Следом за ним шел мастер. Завтра в Сиднее состоится крупное мероприятие для дизайнеров, поэтому он тоже приехал сюда по работе. Сегодня вечером запланирован прием для организаторов, и меня пригласили прийти вместе с ними.
— Пойду куплю попить.
Марк оставил мастера и ушел к стойке заказов. Я встала и, кивнув, обратилась к нему на японском:
— Давно не виделись.
Мастер, как всегда, улыбался.
— Я прочитал книгу. Очень хорошо!
— Спасибо большое. Все благодаря вам. Спасибо, что порекомендовали меня издательству, пусть у меня и не было никакого опыта.
Мастер почесал лоб.
— Мне достаточно один раз взглянуть на человека.
Мы сели, повернувшись к морю. Какой он странный и загадочный человек.
— А вы сами не пишете картины?
— Нет. Моя роль заключается в том, чтобы находить людей с большим потенциалом и продвигать их. Мне нравится это чувство: быть в шаге от осуществления чьей-то мечты.
Марк вернулся с двумя капучино. Пока мы втроем непринужденно беседовали, он вдруг вспомнил:
— Точно, я недавно ездил на встречу с клиентом в Паддингтон.
Паддингтон — название района. Каждую неделю в субботу на территории церкви там работает блошиный рынок.
— И я нашел там одну картину. Не знаю почему, но при виде нее я расплакался, словно что-то вспомнил из детства. Мне с первого взгляда немедленно захотелось купить ее. Продавцом оказалась японка с длинными волосами. Она предлагала свои работы.
Марк показал картину яркого зеленого цвета с геометрическими узорами и вкраплениями света. В левом нижнем углу была подпись: You.
Мастер взял ее в руки, некоторое время внимательно рассматривал, а потом спросил:
— До которого времени открыт рынок?
— Что? Кажется, до пяти.
Наручные часы показывали три. Отсюда до Паддингтона минут пятнадцать на автобусе. Мастер поднялся со своего места.
— Извините, идите на прием без меня. Мне необходимо приобрести картины этой девушки.
И он стремительно удалился в сторону автобусной остановки.
Я удивленно проводила взглядом его силуэт.
В голове возникли все значения слова master.
Мастер. Магистр. Управляющий. Глава. Учитель. Владелец. Эксперт. Куратор. Источник.
Кажется, я понимаю, почему ему нравится, когда его зовут «мастер». Для каждого он в чем-то становится той самой силой, толкающей вперед. Наверняка есть еще много звезд, не осветивших мир потому, что им еще не повстречался мастер.
Но если подумать, то так или иначе каждый из нас является подобной силой для другого человека. Совершенно того не подозревая, мы встраиваемся в чью-то жизнь.
Подул сильный морской ветер, и зонтики в кафе закачались.
К Марку подбежал пес. Хозяин спешно потянул его за поводок.
— Ну, Джек! Простите.
Марк с улыбкой сказал: «Ничего страшного» — и ласково погладил собаку. Так всегда. Он ведет себя как обычно, но собаки почему-то к нему тянутся.
— Марк, тебя любят собаки, — сказала я, на что он кивнул:
— Ага. Наверное, я в прошлой жизни был собакой.
От его уверенности у меня почернело в глазах.
11. Трехцветное обещание. Фиолетовый / Сидней
В письмо от Мако, жившей в Японии, была вложена самодельная закладка. Из местной тисненой белой бумаги, заламинированная, с милыми розовыми цветочками.
Даже я, которая родилась и выросла в Сиднее, знала, как они назывались. Мне рассказала о них Мако. Цветущая в Японии весной, обожаемая ею сакура.
Когда Мако жила в Сиднее, в погожий октябрьский выходной я вела ее по моей любимой улочке. Жакарандовые деревья создавали потрясающую фиолетовую арку. Опавшие лепестки красиво лежали на дороге. Жакаранда цветет сиднейской весной.
— Я люблю эту жакаранду. Глядя на ее фиолетовые цветы, сразу думаю: «Ах, вот и весна», — поделилась я, и Мако с блеском в глазах рассказала мне про сакуру. Что японцы тоже чувствуют приход весны, когда цветет сакура, и так же, как мы жакаранду, высаживают деревья по всему городу. Что ярко-розовые цветы похожи на насыщенный фиолетовый жакаранды и что самое лучшее время для любования сакурой в Токио — апрель.
Так странно, что апрель — это весна. А для Мако так же странно то, что в Австралии октябрь — не осенний месяц.
Мако сказала:
— Ах, так хочу показать тебе сакуру, Мэри! У меня тоже есть любимое место с цветущей сакурой.
Я кивнула.
— Хорошо. Когда-нибудь я приеду в апреле в Токио полюбоваться сакурой.
Сам собой разумеющийся ответ, а не просто обмен любезностями. Мако, на мгновение словно разучившись дышать, посмотрела на меня и расплылась в улыбке:
— Обязательно.
Десять лет назад, в старшей школе, Мако целый год жила в нашей семье как студентка по обмену.
Я до сих пор прекрасно помню чувство, охватившее меня, когда впервые увидела ее. С первого взгляда возникла мысль: «Скучала, ах, как же я скучала».
Словно пробудились воспоминания о былом, словно откликнулось мое прошлое воплощение. Я знала ее. Мне казалось, что у нас есть общие воспоминания. Только тогда я еще не понимала какие.
С рождения у меня было слабое сердце, и, хоть моя жизнь и не отличалась от жизни других детей ни в чем, кроме занятий физкультурой, в детстве я все время проводила дома. Родителям было невыносимо мое одиночество, поэтому они начали принимать учениц по обмену. Чтобы я хоть так общалась со сверстницами.
Почти все японки заботились обо мне со словами: «Береги себя», при этом они не понимали, как им следует вести себя со мной. Им было неловко рассказывать о том, как они весело проводили время с друзьями и подругами на улице или ездили в небольшие путешествия.
Но с Мако такого барьера не было. Она эмоционально делилась увиденным и услышанным, активно жестикулировала. Мако рассказывала мне о каждом маленьком открытии так, словно каждый раз находила сокровище. Время, проведенное с Мако, принесло мне такое же счастье, как фермеру — урожай, выросший на высохшей почве.
Она спокойно вытаскивала меня гулять. Потихоньку я начала любить свежий воздух, наблюдать за природой и стала видеть смысл в том, чтобы проводить время в кафе. Мако, с которой нас разделяли пять лет, годилась мне в младшие сестры и, само собой, видела во мне старшую.
Мы с ней постоянно говорили. И напротив, нам никогда не было в тягость несколько часов посидеть и просто помолчать.
А сколькими письмами мы обменялись с тех пор, как Мако вернулась в Японию! Мы, конечно, не обещали ничего друг другу, но твердая уверенность в том, что ответ придет, помогла мне преодолеть сложные времена.
Уровень английского Мако постепенно улучшался, и порой мне казалось, что я получаю письмо от носительницы. После того как я отметила, что бумага и конверт с сине-красным узором, которые использует Мако, очень милые, она всегда придерживалась этого стиля. Только писала она теперь не шариковой ручкой, а перьевой, которую я подарила.
Мы много раз говорили друг другу: «Хочу встретиться», но осуществить задуманное не получалось. Мако поступила в университет, а после выпуска стала преподавать в школе английского языка. Так как она давала уроки круглый год, взять долгий отпуск было сложно, а я не могла поехать за границу, потому что не знала, в какой момент мне станет плохо.
После того как Мако вернулась в Японию, мы не виделись. И все же продолжали регулярно переписываться. Конечно, мы пользовались и электронной почтой, но обе предпочитали бумажные письма. Потому что послания, пересекавшие море, были для меня самой Мако.
Год назад в июне меня госпитализировали. Врожденный порок сердца дал о себе знать.
Я провела в больнице месяц, и врач сообщил, что излечить мою болезнь не так просто. Он выписал мне направление на обследование в центральную больницу Сиднея. Я отказалась.
Больница, в которой я лежала, находилась за городом и окнами выходила к морю. Мне очень нравился этот вид, одноместная палата тоже была комфортной, и я полюбила здешних врачей и медсестер.
Там, куда рекомендовал мне обратиться врач, я несколько лет назад неделю проходила плановое обследование: из окон были видны только соседние здания, персонал не проявлял участия к пациентам, а в палате противно пахлом спиртом. Несмотря на прекрасное оборудование, мне тяжело было находиться там.
«Даже если я скончаюсь здесь, уж лучше так», — написала я в июле в одном из писем для Мако.
Я с детства знала, что долго не проживу. Перед начальной школой мама отвела меня в больницу, где я ожидала ее перед кабинетом. Краем глаза я могла наблюдать, как мама и врач тихо беседуют. В отличие от больной меня, моя здоровая мама печально хмурила брови. Я никогда не забуду выражение ее лица.
С тех пор я всегда боялась столкнуться со смертью. У меня появилась привычка специально предполагать худшее, чтобы ни на что не надеяться.
Когда Мако получила мое письмо, она позвонила в больницу. Это произошло впервые. Когда я ответила на международный звонок в сестринской, она умоляла меня перевестись в центральную больницу и бороться за выздоровление.
— Мэри, ты забыла о нашей клятве?
Из трубки доносился плач Мако.
— Клятве?
Мне стало неловко, потому что я не поняла, о какой клятве говорила подруга.
— Ничего, если забыла. Но я все еще жду этого с нетерпением, — сказала Мако и бросила трубку.
Я подумала, что она меня возненавидела, раз так рассердилась. Однако на той же неделе я получила от Мако полное теплоты письмо. На краю листа было какое-то пятнышко коричневого цвета, будто кто-то случайно пролил на него напиток, и подпись: «Согрейся теплым какао».
«Если ты настолько сильно полюбила эту больницу, то, наверное, стоит спокойно восстанавливаться там и никуда не переводиться», — писала Мако. Почему она так скоро поменяла свое мнение, если столь яростно противилась поначалу?
«Только там, где тебе хорошо, ты поправишься. Мне сказал это один человек».
Прочтя эту строчку, я наконец вспомнила.