В моем животе заурчало, и, опустив взгляд в тарелку, я вспомнила, что почти не притронулась к ужину. Артур посмотрел на бабушку.
– Она еще не закончила, – сказал он. – Элеанор, вы же не поужинали?
– Все нормально.
– Глупости, – сказала бабушка Персефона. – Не спеши.
– Я составлю ей компанию, – сказал Артур.
Бабушка кивнула и вышла. Остальные члены семьи последовали за ней, словно разномастные вагоны за локомотивом.
– Зачем вы вмешались? – спросила я.
– Вы голодны, – ответил Артур. – И вы не собирались ничего говорить.
Он все еще потягивал кофе. Когда он поставил чашку, я заглянула в нее. Кофе был гораздо чернее, чем я когда-либо видела, с блестящей маслянистой пленкой на поверхности. Мне напиток не показался очень аппетитным, но, судя по всему, это было единственное, что действительно нравилось Артуру.
– Итак, – сказал он, – никто мне ничего особо не рассказывал. Что привело вас домой так внезапно?
Я подняла на него взгляд.
– Я сбежала из школы-пансиона.
– Должно быть, вы воспользовались деньгами, которые вам отправила бабушка. – Заметив мое замешательство, он улыбнулся. – Зря удивляетесь, я ведь веду все ее счета.
– Вы знаете, почему она отослала меня из дома?
Артур поджал губы и покачал головой.
– Если вы думаете, что она рассказывает мне все, – сказал он, – то вы недостаточно хорошо знаете свою бабушку.
– Что вы имеете в виду?
Он как будто слегка удивился.
– Вы задаете слишком много вопросов для Заррина.
– А это что должно означать?
Он рассмеялся. Я тоже невольно хихикнула.
– Я имею в виду, что вы любопытны, – пояснил он. – Мне это нравится. Чтобы вы знали, я не считаю себя самым верным другом вашей бабушки, скорее – вынужденным союзником. Я оберегаю ее активы, а она… ну, она угощает меня кофе. – Он сделал очередной глоток. – Но я уверен, что бы она ни делала, она не желает вам зла.
– А мне так не кажется. Иногда… – Я подумала, что надо бы остановиться, но все-таки решилась. – Иногда мне кажется, что она меня ненавидит.
Я рассказала ему о школе-пансионе, о девочках, которые годами дразнили меня, твердили, что семья выгнала меня из дома, потому что я слишком уродлива. О том, как первое время я забрасывала бабушку Персефону письмами с мольбами забрать меня домой, а она отмахивалась общими фразами и игнорировала мои просьбы. Как я несколько раз сбегала, но полиция ловила меня и, читая по пути нотации, возвращала в школу. Как в двенадцать лет я подружилась с Люси Спенсер, и какое-то время все было хорошо, но потом она начала распускать обо мне сплетни, рассказывала всем такое, что меня возненавидели. А поскольку она была мне не безразлична, я возненавидела ее сильнее всех. Услышав последнюю часть, Артур поднял брови.
– Расскажите мне о ней, – попросил он.
– Ну, мы ведь с ней были подругами. Близкими подругами. А потом вдруг перестали ими быть. И это случилось как будто на ровном месте.
– Словно она переросла дружбу с вами.
– Именно! – сказала я и подумала: а с ним такое когда-нибудь случалось? И тут вдруг поняла, что раскрылась перед ним больше, чем перед кем-либо за все эти годы. А он молча слушал, пока я делилась с ним почти всем самым сокровенным. И я рассказала ему, как Люси Спенсер столкнула меня с лестницы.
Мы остались в школе одни: Люси, ее новая лучшая подруга и я. Они ждали, пока матери приедут за ними и увезут в Нью-Йорк. За завтраком они поймали мой взгляд, принялись мычать какую-то песенку себе под нос, скрестили руки на груди и щелкнули пальцами, а потом захихикали. Я, как всегда, постаралась просто не обращать на них внимания. Но позже тем же утром я несла коробку с документами для сестры Катерины из хранилища на втором этаже, как вдруг услышала сзади шаги, а потом кто-то сильно толкнул меня в спину. Я споткнулась, выронила коробку и увидела наверху на лестнице Люси. Она стояла и улыбалась, словно наслаждаясь результатом своей работы.
Артур покачал головой.
– Людям так нравится жестокость. Я никогда не мог этого понять.
Он ненадолго накрыл мою ладонь своей. На ощупь она была как бедро святой Цецилии, к которому я однажды прикоснулась в соборе, пока никто не видел: холодная, тяжелая, гладкая. Холодок пробежал от самых моих ног к основанию мозга. Пальцы у Артура были длинными, идеальными для пианиста, и увесистыми, словно клавиши из слоновой кости. Их тяжесть могла бы утянуть меня на самое дно моря. На секунду мне показалось, что я готова выложить ему все, что произошло потом. Но я сдержалась. Я слишком боялась, что тогда он станет смотреть на меня так же, как смотрит на остальных Зарринов.
– Я так долго была одна, что забыла, каково это – быть частью чего-то, – сказала я. – И переживаю, что не смогу стать частью этого дома, и даже если меня не сожрет дедушка, то бабушка снова скажет, что мне надо уехать.
Он глубоко вздохнул.
– Ваша бабушка поступила с вами жестоко, – сказал он. – Наверное, вы никогда ее не простите. Но я не думаю, что она снова отошлет вас. Только не после того, как вы сами вернулись к ней.
– Почему вы так думаете? – спросила я.
– Она восхищена вашим поступком, – ответил Артур. – Очевидно, что она гордится вами.
– Тогда почему она не хотела, чтобы я оставалась здесь?
Его рука соскользнула с моей, и он пожал плечами.
– Ее намерения трудно постичь, – сказал он. – Но все, что делает Персефона, она делает ради своей семьи.
Но разве я не часть ее семьи?
Мы еще долго беседовали в столовой, прежде чем прошли через зал в гостиную. Мама сидела в медной ванне у камина и читала ветхий номер журнала LIFE, а дедушка Миклош дремал, растянувшись на каменной плите над очагом: не в волчьем обличье, а в человеческом, расстегнув жилет костюма-тройки, чтобы тот не сдавливал раздувшееся после ужина брюхо. Отец с бабушкой Персефоной сидели за шахматной доской, но едва мы вошли, папа резко встал.
– Вот, – сказал он, предлагая Артуру стул. Меня удивила его чрезмерная заботливость, и я подумала, что, возможно, причина в больной ноге Артура. Она явно с трудом сгибалась, особенно это было заметно при ходьбе, но все равно посторонняя помощь ему, кажется, не требовалась. Я вспомнила, как галантно он выдвинул стул для меня.
Артур тут же вступил в увлекательную беседу с мамой. Партия между отцом и бабушкой окончилась, Артур поднялся с места, и они поменялись местами так, словно делали это уже сотню раз: отец сел на место Артура, а Артур – за шахматный столик. Лума села рядом со мной и принялась рассказывать об охоте на медведей, о новом цвете губной помады, который ей понравился, но мои мысли витали далеко. Я все думала о том разговоре в столовой: на что бабушка Персефона готова пойти ради семьи? И как воспринимать это новое чувство, словно электрический разряд пронзает мой мозг, когда я вспоминаю о том, как Артур прикоснулся к моей руке? Я игнорировала сестру и вполуха прислушивалась к играющим в шахматы. Наконец Лума встала и ушла.
– …в этом году с растениями повезло больше, – говорила бабушка Персефона. – Пол с подогревом хорошо работает.
– Разве дело лишь в везении? Вы ведь последовали моему совету, – сказал Артур.
– Я просто устала вечно хлопотать над этой странной печуркой. Просто катастрофа. – Бабушка Персефона нахмурилась, глядя на доску. – Шах.
– Вы отвлекли меня, – сказал Артур.
Мне было не видно, куда направлен его взгляд. Я чувствовала себя ребенком, примостившимся на краешке тахты, сложив ладони на коленях. Мама пыталась показать папе что-то в журнале, но он, как и я, следил за партией. Я обратила внимание, что мы оба пытаемся скрыть свой интерес.
– Как вы познакомились с моим отцом? – громко спросила я Артура.
Он повернул ко мне голову, но бабушка Персефона ответила быстрее.
– Некоторое время Артур был другом нашей семьи, – сказала она.
– Значит, вы с папой росли вместе?
– В некотором роде да, – сказал Артур.
Я изучала его. Непохоже, чтобы они с отцом были ровесниками. По глазам я могла бы определить его возраст, но он весь вечер не снимал темных очков. Я подумала: может, он слепой? Может, поэтому отец пытался придержать его за локоть. И так внимательно наблюдал за ним. Но разве слепой мог бы играть в шахматы, или выдвинуть для меня стул, или водить автомобиль?
– Шах и мат, – объявил, наконец, Артур.
– А, – отозвалась бабушка Персефона. – Я проглядела.
Его губы растянулись в улыбке.
– Знаю.
Я изучала его. В теплом свете гостиной он выглядел не таким бледным, как в столовой. Огонь раскрашивал бликами его почти прозрачную кожу. Что он такое? Обычный человек или же нечто меньшее или большее? Если он друг моего отца, то где они могли познакомиться? Обычно никто из нашей семьи не выезжал за пределы города, пока не повзрослеет. Я попыталась представить Артура одним из уинтерпортских краснощеких мальчишек в шерстяном шарфе, заляпанном замерзшими соплями. Вряд ли такое было возможно.
Артур, должно быть, заметил, как я его разглядываю, потому что подвинул стул, разворачиваясь лицом ко мне.
– Вы… чего-то хотели? – спросил он. В вопросе не было злого умысла, но я вспыхнула.
– Просто гадала, откуда вы, – сказала я.
Он улыбнулся, не разжимая плотно запечатанных губ. Бабушка Персефона метнула в меня взгляд. Я задала вопрос, которого задавать не следовало.
– Артур, – сказала она, – сыграете для Элеанор на фортепиано в честь ее возвращения домой?
Он оторвал взгляд от доски.
– Если вы этого хотите.
Отчего-то мне было понятно, что сам он не хотел играть.
– Прошу вас, – сказала бабушка. Он начал подниматься.
– Вы не обязаны этого делать, – подала я голос со своей тахты. – Вы трудились весь день. Пожалуйста, не делайте этим вечером ничего против собственного желания.
Я сама удивилась своей пылкости. А оглядев комнату, поняла, что и все остальные тоже.