grand-mère только помотала головой.
– О, ничего страшного, – отмахнулась она. – Царапина.
– Ты в порядке? Может, лучше осмотреть рану? – Я потянулась к ней рукой. – Я читаю кое-какие медицинские книги и могла бы…
Она прикрыла повязку ладонью.
– Нет, моя дорогая, – сказала grand-mère. – Прошу, не утруждай себя. Я в порядке. И даже лучше, чем просто в порядке, ведь я же с тобой. На самом деле, я хотела кое о чем с тобой поговорить.
– О чем? – спросила я.
– Когда вчера ночью ты спасла меня от своего дедушки, – начала она, – ты не обратила внимания, как ты это сделала?
Я знала. Я произнесла слова особым образом, и дедушка Миклош был вынужден мне подчиниться. Это случалось со мной уже не раз, и хоть я и притворялась, будто не знаю, что именно делаю, но на самом деле я все понимала. Я подумала о видении, где я была маленькой девочкой: тогда я тоже это сделала, не так ли? И как часто я заставляла людей делать что-то, чего они не хотели? Я вспомнила хозяина магазина в Уинтерпорте. Подумала о Рисе.
Grand-mère заметила выражение моего лица и поспешно сжала мои ладони.
– Не переживай так! – сказала она. – Ты обладаешь даром, природным талантом. Этим стоит гордиться.
– У меня такое чувство… – начала я. – А это нормально – поступать так? Нет, правда?
Она вдруг стала серьезной.
– Все, что помогает тебе выжить, допустимо, – сказала она. – Мы живем в опасном мире.
Я уже стала различать, когда она изображает эмоцию для меня, а когда говорит искренне. На этих словах она опустила взгляд на свои руки: сложенные, неподвижные, в лавандовых перчатках. Она всегда становилась похожей на статую, когда расстраивалась, потому что не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее боль. Я поступала так же.
– Поговори со мной, пожалуйста, – попросила я.
Grand-mère посмотрела на меня с грустной полуулыбкой.
– У меня было еще три дочери, – сказала она. – Анжелика играла на скрипке. Мариетта постоянно влюблялась в парней, была кокетка, но умная. Однажды она закрутила роман с немецким офицером, и я ужасно на нее рассердилась. Теперь жалею, что не была добрее к ней. А Офелия, моя младшая, была еще совсем ребенком. Я потеряла их всех во время войны. Офелия ушла последней. – Grand-mère произнесла это со скорбным спокойствием. – Хотела бы я рассказать больше. Но мне больно даже думать о них. Как жаль, что тебе не довелось познакомиться с ними.
Мне хотелось ее обнять, притянуть к себе и положить ее голову себе на плечо. Но я знала, что, если я попытаюсь это сделать, она вся застынет, а потом под вежливым предлогом уйдет. Поэтому мы долго сидели рядом, молча. Невероятно, через сколько всего ей пришлось пройти. И еще более невероятно то, что после всего этого она приехала сюда, ко мне. Она одна из нас; ей просто нужно было найти свой дом. Почему дедушка не может этого понять?
– Офелия все еще была ребенком и не могла использовать свой дар, – сказала, наконец, grand-mère. – А твоя мама сама отказалась. Я не могу избавиться от мысли, что, если бы мы все крепко держались вместе, в живых осталась бы не я одна.
Это объясняло холодность grand-mère к маме. Она хотела помочь, а мама отказывалась. Я подумала об Офелии, которая еще даже не знала, как использовать свой дар. Интересно, почему grand-mère назвала Офелию ребенком? Она была моей ровесницей?
– Значит, ты хочешь, чтобы я управляла людьми ради моей же безопасности, – сказала я.
– Чтобы мы вместе могли отправиться куда угодно, – сказала она. – Жить там, где захотим, и ни о чем не волноваться.
Я ощутила укол сомнения. Не все поступки grand-mère были обусловлены необходимостью, не все ее действия совершались ради выживания. Но, быть может, после долгих лет в одиночестве ей стало тяжело различать, что необходимо, а что – нет. Она одинока и напугана. Может, я смогу научить ее больше не бояться.
– Тогда я буду тренироваться, – сказала я.
Она кивнула.
– Можешь оставить меня ненадолго, моя дорогая? – попросила она. – Я хочу побыть наедине со своими мыслями.
Мне хотелось остаться с ней, но я быстро встала и, уходя, закрыла за собой дверь. Без нее я чувствовала себя покинутой.
Мне не хотелось развивать мой дар. От одной мысли о том, что я заставила дедушку так скорчиться в воздухе, мне становилось плохо. Но благодаря этому я спасла жизнь grand-mère. Может, зная, что я ее всегда защищу, она сможет успокоиться. Может, мы сумеем стать одной семьей. В конце концов, разве в этом доме нет места странностям? Я могу убедить остальных, что grand-mère не желает нам навредить, что ей не придется никому причинять боль, если она будет чувствовать себя защищенной. Может, она даже перестанет переживать из-за Риса.
И, разумеется, тот факт, что дедушка Миклош ее боится, не говорит о том, что именно она была той женщиной, которую он видел столько лет назад. Тогда она была еще молодой. Это наверняка ошибка. Должно быть разумное объяснение.
После того как grand-mère ушла, я попыталась сесть и почитать, но в груди по-прежнему болело после падения, и я чувствовала странную усталость. Я проспала почти весь день, а проснувшись, увидела, что на улице уже стемнело, а мне кто-то принес ужин на подносе. Я сходила в уборную и не торопясь поела. Глотать было тяжело.
Я все время размышляла о словах grand-mère насчет моего таланта. Может, кто-нибудь позволит мне испробовать дар на себе, если я пообещаю не заставлять их делать ничего такого, что им не понравится? Но кто сейчас дома? Я закрыла глаза и прислушалась к сердцебиению особняка. Второй этаж: мама плещется в ванной. Нет, она все еще слишком расстроена. Дедушки нигде не было слышно; я надеялась, что с ним все в порядке, что он скоро вернется из леса и мы сможем все обсудить. Маргарет в кухне: судя по звукам, отскребает кафель. И слабый звук доносился со стороны зала, из старого кабинета бабушки Персефоны. Музыка, поняла я. Проигрыватель, громкость убавили до минимума. Я не знала, кто его включил.
Стараясь двигаться как можно тише, я спустилась по ступенькам. Дверь в библиотеку была закрыта, поэтому я присела и прижалась ухом к двери. Поскрипывающая на «Виктроле» пластинка. Шорох шагов по ковру. И голос отца.
– Нам не обязательно оставаться здесь, – говорил он. – Я ведь могу уехать. И ты мог бы поехать вместе со мной.
– Не думаю, что это возможно.
Голос Артура.
Что он здесь делает? Их шаги звучали ритмично, в такт музыке. Я поняла, что они танцуют. Представила, как может танцевать Артур: осторожно, невесомо. Представила, как мои ладони лежат на кончиках его пальцев, как мы вдвоем парим, словно воздух, грациозные, как марионетки. Шаги моего отца звучали тяжелее, он то и дело спотыкался. Я подумала: интересно, кто из них ведет в танце? Мне сложно было даже представить, как это выглядит.
– Знаю, ты говоришь, это она заставляла тебя остаться, – продолжал отец. – Но она мертва. И не она виновата, что ты до сих пор здесь. Наверняка дело в ком-то еще.
– Может быть, в Рисе.
– Не говори так.
– Если ты настаиваешь.
Уж не побаивается ли Артур моего папу? Мне не понравилась натянутость в его голосе, ритм его шагов. У меня нарастало чувство, что ему не хочется быть здесь, что это еще одна из тех вещей, о которых ему запрещено говорить.
Что ж, сильнее, чем сейчас, ненавидеть меня отец уже не сможет. Я встала, отошла на несколько шагов назад и, не таясь, зашагала к двери. Открыла ее легко и непринужденно, словно пришла сюда по своим делам.
Я думала, мне придется изобразить изумление, но изображать не пришлось, когда я увидела, как отец застыл, держа одну руку на талии Артура, а другую – на его ладони. Артур выглядел безупречно, с безукоризненной осанкой; он замер на середине шага. Меня шокировала столь непринужденная интимность происходящего. Я вспомнила, как в школе девочки учились танцевать и что я тогда чувствовала – то же ощущение, что и сейчас: как будто я вижу что-то, чего видеть не должна, что-то, что заставляет меня испытывать острую боль под ложечкой.
– Я… папа, – начала я. – Я просто хотела взять кое-какие книги. Мне…
Отец отпустил Артура, чуть ли не оттолкнул его. Потом протиснулся мимо меня к выходу и с грохотом захлопнул за собой дверь. Артур даже не посмотрел ему вслед, заметила я. Он смотрел на меня.
– Вы сделали это нарочно, – сказал он. И мне вдруг стало стыдно.
– По голосу вы… – Я потрясла головой, пытаясь подобрать слова. – Вы как будто были не рады.
Его улыбка растаяла.
– Я бы хотел, чтобы вы перестали делать вид, будто спасаете меня. Это лицемерие.
– Зачем он заставляет вас танцевать с ним? – спросила я.
– Он просит, и я соглашаюсь.
– Почему вы всегда со всем соглашаетесь?
– Потому что я… – Он помедлил, двигая челюстью. – Потому что я не говорю «нет».
– Почему?
Он подошел ко мне и положил руки мне на предплечья. Его губы скривились в подобии улыбки.
– Вы скоро сдадитесь, – сказал он. – Скоро вам будет все равно. Скоро вы просто будете рады тому, что я всегда говорю «да». И, быть может, тогда вы расслабитесь и перестанете задавать так много вопросов, ответов на которые не хотите слышать.
Пластинка все еще крутилась. Отец сбежал. Дверь была закрыта. Лумы не было дома, иначе я бы ее услышала. Мы были с ним только вдвоем.
– Хотите потанцевать? – спросила я.
– Я и так танцую.
– Хотите потанцевать со мной?
– Я соглашусь, если вы меня попросите.
Он был так немногословен, но я не сомневалась: в его словах скрыто больше, чем кажется на первый взгляд. Прежде чем снова раскрыть рот, я хорошенько подумала.
– Я не прошу вас, – сказала я. – Я лишь спросила из интереса.
Он разлепил губы, но не заговорил. У меня возникло ощущение, будто мы слепо несемся навстречу чему-то. Что мы почти на месте, каким бы это место ни было. Артур молчал.
– В таком случае – нет, – ответил он, наконец. – Я не хочу.