва цепляются друг за дружку. Мысли текут сами по себе, Мина не обращает на них никакого внимания; ни одна не застревает в ее сознании, и Мина не испытывает ни печали, ни радости — чудесная отрешенность, прекрасное равновесие внутренних контрастов, самозабвение…
Однако сейчас самое время вспомнить о действии, упорядоченности и самовыражении. С точки зрения Мины (на чем мы вовсе не настаиваем), у нее есть все основания быть довольной: это воскресенье и даже несколько последних недель прошли вполне сносно. Трехкомнатная квартира почти полностью обставлена; в ней есть все, что полагается, кроме разве что подвального гаража. Квартира с нежностью принимает в объятия (иначе и не скажешь!) мебельные гарнитуры с отделкой из темно-коричневой пластмассы — при желании ее даже можно принять за резьбу по дереву. Двенадцать мягких стульев с изяществом расставлены в гостиной и в спальне, шкафы и серванты, как и полагается, — тяжелые, солидные; а невысокий обеденный стол выглядит весьма презентабельно благодаря массивным выгнутым ножкам с львиной лапой на конце. Огромное зеркало в стенке отражает пока что только набор бокалов для шампанского, которые выглядят совсем как хрустальные, да несколько дешевеньких статуэток из фарфора; остальные три полки из толстого стекла еще ничем не заполнены. Но в самой их пустоте таится надежда; они нисколько не напоминают беззубый рот какого-нибудь дряхлого старца — напротив, они похожи на нежные десны новорожденного, у которого со временем должны прорезаться молочные зубки. Не следует забывать и об изумительном пейзаже на стене в гостиной — об этом волшебном окне, распахнутом в осенние горы. В спальне тоже есть чем похвастаться: двуспальная кровать с тумбочками по обе стороны; на них — крошечные ночники с цветными абажурчиками в пастельных тонах; на каждой из половинок кровати — пушистое покрывало из натуральной шерсти: одно нежно-розовое, другое ярко-красное. А трехстворчатый шифоньер! В приглушенном свете ночников кажется, что его створки украшены резным старинным гербом всамделишным, из красного дерева; на него так приятно взглянуть перед сном… А ковер на полу в гостиной! Алый, словно кровь, и такой толстый, что нога утопает в нем чуть ли не по щиколотку. И все это — вовсе не для того, чтобы пустить гостям пыль в глаза. Вот, если хотите, кухня: кокетливые шкафчики вдоль стен, новенькая газовая плита, и на ней — скороварка последней модели. Пуста (или же почти пуста) лишь дальняя комната — там нет ничего, кроме сложенной раскладушки, стоящей у стены; но и для этой комнаты имеются определенные планы на будущее; они, конечно же, будут своевременно реализованы и претворены в жизнь: детская кроватка с решетчатыми перильцами, несколько маленьких стульчиков, к ним столик и ковер поскромнее — для начала. Однако мы не в силах обойти молчанием тот факт, что будущее этой комнаты пока что находится под вопросом и не может не вызывать беспокойства. Каждый раз, вспоминая об этой комнате, Мина сердится — на Влада, на саму себя и даже на убранство остальной части своей квартиры. Ею овладевают ностальгия и склонность к воспоминаниям о лицейской поре. Что ни говори, она (а может, и Влад?!) ожидала тогда от жизни чего-то большего, но чего именно? Это «большее» так и осталось для них столь же загадочным, каким представлялось в последние лицейские годы.
У обоих осталась какая-то смутная неудовлетворенность, смешанная с безотчетным отвращением ко всему непредвиденному, случайному — словно не только в квартире, но и в душе у них утвердился стиль «Людовик XIV» — массивный, крепкий, надежный. Изредка, в минуты задумчивости, Мина поддается искушению усомниться в том, что она понимает хоть что-нибудь из происходящего внутри и вокруг нее; это вызывает у ней короткий, но бурный приступ паники — как если бы она вдруг обнаружила, что сошла с ума; но до сих пор ей всегда удавалось преодолеть это малоприятное состояние. Надо было лишь твердо сказать самой себе, что нечего зацикливаться на всякой ерунде, и постараться, не оглядываясь, смотреть только вперед — в будущее. В конце концов, любая из дорог куда-нибудь да ведет; быть может, улица, которую так трудно отыскать, — там, за углом; так зачем попусту тратить время, тщетно озираясь по сторонам на незнакомом перекрестке?
Для Мины & Влада П. глагол «бороться» — и сейчас не более чем пустой звук; и тем не менее они уже не раз испытывали, а точнее, продолжают испытывать все нарастающее недовольство собой и друг другом. Оба давно ждут, что вот-вот с ними произойдет что-то новое, неожиданное — оно заставит их сделаться лучше и снова свяжет воедино, наполнив желанием бесстрашно окунуться в неизведанное, ощутить вкус настоящей жизни. Однако все вышесказанное вовсе не означает, что Мина &… способны отказаться от размеренного, упорядоченного существования в течение всей рабочей недели. Итак, желание бегства, внезапного и чудесного освобождения…
«Вы проведете незабываемые мгновения в приятной, непринужденной обстановке; дизайн в стиле «натюрель». безупречное обслуживание — всего лишь тринадцать километров от столицы, загородный ресторан «Кувшин и тын»! Торопитесь! Не забудьте — «Кувшин и тын»!
…ему нельзя поддаваться, когда вздумается, к примеру, во вторник: ведь на следующее утро придется идти на работу не выспавшись, и что тогда?! Нет, для таких вылазок предназначен субботний вечер: радостное оживление на площадях в центре столицы, суетливая толкотня в дверях кинотеатров, давка в трамваях; тут и там нетерпеливые толпы на остановках и торопливо бегущие куда-то прохожие, музыка, льющаяся со всех сторон, и выкрики «Постой, постой, красавица!». Хмурые постовые и подозрительные личности; калеки, выпрашивающие подаяние, и счастливчики, на виду у всех прыгающие в такси. Конечно, перед тем как поймать машину, они с беспокойством заглядывают в кошелек или лихорадочно ощупывают карманы — хватит ли денег? Но суббота — это всего лишь ожидание того, что должно случиться завтра, в воскресенье, — обещание долгожданной «La vie en rose»[17].
Впрочем, что уж там говорить, уважаемый читатель, ты не хуже меня знаешь все это. Вернемся-ка лучше к Мине П. и ее воскресному настроению. Я хочу сказать — к ожиданию. Но можно ли найти для ожидания чуда менее подходящее место, чем почти полностью обжитая трехкомнатная квартира?! Ведь там даже нет пока телефона, который мог бы дать повод к такому ожиданию…
Мина все еще пьет кофе, сидя на кухне и прислушиваясь к приглушенному урчанию водопроводных труб где-то в стене. Само собой, на нее снова накатывает ностальгия, и порцию энергии, приобретенную благодаря чашечке кофе, просто необходимо дополнить порцией хорошего настроения из бутылки, спрятанной в шкафчике на стене. Но хорошее настроение что-то запаздывает. Мина проходит через коридорчик, ведущий из кухни в гостиную, и снова устраивается в кресле перед телевизором. Посидев немного, она выходит на балкон и смотрит вниз, на опустевшие аллеи вдоль улицы. С тополей уже облетела листва; она с грустью глядит на их обнаженные кроны, пепельно-серые в плотной голубоватой дымке октябрьских сумерек. Печальные тени тополей; тускло отсвечивающие крыши автомобилей, проносящихся мимо, похожих на разноцветные лепестки, разбросанные внизу; белье, развешенное на балконах соседних домов, — все это заставляет Мину как можно скорее вернуться назад, в свое уютное гнездышко, и опять бросить исполненный зависти взгляд на стену, где во всей красе раскинулся горный пейзаж.
4.VIII. Поссорилась с папой (тридцатого числа). Зашла к нему; рассказала об ужасной сцене, которую устроил Влад. Он в ответ рассмеялся. Ему совсем не хотелось меня видеть. А через час явилась эта его баба. Он наверняка знал, что она придет. Он стал нестерпимо вульгарен — старался казаться моложе, чем он есть, а в результате просто-таки смешон. Много пьет. Велел мне возвращаться домой. Ему явно хотелось поскорее выпроводить меня, чтобы остаться с ней наедине. Господи, до чего я ее ненавижу! Я ушла и слонялась по улицам часов до одиннадцати. А потом мне стало страшно; я как раз шла мимо дома, где живет наша шефиня. Рядом скотобойня — даже ночью стоит запах крови. Какое странное место: если бы здесь не ходили трамваи, я бы решила, что забрела в деревню. Вдалеке вырисовываются большие дома, светятся окна, а здесь… Я чуть было не разревелась.
Шефиня не спала; кажется, она мне даже обрадовалась. Ни о чем не расспрашивала. Велела мне выпить целый стакан вина из инжира — ужасно сладкого — и не отставала от меня, пока я не выпила все до дна. Хотела накормить меня ужином. Я страшно переволновалась и до того устала, что заснула прямо на стуле. А утром проснулась в большой кровати, рядом с ней. Мне стало как-то не по себе. У нее двойной подбородок и безобразные мешки под глазами; от нее несет прогорклым салом и табачищем. На ночном столике расставлены уродливые старые куклы с облупившимися от времени носами. Кофе пили вместе. У нее из каждого угла будто плесенью пахнет. Голос у нее сел. Меня это все оч. угнетало; к тому же этот район по утрам выглядит еще противнее: домишки какие-то допотопные, ветхие, ленятся один к другому; на крышах — толь; все кругом поросло травой, даже на мостовой сквозь асфальт трава пробивается. И этот ужасный запах от скотобойни… В трамвае шефиня сказала, что завидует мне. «Мужчина — это мужчина, тут уж ничего не поделаешь… Все лучше, чем одной-то куковать». Я не нашлась, что ответить. Все это ужасно. После обеда она спросила, может, я еще разок у нее переночую. Ни за что на свете! Я весь день глаз с нее не спускала, чтобы узнать, расскажет она девочкам или нет. Ничего такого не заметила; правда, Алина как-то иронически на меня поглядывает. Надо же, именно Алина, эта дурында! У нее у самой было невесть сколько женихов, и все как один ее бросили. Вечером вернулась домой. Какая-то пустота внутри. Заперлась в дальней комнате. Через час пришел он. Подергал дверь. Слышно было, как он ходит туда-сюда; несколько раз он кашлянул. Перед тем как лечь спать, снова пытался сюда войти. Я заснула и ничегошеньки не слышала, пока он среди ночи не начал ломиться ко мне. Проснулась я от собственного крика. Он старался высадить дверь плечом; ручка просто ходуном ходила. Я, конечно, сразу поняла, что это он; и все-таки ужасно перепугалась. Что у меня общего с этим дикарем? Наконец он, отдуваясь, отошел от двери. До этого я никогда не слышала, чтобы он так пыхтел. От испуга я всю ночь глаз не сомкнула. Сбежала из дому в четыре часа. Опять слонялась по улицам. Насквозь промерзла. Около пяти появились первые прохожие — сонные, злые, будто и не люди. Когда я хотела втиснуться в автобус, какая-то халда меня оттолкнула и с ненавистью прошипела: «Порядочные все на работу едут, а эта тут шляется!» Какой-то старый хрыч в шляпе тут же загоготал. А от самого так и разит дешевым одеколоном; зубы желтые, портфель облезлый — стоит и ржет, будто жеребец. Я оглянулась и спросила, что это его так развеселило, — рожа у него сразу сморщилась, а он и без того на макаку похож; сам коротышка, кадык дергается, рот оскален; голову задрал и уставился на меня снизу вверх. Я и не подумала уйти с остановки. Мне казалось, что я стою там одна и вокруг ни души, хоть я и знала, что он ухмыляется у меня за сп