Ушел в их числе и Сараев, правда, куда теперь себя девать, он не знал и понятия ни малейшего не имел. К Марии он был не против снова пойти, так как Вениамин все же требовал еще ухода за собой, но дома у Марии сейчас не было никого. Она на работе уже была, а дети, соответственно, в школе. И не знал Сараев, как Мария воспримет и истолкует его приход, может быть, подумает, что он навязывается ей против воли, или еще что-нибудь подумает по его адресу нелестное и нелицеприятное, усомнившись и не поверив правде о продлении его отпуска.
И Сараев подумал, что неплохо было бы пойти и купить себе чего-нибудь съестного, экономя, конечно, последние деньги. Но не пошел он никуда. Потому что, купив что-либо, пришлось бы ему идти и относить купленное домой и сидеть там весь день, а у него же ни телевизора не было - посмотреть его и время тем самым как-то потратить и провести, ни книжки какой-нибудь, ни даже газет никаких. И он пошел в сторону дома, по привычке всегда с работы в сторону дома идти, но не прямо пошел, а через автовокзал новый, то есть вокруг. И он вошел в здание вокзала и походил по пустому, как и в прошлый его приход, залу. И точно такой же милиционер шагал по первому этажу взад и вперед и по кругу, и та же надпись светилась на информационном табло. И водка небось в кафе продается та же, подумал Сараев, и без закуски. Но на водку переводить средства Сараев не мог себе позволить, и он подошел к милиционеру и спросил, не преследуя никакой цели:
- А автобусы, - спросил, - когда пойдут?
А милиционер сказал:
- Бензина нет. Вы что, не видите?
А Сараев сказал:
- Вижу, - и спросил: - А тут у вас всегда такая пустота торичеллиева?
А милиционер сказал:
- А кто сюда пойдет? - и сказал: - Сумасшедшая одна ходит регулярно. Придет, станет в позу и выступает, как на съезде, лекции читает в пустоту.
- И больше никто, - Сараев говорит, - не ходит?
А милиционер говорит:
- Ну, еще ты вот пришел. Работать мешать.
И милиционер, конечно, был прав на все сто. Сараев действительно не знал и не мог бы сказать, зачем он пришел на этот мертвый вокзал. Пришел - и пришел. По наитию какому-то, хотя делать тут ему было нечего. И в любом другом месте нечего.
И он ходил по зданию вялым медленным шагом и глазел по сторонам и присаживался на стулья из желтой пластмассы, то есть вел себя так, как в музее или галерее люди себя ведут. И он, как в музее, разглядывал разноцветные витражи- картины - из жизни героического казачества, - и рисунки настенные мозаичные на темы материнства и детства, и панно, выполненное во всю торцовую стену снизу доверху. А изображало это панно автобус "ЛАЗ", уносящийся в туманную даль по извилистой трудной дороге.
И милиционер, бродивший по долгу своей службы вдоль и поперек здания, приблизился к Сараеву и сказал: - Что, красиво?
А Сараев сказал:
- Да. И если б, - сказал, - люди какие-нибудь еще здесь были и посещали, чтоб могли видеть... это... своими глазами.
А милиционер сказал:
- Люди будут, - и: - Вот, - сказал, - уже начинают прибывать некоторые.
И Сараев оглянулся и увидел женщину, идущую со стороны центрального входа к ним на сближение. И она дошла до середины зала, остановилась и расстегнула свою синюю фуфайку.
- Сейчас начнется, - сказал милиционер, - цирк под куполом.
И цирк начался, можно сказать, безотлагательно, потому что женщина в фуфайке вздернула вдруг указательный палец правой руки и сказала:
- Десятого марта сего года Рождество по церковному лунному календарю. Молитесь все. Тех, кто не молится, быть не должно. - Она замолчала, осмотрелась вокруг и опять сказала, ткнув пальцем в воздух: - Второй православный праздник - Пасха. Празднуется пятого декабря по старому стилю и летоисчислению.
- Ну, ты внимай, - сказал милиционер Сараеву, - а у меня служба не ждет.
И он ушел в свое отделение служить, а Сараев остался слушать женщину в одиночестве и, как говорится, с глазу на глаз. А она говорила шамкая и проглатывая куски слов, и голос ее накатывал на Сараева короткими судорожными волнами.
- Русские, сербы и украинцы - это братья навек. Они от Бога, - говорила женщина все громче, - кроме болгар. Болгары Верховным судом Украинской Советской Социалистической родины девятого созыва приговорены к смертной казни через повешение. Все зло от болгар. Сталин был болгар, Ленин - болгар, Брежнев и Горбачев - болгары.
И конечно, это был бред сумасшедшего и больного человека и не в своем уме находилась эта женщина. Но Сараев-то слушал ее внимательно не потому, что ему было интересно ее слушать, а потому, что голос у нее знакомым показался Сараеву. Правда, из-за эха и расстояния не мог он определить, кому именно принадлежал такой же лающий голос. Вернее, у него промелькнула догадка, что Мила в пьяном состоянии так приблизительно кричала, ну, или не так, а очень похоже. Но он не задержался на этой промелькнувшей мысли, а пошел к женщине навстречу и приблизился к ней на расстояние двух с небольшим метров. И увидел Сараев, что в самом деле перед ним стоит Мила собственной своей персоной. И она сильно, конечно, изменилась под воздействием прошедшего времени, и зубы у нее отсутствовали с правой стороны, и фуфайка на ней была старая, с закатанными рукавами, и не по росту и не по размеру. Но в том, что это Мила, не могло быть никаких у Сараева сомнений. И он стоял и смотрел на нее, на свою первую бывшую жену, а она не обращала на него внимания, а говорила, как будто бы перед ней не один-единственный Сараев стоит, а многотысячная аудитория благодарных слушателей.
- Двадцать один день, - говорила Мила, - жила я в городе Москве столице Российского государства с тысяча девятьсот двенадцатого года. На Курском вокзале. Ельцин - исполняющий обязанности поверенного в делах, глаза карие, наполовину болгар. Ельцина быть не должно. А царицей должна быть Петрова Анна Васильевна - депутат Верховного Совета. Она меня принимала в Кремле, молитесь за нее. И за меня молитесь. Я тоже должна быть царицей. Но я даю себе самоотвод по уважительной причине.
И в этом месте речи Сараев тронул Милу и сказал: - Мила.
А она:
- Я вас слушаю.
А он:
- Мила, это я.
А она:
- Да, - говорит, - я слушаю.
А Сараев говорит ей:
- Пойдем отсюда.
А она говорит:
- Пойдем.
И они пошли по вокзалу вдвоем. Сараев слева, а Мила от него справа. И они сначала шли в молчании, ни о чем не разговаривая между собой, а потом Сараев спросил:
- Ты пьешь?
А она:
- Пить, - говорит, - это грех Божий, заповедь номер двенадцать.
- А живешь ты где?
А она говорит:
- Ивана Гоголя, пять, в собственном доме.
- А не было тебя давно, - Сараев говорит. - Почему? - В Москве жила, Мила говорит, - двадцать один день.
- А раньше где была? - Сараев спрашивает. - Раньше.
- А раньше, - Мила ему отвечает, - в заточении содержалась. Болгарами. Смерть болгарам и вечная память.
И они опять пошли без разговоров, потому что не приходило Сараеву в голову, о чем бы с ней еще можно было поговорить. И как поступить с Милой сейчас и в дальнейшей перспективе, Сараеву было неясно. Что, в смысле, должен он делать. Уйти или отвести ее к себе домой, где она тоже имеет право жить? Такое же, как и он сам. Но что из этого получится и, может, необходимо сдать ее на лечение? Ну а когда выпустят ее снова, тогда как быть, особенно если она такой и останется? Короче, не ожидал, конечно, Сараев встретить Милу в нынешнем ее плачевном виде и не мог он вообразить себе, и даже в страшном сне не могло привидеться ему того, что реально осуществилось в жизни. Он-то думал и был уверен на сто процентов, что Мила по- прежнему пьет и гуляет в том же самом ключе, беспробудно. С друзьями своими уголовными. Ведь же недаром и не просто так, от нечего делать, приходили они тогда, ночью, и ее спрашивали. Не могло же Сараеву почудиться спросонья посещение их ночное. И дверь, ту еще, деревянную, они расшатали, выбить ее пытаясь. То есть у него все нужные основания были думать про Милу так, как думал он, а не по-другому. А оказалось, значит, что все не так, и Сараев сказал на всякий случай, для того чтобы молчание свое нарушить и разрядить:
- Ты есть хочешь?
А Мила ответила:
- Не хочу.
А Сараев сказал:
- Пошли домой. А там видно будет.
А Мила говорит:
- К кому?
- Ну, ко мне, - Сараев говорит.
А Мила говорит:
- Я к болгарам не хожу.
А Сараев говорит:
- А в свою квартиру пойдешь?
А Мила:
- Нет, - говорит, - в ней болгары.
- Какие болгары? - Сараев говорит. - С чего ты взяла?
А Мила говорит:
- А была я там, когда из заточения меня Бог освободил, - и говорит: Дверь там болгарская.
А они, говоря так и беседуя, на площадь как раз вышли имени Народа, к памятнику ему железобетонному, и Мила остановилась у постамента и распахнула фуфайку и выбросила вперед указательный палец и закричала в лицо Сараеву, плюясь и тыча в него этим пальцем:
- Братья и сестры, - закричала она, - будьте милосердны и бдительны. Останови замышляющего не доброе, а злое и суди его по всей строгости. Бог говорил: "Не прелюбодействуй с женою своею, не убий отца своего и мать свою. А кто убьет, тот болгар". Так говорил Бог Отец Богу Сыну.
И Сараев стоял перед ней, а она кричала куда-то мимо него и поверх него, и остановить ее было нельзя ничем, никакими доступными средствами, разве, может быть, только заткнув рот и связав по рукам и ногам.
И невдалеке от них, от Милы с Сараевым, ходили по площади люди в яркой красивой одежде, и одни из них спешили пройти быстрее, чтоб не останавливать взгляда на этом уродливом и тяжелом зрелище, а некоторые останавливались и говорили ей:
- Заткнись, чего разоралась, дура.
Или говорили:
- Ну, бабка, вышивает.
И Сараев взял Милу за рукав фуфайки и потащил ее от постамента и сказал: