— И?.. — нетерпеливо спросил Г. В.
— И! Он даже ничего не сказал маме, просто пришел домой и лег спать. На другой день ему уже стало плохо, и домашние вызвали врача. Тот сразу обнаружил опухоль, поставил компресс, но при этом сказал, что лучше бы мальчика госпитализировать для нового переливания крови. Мальчишка ответил, что не хочет ложиться в больницу, ему надоело, и доктор уступил, сказал, что достаточно компресса, даже если его приложить с опозданием.
— А может, паренек хотел себя испытать и проверить, сможет ли он все-таки перебороть все это? — предположил Г. В., который теперь внимательно следил за ходом рассказа.
— Возможно… — задумчиво проговорил Биби и сделал паузу, чтобы снова глотнуть вина.
Он был уже пьян, но как-то иначе, чем обычно. Во всяком случае, он не был агрессивен.
— Возможно, это было его первое пари с жизнью. Первое и последнее, понимаешь?
— Разве от этого он умер?
— Да. На третий день у него произошло кровоизлияние в мозг.
Наступило долгое молчание. Позвякивали только бутылки на столе. Мы старались не смотреть друг на друга, а Лола молча плакала, сердитая на всех и вся, лишь время от времени чуть слышно вздыхала. Через час или полтора, когда темнота за окном приобрела молочный оттенок и все мы были уже совершенно пьяны, я увидел Корнелию, которая тихо скользила по комнате, переворачивая пепельницы и раскручивая магнитофонную ленту, Г. В. поднялся с постели и сказал:
— А если мы найдем его родителей и отдадим им деньги из копилки?
— Не имеет смысла, — категорично отрубил Биби, — его родители не нуждались в деньгах, не об этом речь. Ты ничего не понял.
— Если б мы раньше могли что-нибудь сделать… — произнес я минут через десять, словно оправдывая Биби, но после этого тут же уснул, и, видимо, с остальными произошло то же самое.
В 11 часов дня мы с Г. В. одновременно проснулись. Биби ушел с Лолой, захватив два своих чемодана, что лежали на шкафу. На двери мылом было написано: «Прощайте!»
Г. В. бросился к шкафу и вытащил коробку с деньгами. Они лежали там в целости и сохранности. Он подошел к моей постели.
— Давай их поделим!
— Мне не нужно, — ответил я.
— То есть как это тебе не нужно? — зарычал он и, схватив меня за ворот, приподнял с постели. Потом отпустил и грохнулся на колени, прямо на грязный пол. Теперь наступила его очередь выкидывать номера.
— Почему я всегда должен быть исключением? — причитал он. — Всюду со мной так! Всюду!.. Значит, вы уходите, а меня оставляете одного с деньгами, так? Для вас все просто, так? Для него облом с кадровиком то же самое, что ушиб на ноге, ты просто идешь и возвращаешь Нае машину — и все! А я… я… мне-то что делать, себе деньги забрать, да? Всюду, где бы я ни был, никто меня не выгонял, но всегда, всегда я чувствовал себя лишним! Почему? За что? Какой еще стороны не хватает этому свету?!
И все это время, пока рыдал, он стоял на коленях, держа перед собой коробку с деньгами.
В конце концов я согласился взять половину. В два часа дня, после того как мы забрали свои вещи с чердака и простились (Г. В. поехал в одну из деревень Арджеша, хоть я и не знаю зачем), я ждал Нае на стоянке возле строительного факультета, чтобы вернуть ему машину, и в этот момент услышал через открытое ветровое окно шум детворы, игравшей в сквере. Один из мальчишек все звал какую-то девочку:
— Корнелия, Корнелия!..
И это показалось мне просто НЕВЫНОСИМЫМ.
Перевод А. Вулыха.
НОРА, ИЛИ БАЛЛАДА О БОГИНЕ ГОРНОГО ОЗЕРА
По утрам ноябрьское солнце появляется в туманах и снова исчезает в туманной мгле. На чугунной плите в огромном котле согревает Нора озерную воду и всыпает в нее лавину «перлана». Вода закипает, как кратер вулкана, в котором дымятся салфетки и скатерти, простыни, шторы — все то, что теперь, на исходе сезона, богиня Нора должна постирать. Руки сначала краснеют от пара, потом грубеет нежная кожа, ветер ломится в двери прихожей и, наливаясь горячей влагой, скоро со свистом уносится в горы. Будто гул урагана или грохот обвала, доносится эхо с горного перевала, где строят дорогу Транс-Фэгэраш. Как робкие лани спешат через кряж к желанному озеру, так и солдаты порою сбегают на эту турбазу, уже заготовив дежурную фразу:
— Целуем ручки, Нори́ка, нельзя ли водички попить?.. Заодно, кстати, можем помочь растопить буржуйку…
Пионовый чай, а если полковника нет — она выставляет и цуйку. Их лица краснеют, как руки Норики… И вот по озерному льду, на котором сверкают янтарные блики, солдаты в цепочке идут за дровами, и солнце сияет над их головами… Да только для ланей все нету питья. Горное озеро сковано льдом, ключи и источники спят мертвым сном, и ежели ты — дикий зверь, одинокий и гордый на гребне горы, то тебе и сочувствия негде просить. И все-таки, чем же для них должен быть этот слабый ручей с резким привкусом мыла? Но солдаты на крыльях душевного пыла уже прилетают обратно, и вот у ступенек крыльца грациозная лань попадается им на глаза.
— Тс-с-с! — успевает кто-то сказать.
— Такое, ей-богу, увидишь не часто! Ты глянь…
Конечно, ее отловили. Несчастная лань, как могла, вырывалась, пока еще в силах была, и даже свалила на пол одного из парней. Но солдатский напор оказался сильней, и теперь, безропотная, накрепко связанная, в оцепененьи застыла она на полу, не желая принять молоко от заботливой, ласковой Норы.
— Мы уходим, Норика, надо успеть на поверку к восьми.
А иначе — плешивый полковник, крича «черт возьми!», сожрет их тогда с потрохами и кирзовыми сапогами. С горной тропы на прощанье ей кто-то машет рукой, но туманы опять поглощают нависшее густой пеленой осеннее солнце. И вновь свою стирку белья оставляет она на часок и тут же один из балконов при помощи ровных досок легко превращает в загон. Избавленная от веревок, лань робко трепещет: о, сколько надежды в ее беспокойных ноздрях, в прозрачной полоске вольного воздуха ноября, который она осязает! Как глубоко увлажненные небом глаза погружаются в даль, как неподвижно и тихо застыла печаль, как Нора глядит в потеплевшее небо, где в сумерках вечера гулко и немо звучащие воспоминания требуют права на жизнь!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Норе минуло шестнадцать… Как легко на свете жить, снам прекрасным предаваться, ждать, надеяться, любить и мечтать о малых детях и о милом Дору думать. Он инструктор-горнолыжник. Он рассказывает Норе о снегах, о замках горных, о вершинах, и о звездах, и о ветрах непокорных. На уроках то и дело тень в окне смущает Нору: там стоит на гребне смелый улыбающийся Дору.
— Нора, Нора, что с тобою? — обращается с укором к ней учитель у доски.
Нора прячет взор смущенно:
— Я прошу меня простить…
Ветер вновь о гребни бьется, и в снегу резвятся лани. Дору с нежностью их гладит, и ласкает, и смеется. Как в загоне нынче Нора: лишь за окнами свобода, море света, небо, горы — не удержит Нору школа! И тайком под вечер где-то будет встреча ненадолго, ведь отец у Норы — это сущий цербер, да и только! Он не знает, как прекрасен горный снег на диком склоне, как вершины рвутся к солнцу, словно вздыбленные кони… Он не знает, что учеба — для нее «одна химера», он надеется, что Нора скоро «выйдет в инженеры». Только Нора после школы, мимо гор спускаясь в город, по пути заходит в парк поиграть с собакой Дору. А хозяин — бородатый и красивый, — как во сне, появляется внезапно и садится прямо в снег.
— Не замерзнешь? — шепчет Нора, снег отряхивая с шубы.
— Я? — в ответ смеется Дору и целует Нору в губы.
Гор горячее дыханье обволакивает Нору, и к ногам ее нисходят облака, снега и горы, и невидимые волны в небесах ее встречают, и, волнистой лаской полный, свет небес ее качает… Так вот час проходит, скоро в магазин пора спешить — и бежит по снегу Нора хлеба к ужину купить. Но с предчувствием недобрым дочку спрашивает мать:
— Разве в очереди можно целый вечер простоять?
— Мам, прости, но я к подруге заходила поболтать…
Дни над городом проходят, над горою пролетают, и весна едва заметно, словно семя, прорастает, а затем уже — как ливень, как морской соленый ветер, что от книги отрывает мысли девушки и в свете солнца прямо в поднебесье увлекает на простор. Что же там, в далекой выси, за горбатой цепью гор, там, где грозных птиц в полете поглощает постепенно тайной дышащий простор?
— Нора, снова не учила? — возмущается учитель.
— Нет же, просто я… забыла!
И опять к вершинам снежным со страховочной веревкой поднимается спасатель и ныряет в пустоту. В ожиданье сердце Норы замирает от волненья, но, с небес спустившись, Дору возвращается назад и целует долго, нежно губы, волосы, глаза.
— Как там было?
— Как обычно, как во сне, как на картине — в этом мире бесподобном, что подобен лишь богине с дивным именем Норика…
— Что же там ты не остался?
— Мне чего-то не хватало!
— Ну а все же?
— Ты же знаешь — твоего святого лика, глаз твоих, моя богиня!
И тогда решилась Нора. Дом покинула украдкой, о себе оставив память лишь одной запиской краткой:
«Извини меня, мамуля, только там, на горном гребне, самый светлый, самый чистый мир погибнет без меня. Успокой, как можешь, папу и скажи ему потом, что напрасно он придумал, будто нужен мне диплом».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сначала они поднялись на Чибин, и после дневного перехода добрались до турбазы Кынайя. Целую неделю обливались они по утрам ледяной родниковой водой, прогуливались по Езеру-Маре, питались консервами и предавались любви в тишине.
(Ребята удивлялись:
— Что с Дору? Женится, похоже?
— Да вздор! Это он брякнул сдуру…
И на других турбазах и в горных приютах время от времени спрашивали то же самое.)
Затем они одолели перевалы Чиндрелу и Оаша. Вернулись обратно через Припоаре и Кринц. Чтобы не заходить в город, снова поднялись к Прежбе. И оттуда, безрассудно рискуя жизнью, переправились через Олт и поднялись на Клая-Булзулуй, Кика-Феделешулуй и Тэтару, чтобы добраться (в тот же день!) как можно ближе к Суру. Стемнело, а горы, случается, жестоко карают за дерзость. Дальше они не пошли. Для ночлега нашли себе нишу в скале, расстелили двухместный спальник. Северный ветер в ночи кричал, словно зверь или птица. Нора не слышала ветра и сладко во сне прижималась к доброй и сильной груди… Прекрасным и сказочным майским утром они полегоньку спустились к Суру. И вот здесь Дору встретил старых друзей.