Я вижу нас всех, прошлое, настоящее и будущее, зашифрованное в его внутренностях. И Артура я вижу тоже. Вижу, что он нас любил. Что до того, как мы от него отдалились, он готов был сделать для нас что угодно. Что если бы мы нашли способ включить его в нашу семью, мы стали бы единым существом с тремя телами, существом невероятного размера и силы. Непобедимая лавина чудовищ, вот чем бы мы сделались, если бы только знали ту правду, что была спрятана внутри Артура. Я вижу все это, а потом вижу молодую себя в бессильной ярости, кричащую и царапающую ногтями пол.
– О, мой друг, – шепчу я ему сквозь пропасть между нашими молодыми сущностями. – Что я с тобой сделала?
Ибо юная Персефона не позволит ему умереть. Она решит, что его боль закончилась слишком быстро, что он должен продолжать существовать и страдать за то, что натворил.
Она начинает колдовать. На том холме она просила знаний, и иногда, когда ей нужно, они невольно возникают внутри нее. Ее голос – сама тьма, бурлящее море. Я мысленно кричу на нее: «Девочка, прекрати заниматься ерундой, отпусти его, нам это не нужно, разве ты не видишь, что говорят его кишки?» Но в этот миг телом владеет она – и вся власть у нее. Тени подкрадываются ближе, набирая силу и обретая форму. Они сливаются с ее телом и волосами. Они липнут к Артуру, когда она начинает кромсать его, превращая в нечто, что можно сохранить.
Она вырезает его глаза, которым так завидовала. Шепчет ему на ухо приказы: он не сможет покинуть это место, он никогда больше не сможет причинить вред никому из Зарринов, он не будет подчиняться никому другому, а будет служить им и все отдавать им, он будет таким, каким они захотят его видеть, таким, какого они потребуют, возжелают – ха, какая ошибка! Она вырезает сердце из его груди и кладет в деревянную коробку. Набивает его тряпками и зашивает грубыми стежками. Затем берет коробку с его сердцем, отдирает половицы в центральном зале и швыряет коробку вниз, и та с глухим стуком проваливается в фундамент дома.
Когда с Артуром покончено, он становится ее вещью, беспрекословно исполняющей приказы. Если она велит ему сесть, он садится. Если велит встать – встает, хотя одна нога его искалечена и согнута, хотя его голова едва держится на сломанной шее. Она заставляет его выйти из дома, спуститься в подвал и залезть глубже под землю. Она велит ему копать, и он копает до тех пор, пока она не разрешает ему остановиться. Целый месяц она игнорирует его, хотя слышит его каждую ночь: он копает, все время копает. Она велит ему сколотить самому себе гроб. Велит лечь в это гроб. Записывает команды, которым он должен подчиняться: он должен приходить по ее зову, делать то, что она прикажет, а потом, когда с делами будет покончено, – возвращаться в свой ящик и лежать неподвижно до тех пор, пока он снова ей не понадобится.
Я забыла обо всем этом. Я убеждала себя, что никогда больше не буду творить магию, подобную этой, и так оно и было – пока я была жива. И я думала, что тем самым я оставила все это позади. Но разве это возможно, если именно это сделало меня такой, какая я есть, если Артур с тех пор всегда был рядом со мной? Сколько раз за все эти пятьдесят лет я призывала его из-под земли и отправляла обратно в могилу? Проходили годы, в течение которых я вовсе к нему не обращалась, а он лежал неподвижно, запертый в собственном мертвом теле. У меня не укладывается в голове, как я могла шутить с ним, велеть помогать мне с налогами или учить моих детей, не вспоминая при этом о содеянном.
Я долго неподвижно лежала в темноте. А потом, кажется, целую вечность спустя, лампа у наших ног с шипением зажглась, осветив потолок слабым светом. Артур был рядом со мной. Я протянула руки к его плечам. Мое сердце превратилось в переполненную до краев чашку. Стоит ей опрокинуться, и я точно зарыдаю.
– Прости, – сказала я. – Я не знала.
– Разумеется. Ты была занята тем, что чувствовала себя такой одинокой. Ты понятия не имеешь, что такое одиночество. – Он отодвинулся от меня. – Тебе повезло родиться в семье, которая тебя любит.
– Поверить не могу, что она так с тобой поступила.
Он махнул рукой.
– Я убил ее сына. Но позже она пообещала, что отпустит меня, когда сама умрет. Сказала, это все не будет длиться вечно.
Теперь я видела, как все было. Он был их вещью, их прекрасной вечной игрушкой.
– Мы все в тебя влюбляемся? – спросила я.
– На время. Обычно это проходит.
Мне стало плохо. Неужели и со мной случилось то же самое? Неужели я испытываю лишь призрак истинного чувства, полученный по наследству от родни? Мне не хотелось, чтобы Артур был для меня игрушкой.
– Забавно, – сказал он. – Персефона запретила мне говорить об этом. Это часть ее чар. Полагаю, она не хотела, чтобы кто-то узнал, что она сотворила. Я никому никогда не мог ничего рассказать – пока не появилась ты.
Я вспомнила, как напрягались его губы за обеденным столом, не позволяя ему произнести определенные слова. Он мог шутить с нами, мог смеяться, сидеть за нашим столом и делать вид, будто ест нашу еду. Но он никогда не мог сказать нам, чего на самом деле хотел, что он на самом деле имел в виду.
– Ты не заслуживаешь такого, – сказала я.
Он усмехнулся и отвел взгляд.
– Я серьезно! – Я протянула руку и развернула его лицом к себе, глядя туда, где раньше были его глаза. – Я отпущу тебя.
– Ты не сможешь ничего сделать. Ты тоже, как и все они, хочешь удержать меня здесь.
– Хочу, – сказала я. – Но не буду.
Я стиснула зубы. Как это нужно говорить? Обычно у меня получалось случайно.
– Ты свободен, Артур, – сказала я.
На мгновение мы оба замерли в ожидании. Темнота вокруг нас сгущалась. Но в конце концов он покачал головой.
– Мне очень жаль, – сказала я.
– Что ж, – сказал он. – Я перепробовал много всего за эти годы, пытаясь либо освободить себя, либо уничтожить вашу семью. Когда приехала ты, я подумал, что, быть может, ты и есть ключ, потому что ты как будто была полна решимости разрушить бизнес. – Он невесело улыбнулся. – Но ты превзошла себя. Скоро твоя grand-mère убьет здесь каждого. А потом, надеюсь, я обрету свободу. Или, по крайней мере, останусь один.
– Ты не можешь допустить, чтобы с нами такое случилось, – сказала я.
– Ошибаешься, – сказал он. – Я не могу причинить вред никому из твоей семьи. Но вся красота плана заключается в том, что мне не придется делать абсолютно ничего.
– Я могу заставить тебя помочь мне.
– Я уверен, что ты не станешь.
– То есть ты мне доверяешь?
От этого его губы растянулись в едва заметной улыбке, хотя я видела, как он пытается это скрыть.
– Я собираюсь убить ее, – продолжала я. – Отравлю ее во сне. Дракондии достаточно сильны, чтобы убить кого угодно. Но мне надо подняться наверх так, чтобы никто не видел. В дом можно проникнуть другим путем, не так ли?
Он кивнул и указал на темный угол. Поначалу я ничего не могла разглядеть, а потом поняла, что темное пятно на стене было выходом. За ним начинались ступеньки.
– Раньше этот проход вел в кухню, – сказал он. – Но теперь там есть небольшое углубление, и он ведет…
– Под лестницу, – сказала я. – Я знаю.
Артур схватил меня за руку.
– Подниматься туда – плохая идея, – сказал он. – Эта женщина очень опасна.
Я опустила взгляд на руку, убившую первенца Персефоны и Миклоша, руку, держащую меня. Холодные пальцы, на удивление крепко сжимающие мою ладонь. Я снова посмотрела на Артура, и он выпустил мою руку, словно обжегшись. Несмотря на все, что он сказал, он не хотел делать мне больно. Хотя бы этим я могла себя утешить.
– Я найду способ от нее избавиться, – сказала я. – И как только ее не станет, я сниму с тебя проклятие.
– Ничего не поменяется. – Он отвернулся и шагнул прочь от меня, глубже в тень. – Для меня ничто никогда не изменится.
– Изменится, – возразила я. – Потому что я – другая.
– Я тебе не верю.
Я поползла, помогая себе руками, чувствуя, как влажный пол подвала оставляет грязные пятна на моей юбке и коленях. И заглянула в его прекрасное искалеченное лицо.
– Ты не обязан верить мне на слово, – сказала я. – Потому что я покажу тебе.
Мне хотелось поцеловать его или укусить за шею. Но я не стала. Вместо этого я широко улыбнулась ему в темноте.
– Если мне понадобится помощь, – сказала я, – могу я на тебя рассчитывать?
– Я весь твой.
– Это ненадолго!
Мне показалось, будто я слышу его смех. Но я уже вползла на четвереньках в дыру и оказалась в крошащихся развалинах старого подвала с полусгнившей лестницей.
Осторожно ступая на каждую ступеньку, чтобы убедиться, что они выдержат мой вес, я стала подниматься в темноте. И вот я оказалась внутри стен. Я то и дело натыкалась лицом на провода, свисавшие тут и там. Но я медленно прокладывала себе путь, пытаясь нащупать доску, которая должна была быть где-то здесь. Наконец, под моими пальцами оказалась задвижка, которая остановила меня в прошлый раз.
Тусклый свет коридора казался ослепительным после подвальной тьмы. Я не сразу разглядела отца, скрючившегося передо мной.
Он рычал низким голосом себе под нос, едва заметная темная фигура на полу. В моей голове невольно промелькнула мысль: как быстро я сумею залезть обратно в стену? Сдержит ли его дверь, если он попытается броситься за мной?
– Не смей вредить мне, – скомандовала я, хоть мне и становилось от этого нехорошо. – Молчи. – Это ведь на самом деле уже не папа, значит, не так уж и плохо я поступаю. Но рык не прекратился.
– Это не сработает, моя дорогая, – раздался сверху голос grand-mère.
Она спустилась по лестнице и обогнула угол. На ней было длинное бледно-зеленое платье, лавандовые перчатки и идеальная укладка. Я ненавидела ее, но в то же время испытала стыд за то, что стою перед ней вся в грязи.
– Майлз – часть меня, а ты ведь сама понимаешь, что не можешь мне приказывать, – пояснила она. Ее голос не кажется злым, заметила я. Она говорила бойко, констатируя факт. – Но хорошо, что ты вернулась.