Ну а эти мужья, эти люди из праха и пыли,
Эти судьи сперва обличали его,
А потом и совсем отлучили
И анафеме предали, зная, что не виноват.
3
И частый зуммер, и гудки короткие,
И мука неизбывная моя,
Когда решали покарать на сходке,
Когда решали порешить меня.
Когда на сходке пили и закусывали,
И говорили по-латыни, и
По-староитальянски, не зулусы,
А флорентийцы – палачи мои.
И мука неизбывна – не в палачестве,
Не в том, что отправляли прямо в ад,
Не в страхе, и не в ужасе, тем паче, —
А в том, что знали – что не виноват.
«Мы спим. Еще не рассвело…»
Мы спим. Еще не рассвело.
Мы пребываем в сне усталом.
По-человечьи тяжело
Ворочаюсь под одеялом.
Еще до света далеко,
И рай не обернулся адом,
И, по-звериному легко,
Она ворочается рядом.
Игрок
В одиннадцать встает,
Магнитофон включает,
И черный кофе пьет,
И курит, и скучает.
И слушает ансамбль,
Какой-то слишком старый,
И думает:
«Ослаб,
Совсем не те удары.
Винты совсем не те,
Усталым стал и грузным,
Как будто в темноте
Шар на столе безлузном.
Как будто так легко
От двух бортов по фишкам,
А я то широко
Беру, то узко слишком.
Хозяин отошел,
На темный лес поставил
И нас на произвол
Судьбы пустых оставил.
Наглеют фраера,
Не залетают лохи,
Кончается игра, —
Дела не так уж плохи.
Но в эту зиму я
Игру сыграл такую,
Что Книгой Бытия
Отныне не рискую.
И что́ бильярдный стол
Тому, кто ненароком
Об Иове прочел
В раздумье одиноком».
«Еще вчера сырым огнем Калькутты…»
Еще вчера сырым огнем Калькутты
Надсадно и прерывисто дыша,
Перемогался этот город лютый,
Почти бесплотный, потная душа.
Собаки здесь не слишком часто лают,
Совсем не лают, силы берегут.
Родятся люди здесь и умирают
И после смерти много раз живут.
«Палаццо – это как палатки…»
Палаццо – это как палатки,
В которых те же неполадки.
По берегам сезонный гам, —
Здесь Беарриц, здесь Ницца, Канн.
Здесь волны моря громыхают,
Здесь люди с горя отдыхают —
Стоят палатки возле скал.
Здесь по утрам, в молчанье строгом,
Идут на пляже тяжбы с Богом:
Один присел. Другой привстал…
Но тяжбы с Богом бесполезны —
Здесь все болит и все болезны,
Из рая изгнана чета.
И тот, кто думает о пользе,
Об этом пожалеет после —
Не стоит польза ни черта.
О пользе думать очень вредно, —
Все это не пройдет бесследно, —
Так следуй опыту отца,
Пока сучится нить живая,
Жизнь до последнего конца
Искусственно не продлевая.
«Чуть наклонюсь и варежку сырую…»
Чуть наклонюсь и варежку сырую
На повороте подниму со льда,
Подумать страшно, как тебя ревную
И как люблю… Должно быть, навсегда…
Еще болезни наши, наши морги,
Могилы наши – ох как далеко!
И я черчу веселые восьмерки
На раскаленном льду ЦПКО.
Мне подражать легко, мой стих расхожий,
Прямолинейный и почти прямой,
И не богат нюансами, и все же,
И вопреки всему, он только мой.
Kali temple
В храме Калькутты возник из-за дыма густого
Опытный нищий (в обличье – намек на святого).
Он мне кивает, как будто бы Ведам внимая,
Переживает – и связь между нами прямая.
Опытный нищий, мы братья родные по духу
И по снедающему нас обоих недугу.
В эти минуты мы оба почти что святые,
Я – из Калькутты, а ты – из Москвы, из России.
В рубище нищем, насущным живем, настоящим, —
Оба мы ищем, играем, сгораем, обрящем.
«Молчат могилы, саркофаги, склепы…»
Молчат могилы, саркофаги, склепы, —
Из праха сотворенный – прахом стал, —
Все разговоры о душе нелепы,
Но если занесло тебя в Бенгал,
Днем, возопив на крайнем перепутье,
Сырым огнем Бенгалии дыша,
Прозреешь душу вечную в Калькутте,
Которая воистину душа.
В чем виноват, за все меня простили, —
Душа и представлялась мне такой.
Воистину, как сказано в Псалтыри:
Днем вопию и ночью пред Тобой.
«Звуки, педалируя, ослабли…»
Звуки, педалируя, ослабли
Все мои кумиры, все ансамбли…
Только «Аббу» слышу и сегодня, —
Как поет в далеком далеке,
Отрешенно, холодно, свободно,
На плохом английском языке.
«В Бихаре топят кизяком…»
В Бихаре топят кизяком.
Ах, этот запах мне знаком,
Проблема общая знакома:
Сельскохозяйственных забот
У вас, у нас – невпроворот,
И кизяковый дым плывет
Над односкатной крышей дома.
У вас, у нас одна страда,
Одна беда, одна отрада, —
Вы мне родные навсегда,
Другого ада мне не надо.
Был дважды в жизни потрясен:
Сперва войной великой – въяве,
А позже Индией – сквозь сон,
В Бихаре зимнем, на заставе.
Упал шлагбаум поперек
Бихара. И, упав, обрек
«Амбасадор» на остановку,
И на дырявую циновку
Я повалился тяжело.
Навес дырявым был. А небо
Так беспощадно землю жгло,
Что от него спасенья не было.
Ах, только люди здесь добры.
Чтобы согреться, жгут костры,
И все горчит кругом от гари.
Похолодало до жары.
Темнеет в пять. Зима в Бихаре.
«Что-то разъяло на стаи лесные…»
Что-то разъяло на стаи лесные
Мир человеческого бытия.
Стая твоя, как и все остальные,
Это случайная стая твоя.
Кто его знает, что с нами случится,—
Нету и не было вех на судьбе.
Только не вой, молодая волчица,
Ветер и так завывает в трубе.
Я не сужу, а почти понимаю,—
Там, где предзимние ветры свистят,
Сбились на вечер в случайную стаю
Несколько лютых волчиц и волчат.
Только не бойся от стаи отбиться,
Жалобно так и тоскливо не вой,
Только не бойся на вечер прибиться
К старому волку из стаи чужой.
Птаха
В Крыму, на полустанке, были щеки
Подкрашены чуть грубо. И лицо
Чуть бледное. Надменный и высокий
Взгляд. И на пальце бедное кольцо.
След мятежа в отсутствующем взгляде,
Не уследишь за ним, как ни следи,
Мрак Салалак и школ вечерних – сзади,
И смутное пространство – впереди,
И годы перехо́дные, страстны́е.
Не склеилась беседа. Возрастные
Настороженность, отчужденье, страх,
Весь бесконечный перечень явлений,
Когда, равнό ничтожество и гений,
Блуждает человек в полупотьмах.
В каких она перебывала безднах
Противоборства, длящегося в ней,
Боренья двух истоков несовместных,
Различных оснований и корней.
Но я не сомневался, что в итоге
Преджизненных метаний и обид,
Еще в начале жизни и дороги
В ней доброе начало победит.
Была жара. И воздух раскаленный
В захламленном салоне «Жигулей»,
Татарским солнцем выжженные склоны
Гор невысоких и нагих полей.
И дней наедине прошло немало,
На берегу, то вместе, то поврозь.
В ней все насторожилось и молчало,
Буек волной бессмысленно качало,
И пианино старое бренчало,
И ничего еще не началось.
Казалось – далеко, а вышло – близко,
Так близко, что и года не прошло.
Вослед за Вашингтоном, Сан-Франциско
Легло под серебристое крыло.
И, через Рино, вниз, туда, где Тахо,
Еще не оперенная, спорхнуть
По воле рока, умудрилась птаха,
Случайно повторив мой давний путь.
И, совершеннолетняя едва лишь,
Ночами душу старую мою
Разлукой неожиданно печалишь
В России, у дороги на краю.
И вот подарок с Тахо – сразу две
Рубахи – первый заработок птахи,
И ночью, в лихорадящей Москве,
Разглядываю их в тоске и страхе.
Одна рубаха – светло-голубая,
Другая – не умею рассказать,