Не томит его похмелье,
И забот особых нет.
Хороши работы эти
Над поверхностью земли,—
Предусмотрены по смете
Сверхурочные рубли.
Хорошо, что этот старый
И усталый талый лед,
Падая на тротуары,
Расшибается вразлет.
«У человека…»
У человека
В середине века
Болит висок и дергается веко.
Но он промежду тем прожекты строит,
Все замечает, обличает, кроет,
Рвет на ходу подметки, землю роет.
И только иногда в ночную тьму,
Все двери заперев, по-волчьи воет.
Но этот вой не слышен никому.
Памяти ушедшей
Эта женщина жила,
Эта женщина была,
Среди сборища и ора
Потолкалась и ушла.
Как со сборища когда-то,
Озираясь виновато,
Ускользнула без следа, —
Так из жизни – навсегда.
В мнимо-видимый успех
Разодета и обута,
Так ушла она, как будто
Обмануть сумела всех.
Продавщицы
От реки, идущей половодьем,
И через дорогу – на подъем —
Миновали площадь, в ГУМ заходим,
За плащами в очередь встаем.
Красоты и мужества образчик
Ищут из незастекленных касс
Тысячи рассеянно смотрящих,
Ни о чем не думающих глаз.
ГУМ свои дареные мимозы
На прилавки выставил – и вот
Целый день за счет одних эмоций,
Не включая разума, живет.
Лес инстинктов. Окликай, аукай,
Эти полудети – ни гу-гу,
Потому что круговой порукой
Связан ГУМ наперекор врагу.
Скоро выйдет замуж за кого-то
Этот легион полудетей.
Не заретушировано фото
Гибельных инстинктов и страстей.
«Ты не напрасно шла со мною…»
Ты не напрасно шла со мною,
Ты, увереньями дразня,
Как притяжение земное,
Воздействовала на меня.
И я вдыхал дымок привала,
Свое тепло с землей деля.
Моей судьбой повелевала
Жестокосердная земля.
Но я добавлю, между прочим,
Что для меня, в расцвете сил,
Была земля – столом рабочим,
Рабочий стол – землею был.
И потерпел я пораженье,
Остался вне забот и дел,
Когда земное притяженье
Бессмысленно преодолел.
Но ты опять меня вернула
К земле рабочего стола.
Хочу переводить Катулла,
Чтоб ты читать его могла.
«Все приходит слишком поздно…»
Все приходит слишком поздно, —
И поэтому оно
Так безвкусно, пресно, постно, —
Временем охлаждено.
Слишком поздно – даже слава,
Даже деньги на счету, —
Ибо сердце бьется слабо,
Чуя бренность и тщету.
А когда-то был безвестен,
Голоден, свободен, честен,
Презирал высокий слог,
Жил, не следуя канонам, —
Ибо все, что суждено нам,
Вовремя приходит в срок.
«Смена смене идет…»
Смена смене идет…
Не хотите ль
Убедиться, что все это так?
Тот – шофер, ну а этот – водитель,
Между ними различье в летах.
Тот глядит на дорогу устало
И не пар выдыхает, а дым.
Чтоб в кабине стекло обметало,
Надо все-таки быть молодым.
А у этого и половины
Жаркой жизни еще не прошло, —
И когда он влезает в кабину,
Сразу запотевает стекло.
«Я начал стареть…»
Я начал стареть,
когда мне исполнилось сорок четыре,
И в молочных кафе
принимать начинали меня
За одинокого пенсионера,
всеми
забытого
в мире,
Которого бросили дети
и не признает родня.
Что ж, закон есть закон.
Впрочем, я признаюсь,
что сначала,
Когда я входил
и глазами нашаривал
освободившийся стол,
Обстоятельство это
меня глубоко удручало,
Но со временем
в нем
я спасенье и выход нашел.
О, как я погружался
в приглушенное разноголосье
Этих полуподвалов,
где дух мой
недужный
окреп.
Нес гороховый суп
на подрагивающем подносе,
Ложку, вилку и нож
в жирных каплях
и на мокрой тарелочке —
хлеб.
Я полюбил
эти
панелью дешевой
обитые стены,
Эту очередь в кассу,
подносы
и скудное это меню.
– Блаженны, —
я повторял, —
блаженны,
блаженны,
блаженны…
Нищенству этого духа
вовеки не изменю.
Пораженье свое,
преждевременное постаренье
Полюбил,
и от орденских планок
на кителях старых следы,
Чтобы тенью войти
в эти слабые, тихие тени,
Без прощальных салютов,
без выстрелов,
без суеты.
Старинное
Ездили на тройках в «Яр»,
При свечах сидели поздно,
И покрылась воском бронза,
Диких роз букет увял.
Но когда увяла эта
Бледно-розового цвета
Роза дикого куста, —
Не увяла красота.
Но, едва увянув, сразу
Стала краше во сто крат.
Розы пепельные в вазу
Опусти – пускай стоят.
Жизнь ослабла. Смерть окрепла.
Но прекрасен ворох пепла.
Так забудь дорогу в «Яр»,
Не печалься о разрыве:
Стал букет еще красивей,
Оттого что он увял.
«Льется дождь по березам, по ивам…»
Льется дождь по березам, по ивам,
Приминает цветы на лугу.
Стало горе мое молчаливым,
Я о нем говорить не могу.
Мне желанья мои непонятны, —
Только к цели приближусь – и вспять,
И уже тороплюсь на попятный,
Чтоб у сердца надежду отнять.
Африканский романс
Над Ливийской пустыней
Грохот авиалиний,
По одной из которых
Летит в облаках
Подмосковное диво,
Озираясь пугливо,
С темнокожим ребенком
На прекрасных руках.
В нигерийском заливе
Нет семейства счастливей,
Потому что – все случай
И немножко судьба.
Ла́гос город открытый,
Там лютуют бандиты,
В малярийной лагуне
Раздается пальба.
Англичане убрались, —
Вот последний анализ
Обстановки, в которой
Все случается тут:
Эти нефть добывают,
Ну а те убивают
Тех, кто нефть добывает, —
Так они и живут.
Нефтяные магнаты
Те куда как богаты,
Ну а кто не сподоблен,
У того пистолет.
Жизнь проста и беспечна,
Нефть, конечно, не вечна,
И запасов осталось
Лишь на несколько лет.
Как зеваешь ты сладко.
Скоро Лагос. Посадка.
На посадочном поле
Все огни зажжены.
За таможенной залой
Нигериец усталый,
Славный, в сущности, малый,
Рейс кляня запоздалый,
Ждет прибытья жены.
Родилась на востоке,
Чтобы в Лагос далекий
С темнокожим ребенком
Улететь навсегда.
Над Ливийской пустыней
Много авиалиний,
Воздух черный и синий,
Голубая звезда.
«Пишу о смерти. Не моя вина…»
Пишу о смерти. Не моя вина,
Что пред глазами то круги, то тени,
Что жизнь меня учила этой теме,
Как Францию Столетняя война.
Что на мои вопросы нет ответов,
И нету друга. Только звук пустой.
И дорог из шекспировских сонетов