. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И опять, как раньше, Нела в честь чего-то захотела обратить вниманье Женни на лихие выраженья, что она употребляла зачастую не по делу: мол, конечно, что поделать, если уж вошло в привычку, только это непрактично — девушке нужны манеры и тем паче чувство меры! Женни было промолчала, не найдя ответ сначала, но позднее осознала.
Кое-что теперь она поняла — не суетилась, к Джелу, в общем, относилась без былых переживаний: он уже не доставлял ей никаких таких «страданий». И, встречаясь с ним, сначала потихоньку для забавы разжигала его пыл, а затем, чтоб он остыл, тут же Джелу называла трусом жалким и спесивым. Это так его бесило!
…И пришла зима со снегом, с одиноким санным следом, тающим в тени деревьев. Если не живешь в деревне, невозможно ощутить эти сказочные зимы. Даль искрящейся равнины с лентою товарняка; затонувшие в пространстве крохотные полустанки, дымные, как облака; рыночный сорочий грай в приближенье скорой вьюги, россыпи вороньих стай, разлетевшихся в испуге над заснеженным покоем, да и многое другое, что в душе владеет вами… Воздух, пахнущий дровами, разожженными в печи, и как будто не от солнца исходящие лучи, словно нити паутины. Тайна девственной равнины, спрятанная на рассвете в ней самой; туман и ветер, шелестящий в тишине листьями чертополоха… «В самом деле, разве плохо здесь, в селе, заночевать?» — рассудила как-то Женни. Ей хотелось помечтать, разбудить воображенье, предаваясь звездным снам… И она осталась там. На уютной раскладушке в доме тетушки Флорики. Были пончики, и плюшки, и варенье из клубники. И хозяйка с увлеченьем говорила ей о сыне, как он служит в Бухаресте «в офицерском важном чине». А под утро — на насесте прокричали петухи — Женки для себя решила, что не так уж и плохи наши здешние края по сравнению с иными, нереальными мирами. Тайна, в сущности, не может долго властвовать над нами, коль она отдалена. Ты витаешь в эмпиреях, но вблизи тебе виднее этой тайны глубина. Рядом с нею исчезают и невежество, и спесь…
Дней, наверно, через шесть Женни снова повстречала Джелу там же, у перрона: «Где так долго пропадала? Прямо важная персона…»
Женни тихо рассмеялась, поведя слегка плечом, про себя сравнив, конечно, Джелу с Юношей-лучом…
…Вдруг соседка по столу обратилась к ней с вопросом:
— Ты из дома тридцать восемь? Нам с тобою по пути.
— Да, — сказала Женни, — кстати, мне уже пора идти.
Джелу хмыкнул:
— Бога ради… Ну давай-давай, кати!..
И, налив бокал вина, осушил его до дна… Тускло брезжила луна в темном небе, и покуда шли они до дома вместе, по пути разговорились, подружились… А в подъезде вдруг попутчица Женики (по годам совсем девчонка), ее чмокнув на прощанье и со лба откинув челку, прошептала ей на ухо:
— Извини меня, старуха! Ты вообще очаровашка, но не обижайся, знаешь, уши вянут, слушать тяжко, как порой ты выступаешь!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Глядя в зеркало, Женика платье медленно снимает. Юбки, кофточки и блузки каждый день она меняет. Вам скажу, привычка эта неспроста к ней привязалась — с той поры, когда одетой, в робе, Женни отсыпалась в общежитье после смены… Снилось ей, что утром в стену недостроенного храма заживо ее, Женику, как жену Маноле — Ану[19], — замуровывают парни. В те года она бедовым, дерзким норовом гордилась, и в карман за крепким словом Женни лезть не приходилось. Стройка ведь всему научит, лишь была бы только хватка: за день прогулять получку и питаться на двадцатку… «Да! — сказала Женни гордо. — Знаешь, сколько в жизни было… Как-никак, а все ж три года я на стройке протрубила. Вот такая, мать, картина… А теперь возьми, к примеру, рифмоплета и кретина, что писателем зовется[20]: описать мою манеру он не может, а берется… Потому я злюсь, как эта… Тоже мне, нашли поэта!» Нела, смирная овечка, тут же вспыхнула как спичка: для нее слова Женики, вероятно, были дики. (Что ж, она права, как видно. Речь ее так колоритна! Я сдаюсь… Ее манеру передать мне не под силу, но ругается, поверьте, эта девушка красиво!)
А когда весной на стройку в первый раз пришла Женика, то была в ту пору стройной, словно дикая гвоздика. И глаза ее, как поле в летний полдень, зеленели, и в обтяжечку на бедрах джинсы модные сидели. С недоверием, скептично на нее бросали взгляды: прилетела, дескать, птичка! Что ей тут, на стройке, надо? Теплое местечко, ясно! «Тут у нас конторы нету! Вам бы следовало в центре поискать работу где-то». «Но позвольте, я же техник, мне контора не нужна…» — робким тоном гимназистки возразила им она. Инженер скривился: «Ладно… с малышней всегда заботы! Бригадир, прими девчонку. Подбери там ей работу!..» Бригадир с лицом опухшим глянул и остолбенел, и малиновые уши стали белыми как мел.
Вскоре Женни научилась забираться на леса, чертыхаясь что есть силы, вверх на кран свой залезать и оттуда, из кабины, если что-то барахлило, гаркать голосом истошным: «Поживей чини, сапожник! Не сачкуй! Кончай трепаться!..» — и свистеть в четыре пальца. Закалила стройка нервы (испытаний тут хватало). И спустя квартал примерно бригадиром Женни стала. А в бригаде, кроме Женни, были женщины со стажем, только все с детьми, с мужьями и, естественно, постарше. Так, одна из женщин, Зина, с кличкой Сиплая Ангина, что нещадно материлась по строительной привычке, как-то к Женни обратилась со словами: «Слышь, сестричка! У тебя, ей-богу, драма. Расскажи об этом прямо, чтоб на сердце легче было. Подлеца, что ль, полюбила?» — «Да вы что? Какая драма? В жизни не было парней! Никого нет… Даже мамы, а так была бы я при ней». «Что ж сюда ты заявилась? — Зинаида вдруг взбесилась. — Тоже… Больно умная, скажу! Шла бы ты в торговлю, рожа, там бы вешала лапшу и налево и направо!..» Но вступился Зинин муж, штукатур Ион Зуграву: «Эй, придурочная баба! Ты в своих делах хотя бы для начала разберись! И с торговлей отцепись! Кто тебя просил об этом? Это дело не твое! Мать свою таким советом осчастливишь, ё-моё!..»
А была когда-то Зина молодой официанткой с горделивою осанкой. Фартук фирменный носила. Ион за нею волочился. А потом с ней приключился инцидент из-за чего-то… Зину выгнали с работы. Но она не унывала. По натуре непоседа, Зина всюду затевала задушевные беседы. Ей милей всего на свете были эти разговоры, свои собственные дети и еще — походы в горы. А другая, Деля Сводня, к Женни лезла прямо в душу: «Хочешь замуж? Хоть сегодня. Только ты меня послушай: для тебя есть, например, славный малый, инженер…» — «Успокойся, что ты, Деля? Брось ты это, в самом деле! Все придет само собой…»
И однажды в летний зной, обжигающий настолько, что уже дымилась стройка, обнажив под солнцем спины, Женни встретила случайно на площадке Нелу Спыну, парня ладного такого, с лучезарными глазами, родом, видно, из Молдовы, как ребята ей сказали. Был он скромный, симпатичный и немного флегматичный по характеру, несмелый… Так что очень скоро к Нелу кличка Дохлый прицепилась. Женни сразу же влюбилась.
Нелу не хотел таскаться с ней по паркам и буфетам, не водил ее на танцы («…знаешь, времени все нету…»). Но она его любила. И вот как-то, дело было ближе к осени, когда от родителей вернулся, он сказал Женике: «Да, думаю, тебе пора познакомиться с моими. Я как раз там был вчера, посоветовался с ними». Влюблена она была. Потому взяла отгулы и, оставив все дела, даже глазом не моргнула и поехала за ним.
Позади растаял город, мельтешащие огни… Вскоре миновали горы, на какой-то остановке три часа автобус ждали и, когда вконец устали, к ночи добрались до места. Их по случаю приезда в доме цуйкой угощали. Женни несколько смущали незнакомые ей лица. Но она не растерялась, а старалась веселиться, хохотала и курила… С виду было очень мило. Ну а сам хозяин дома за столом под общий смех говорил один за всех.
Он владел двумя домами, всех богаче был в селе. И на кладбище отгрохал для себя роскошный склеп. Был он толстый, низкорослый, чуть не всем соседям крестный. Числились за ним делишки, приносившие деньжишки. («Да и как прожить иначе? Дураки пускай ишачат!..») Иногда по воскресеньям скуки ради, для веселья, звал он крестников своих и на кладбище со всеми шел, затарившись вином, чтобы там же, на погосте, новый склеп обмыли гости. И гуде-е-е-ли в этом склепе!.. И таких ломали дров! Пили вусмерть, будь здоров! «Мой-то малый, вот балбес! Как в дерьмо, в работу влез. Даже некому помыть. Надо мне его женить! Пить так пить! — орал хозяин. — Пусть все слышат, мы гуляем! Глянь-ка цуйку у соседа, чтоб не выдохлась беседа!»
Ночью Женни не спала. Все лежала и курила. В спальне пахло нафталином, а в окне луна плыла и над звездами царила. Утром он принес в кувшине ей парного молока, но — казалось почему-то — был расстроенным слегка. «Что с тобой? — она спросила. — Отчего такая мина?» — «Ты моим не приглянулась, понимаешь…» — «Очень мило! Почему же, как же так?» — «Не понравилось, что куришь, губы красишь… Бог их знает… Мама в трансе, аж рыдает!» — «Убежим!» — «Куда бежать?» — «Хорошо, а сам что скажешь?» — «Я не знаю, что сказать…» — «Ясно все — и ты туда же…»
Больше Женни в этом доме оставаться не хотела. Побросала в сумку вещи, одеваясь по пути. А когда в автобус села, еще не было шести… Вдалеке перрон остался, поредевший лес качался и в окне листвой пестрел. Женни ехала к сестре. «Не расстраивайся, слушай, ты вернулась — и прекрасно! Не трави, сестренка, душу. Не терзай себя напрасно! Времена сейчас такие: в моде собственное „я“. У тебя — краса своя!» — «Что ты, я не огорчаюсь. Он того не стоит даже. Ну его к чертям!.. Вот только что теперь на стройке скажут?..» А наутро вся бригада лишь об этом и шумела. Парни ржали до упаду, обозвав теленком Нелу.
С той поры и стала Женни как-то круче в выраженьях.
Женни в зеркало глядится, отраженью улыбаясь. Говорит (переведу вам): «В жизни может все случиться — в этом я не сомневаюсь. Только тот, который все же мне судьбою предназначен, верю — сердце растревожит скоро… Впрочем, что гадать? Чему быть — не миновать!..» И потом, служа в отеле, от жаргона крановщицы Женни так и не сумела в полной мере отучиться. Но в душе она хотела стать приветливей, нежнее. Потихоньку хорошела… Только были рядом с нею постоянно бабьи свары и… обшарпанный паркет. А теперь вот — примария («Интересно — силы нет!»).