Рядом с Маршаком
Шварц, Олейников и другие
Еще будучи подростком Чуковская с увлечением редактировала чужие тексты. Ей нравилось это делать. Отец с радостным удивлением записал в дневник 7 апреля 1922 года: «Сейчас Лида взяла у меня перевод Синклера, исполненный Гаусман, и чудесно стала редактировать его. Подумать только, что 15-летняя девочка исправляет работу пожилой квалифицированной переводчицы».
И вот она – настоящий редактор, сотрудник Государственного издательства. Едва договорившись о поступлении на работу, Чуковская спешит поделиться своей радостью с отцом, пишет ему 23 июня 1928 года: «Лидочка только что получила заверения от Профобра, что она пойдет на работу не позже вторника». А через шесть дней посылает более подробное письмо:
«Я работаю в Детотделе. Маршак обо мне особо заботится и дает довольно интересную работу. Я исправила, подготовила ко II изданию “Тюремные Робинзоны” Новорусского, с предисловием Фигнер. Новорусский выражается так: “Этажерка была первой ласточкой нашего уюта”, “в заключении все выучились петь, за исключением меня”, “…борцы сложили свои головы против самодержавия”… Все эти перлы были пропущены усердными редакторами (правил весь отдел) в 1 издании. Потом я возилась с Данько, а сейчас вожусь со сказками Афанасьева.
Шварц и Олейников так треплются, так смешат, что сегодня я закапала рукопись слезами».
Народоволец М. В. Новорусский – участник неудавшегося покушения на Александра III – был арестован 3 марта 1887 года и сначала приговорен к смертной казни. Потом высшую меру наказания ему заменили бессрочной каторгой, которая на деле оказалась заключением в Шлиссельбургскую крепость. В крепости узник провел 18 лет. На свободу ему помогла выйти Первая русская революция. О своих злоключениях Новорусский рассказал юным читателям в мемуарах «Тюремные Робинзоны». Предисловие к воспоминаниям написала прославленная революционерка В. Н. Фигнер, а примечаниями книгу снабдил народоволец Н. А. Морозов, отсидевший 24 года в Петропавловской крепости. Первое издание «Тюремных Робинзонов» вышло в 1926 году; второе, отредактированное Чуковской, – в 1928-м.
Е. Я. Данько – человек интересной судьбы. Она училась живописи сначала в Москве – в студиях известных мастеров И. И. Машкова и Ф. И. Рерберга, затем в Ленинграде – во Вхутеине. В юности была актрисой театра кукол. С 1918 года работала живописцем на Ленинградском фарфоровом заводе имени Ломоносова. Во время Великой Отечественной войны была эвакуирована из Ленинграда. Умерла в 1942 году от дистрофии на одной из железнодорожных станций Сибири. Данько написала несколько книжек для детей, в том числе «Китайский секрет» (М.; Л., 1929) – рассказ об истории фарфора. Именно об этой книге говорит в своем письме к отцу Чуковская.
А. Н. Афанасьев много лет занимался изучением русского фольклора. Собранные им «Народные русские сказки» впервые увидели свет в 1855–1863 годах, в виде восьми отдельных выпусков. В 1870 году на основе этого собрания Афанасьев составил и издал «Русские детские сказки». Некоторые из них Государственное издательство решило выпустить отдельными книжками. В 1929 году увидело свет «Зимовье зверей». В следующем – «Лиса, заяц и петух».
Итак, летом 1928 года Чуковская стала сотрудницей детского отдела ленинградского отделения Государственного издательства. Отдел был создан два с половиной года назад на основе выходившего тогда в Ленинграде журнала для детей «Новый Робинзон», который редактировали Маршак и Олейников.
Н. М. Олейников появился в северной столице не без участия Е. Л. Шварца. Дело обстояло следующим образом. Отец Шварца работал врачом на одном из соляных приисков Донецкого бассейна. Прииск этот был расположен в двенадцати верстах от города Бахмут, позднее переименованного в Артёмовск. Весной 1923 года будущий драматург в поисках заработка из Петрограда отправился к отцу. Компанию ему составил молодой писатель М. Л. Слонимский, вспоминавший позднее: «Я был принят радушно, как один из приятелей сына, как этакий чеховский Чечевицын (Шварц не преминул назвать меня так, знакомя с родителями). Лев Борисович Шварц, из старых земских врачей, по специальности хирург, словно сошел со страниц чеховского рассказа и под стать ему была дородная, приветливая жена его, Женина мать, Марья Федоровна… Через несколько дней я отправился в Бахмут, в газету “Кочегарка”, чтобы завязать связь с местными литераторами». Во «Всероссийской кочегарке» (полное название газеты) тогда редакторствовал Олейников. Он пригласил друзей, Слонимского и Шварца, на работу в только что организованный им журнал «Забой». Они предложение приняли.
В конце года друзья вернулись в Петроград. А вскоре в городе на Неве появился Олейников. Через некоторое время он стал членом редколлегии журнала «Новый Робинзон».
Работали в детском отделе дружно и весело.
Т. Г. Габбе
Коллектив, которым руководил Маршак, представлял собой настоящую большую семью. Практически сразу же Чуковская почувствовала себя в ней своей, родной. Писатель Л. Пантелеев вспоминал:
«Официально Маршак числился консультантом детского отдела Госиздата. Зарплата у него была маленькая. Как-то он шутя сказал мне, что за его работу ему платят чуть больше, чем старшему дворнику.
Он был служащим. Но не только он, но и все его сотрудники – и зав, и редакторы, и бухгалтер, и редакционная уборщица – чувствовали себя в редакции не служащими, не наемными работниками, а товарищами, членами одного содружества, участниками большого общего дела. Лидия Корнеевна Чуковская, одна из ближайших помощниц и сподвижниц Самуила Яковлевича, вспоминая впоследствии эти времена, назвала тогдашний маршаковский коллектив ‘‘редакционным оркестром”. Определение самое точное. В этом оркестре Маршак был и дирижером, и первой скрипкой… Сюда, как на огонек, забегают по делу и без дела писатели и художники. Почти все они мастера поострить, покалам-бурить, хотя и в самой редакции среди ее штатных сотрудников тоже больше чем достаточно шутников и острословов. Тут ведь работают такие “мастера смеха”, как Андроников, Шварц, Олейников… А несколько лет спустя в редакции появится Тамара Григорьевна Габбе – женщина необыкновенного ума, обаяния, неиссякаемого остроумия. Тут же будут звучать шутки и каламбуры Нины Гернет, Эси Паперной, Юры Владимирова, Сергея Безбородова.
Не знаю, как это им удавалось, но сотрудники тогдашней редакции, работая не покладая рук, находили вместе с тем время для шутки, для самых отчаянных мальчишеских выходок.
Вот Даниил Иванович Хармс, молодой, высокий, экстравагантный, с застывшим, чуть-чуть надменным выражением лица, “на спор” переходит из одного окна в другое по узенькому карнизу пятого этажа. Художник Генрих Левин тут же фотографирует его в этой рискованной позиции.
Распахнулась дверь “исповедальни” – той комнаты, где работает Маршак. На пороге – распаренная, измученная и счастливая Лидия Анатольевна Будогоская. В редакции идет сейчас работа над ее первой книгой, над “Повестью о рыжей девочке”. Вместе с Будогоской выходит и Маршак: Зоечка можно вас?”
И Зоя Моисеевна Задунайская, подхватив рукопись, над которой она работает, скрывается в “исповедальне”.
Редакцию мы покидаем поздно вечером.
Маршак возбужден, весел, от усталости, на которую он жаловался еще недавно, ничего не осталось. Я забираю у него его тяжелый портфель, набитый рукописями, корректурами, книгами… Он берет меня под руку, с другой стороны подхватывает Лиду Чуковскую, или Зою Задунайскую, или Даниила Ивановича Хармса.
– Споем? – говорит он.
И лихо мотнув головой, первый затягивает:
Па дорожке пыль клубится,
Слышны выстрелы порой.
Из набега удалого
Едут все донцы домой…»
О веселой, способствующей успешной работе, атмосфере, царящей в детском отделе, говорится и в воспоминаниях Николая Чуковского частенько заглядывавшего в ГИЗ, поскольку в этом издательстве во второй половине 20-х годов вышло несколько его книг.
«Детский отдел Госиздата в Ленинграде в первые годы своего существования, – писал Николай Корнеевич, – был учреждением талантливым, веселым и бесшабашным… С 1925 года настоящим его руководителем стал Самуил Яковлевич Маршак, вернувшийся с юга в Ленинград. Впрочем, официальным заведующим Детским отделом числился не Маршак, а небольшого роста человечек Соломон Николаевич Гисин, начисто лишенный юмора и литературных дарований, но зато ходивший в косоворотке и в высоких сапогах. Как-то кто-то спросил Маршака, почему тов. Гисин – Соломон Николаевич.
– Соломон – это он сам, – ответил Маршак, – а Николаевич – это его сапоги.
В этом царстве Гисина и Маршака Шварцу и Олейникову на первых порах жилось хорошо и привольно. То была эпоха детства детской литературы, и детство у нее было веселое. Детский отдел помещался на пятом этаже Госиздата, занимавшего дом бывшей компании Зингер, Невский, 28; и весь этот пятый этаж ежедневно в течение всех служебных часов сотрясался от хохота. Некоторые посетители Детского отдела до того ослабевали от смеха, что, кончив свои дела, выходили на лестничную площадку, держась руками за стены, как пьяные. Шутникам нужна подходящая аудитория, а у Шварца и Олейникова аудитория была превосходнейшая. В Детский отдел прислали практикантом молоденького тоненького студентика по имени Ираклий Андроников. Стихов практикант не писал никаких, даже шуточных, но способностью шутить и воспринимать шутки не уступал Шварцу и Олейникову. Ежедневно приходили в Детский отдел поэты – Введенский, Хармс, Заболоцкий – люди молодые, смешливые, мечтавшие о гротескном преображении мира, огорчавшего их своей скучной обыденностью. А шутки Шварца и Олейникова, самые домашние и незатейливые, именно тем и отличались, что обыденность превращали в гротеск.
Олейников писал:
Я люблю Генриэтту Давыдовну,
А она меня, кажется, нет.
Ею Шварцу квитанция выдана,
Ну а мне и квитанции нет.
Генриэтта Давыдовна Левитина была прехорошенькая молодая женщина, жена чекиста Домбровского, родного внука того знаменитого Домбровского, который командовал всеми вооруженными силами Парижской коммуны. Она тоже служила в Детском отделе, и чаще ее называли просто Груней».
И сама Лидия Корнеевна вспоминала: «…В редакции было весело. Да, придира Маршак иногда до слез доводил нас своими ненасытными требованиями, но какие что ни день он сочинял эпиграммы! Одну виртуозней и смешней другой! И один ли Маршак! Каждый день, по несколько раз в день, в комнатушки нашей книжной редакции заявлялись из соседних комнат, из редакций журналов “Чиж” и “Ёж” такие мастера эпиграмм, шуточных стихов, пародий и фарсов, как Ираклий Андроников, Олейников, Хармс, Шварц, Заболоцкий, Мирон Левин. Их издевательским объяснениям в любви (каждой из нас по очереди, но при всех!), их лирико-комическому стихотворчеству, их нравоучительным – навыворот! – басням, их словесным и актерским дурачествам не было конца, – и слезы смеха легко смывали с наших душ и щек горечь обид и усталость».
Авторы книжек, издаваемых Ленотгизом, и выпускаемых им же журналов для детей «Ёж» и «Чиж» – «молодые, смешливые, мечтающие о гротескном преображении мира поэты», как их вполне справедливо охарактеризовал Николай Чуковский, – Александр Введенский, Николай Заболоцкий и Даниил Хармс – в 1927 году создали литературную группу ОБЭРИУ (Объединение реального искусства). В нее также входили Игорь Бахтерев, Константин Вагинов, Юрий Владимиров, Борис Левин, Александр Разумовский. Примыкал к группе Николай Олейников. В своей «Декларации», опубликованной во втором номере за 1928 год ленинградского журнала «Афиши Дома печати», члены группы заявили: «ОБЭРИУ ныне выступает как новый отряд левого революционного искусства. ОБЭРИУ не скользит по темам и верхушкам творчества – оно ищет органически нового мироощущения и подхода к вещам».
В конце 20-х – в начале 30-х годов детский отдел претерпел несколько организационных преобразований. В конце осени 1930 года его из Государственного издательства перевели в «Молодую гвардию» (и отдел стал называться сектором), а в 1933 году он был преобразован в ленинградское отделение нового, только что созданного издательства Детгиз.
Обратим внимание на одно небезынтересное обстоятельство. Детский отдел ГИЗа Маршак создал при содействии З.И. Лилиной. При ее ближайшем участии выходил «Новый Робинзон». Она помогала поэту привлекать к сотрудничеству молодых талантливых авторов. Л. Пантелеев, с 20-х годов друг Лидии Чуковской, вспоминал:
«Имя Шварца я впервые услыхал от Златы Ионовны Лилиной, заведующей Ленинградским губернским отделом народного образования.
– Вашу рукопись я уже передала в редакцию, – сказала она. – Идите в Дом книги, на Невский, поднимитесь на пятый этаж в отдел детской литературы и спросите там Маршака, Олейникова или Шварца.
Должен признаться, что в то время ни одно из названных выше имен, даже имя Маршака, мне буквально ничего не говорило.
И вот в назначенный день мы с Гришей Белых, молодые авторы только что законченной повести “Республика Шкид”, робко поднимаемся на пятый этаж бывшего дома Зингер, с трепетом ступаем на метлахские плитки длинного издательского коридора и вдруг видим – навстречу нам бодро топают на четвереньках два взрослых дяди – один пышноволосый, курчавый, другой – тонколицый, красивый, с гладко причесанными на косой пробор волосами.
Несколько ошарашенные, мы прижимаемся к стене, чтобы пропустить эту странную пару, но четвероногие тоже останавливаются.
– Вам что угодно, юноши? – обращается к нам кучерявый.
– Маршака… Олейникова… Шварца, – лепечем мы.
– Очень приятно… Олейников! – рекомендуется пышноволосый, поднимая для рукопожатия правую переднюю лапу.
– Шварц! – протягивает руку его товарищ».
Так, не без помощи Лилиной, в русскую литературу вошел замечательный писатель Л. Пантелеев, он же Алексей Иванович Еремеев.
Сотрудничество с Лилиной и несколько иной взгляд на то, какой должна быть детская литература, легли в основу конфронтации, которая существовала между Чуковским и возглавляемым Маршаком детским отделом ГИЗа. Одним из проявлений этой конфронтации стала «Декларация ленинградской группы детских писателей-коммунистов». Ее подписали Олейников, Кетлинская, Дитрих (вскоре ставший ответственным редактором журнала «Чиж»), Беленко и направили в журнал «Книга детям», который опубликовал «Декларацию» в № 6 за 1929 год. В ней перечислялись достижения Государственного издательства и его детского отдела в деле создания «книги совершенно особого типа, яркой и эмоциональной, книги, творчески пережитой писателем и волнующей ребенка»:
«Как подошел Гиз, в частности Ленотгиз, к разрешению этой задачи?
Изданы книги, вводящие ребенка в атмосферу труда, поднимающие интерес к технике, подготовляющие его к борьбе за индустриализацию страны. Производственные книги: Б. Житкова, М. Ильина, Я. Перельмана, “Тюремные Робинзоны” – М. Новорусского, А. Введенский – “Рыбаки”, Н. Дилакторская – “Хлеб”, С. Маршак – “Вчера и сегодня”, “Как рубанок сделал рубанок”, “Мастер-ломастер”, “Почта”, Данько – “Китайский секрет”.
Книги, воспитывающие ребенка в духе коллективизма и товарищества: Н. Асеев – “Красношейка”, Л. Савельев – “Пионерский устав”, С. Маршак – “Отряд”, Г. Белых и Л. Пантелеев – “Республика Шкид”, Г. Дитрих – “Казачата”, Н. Заболоцкий – “Букан”, Б. Лавренев – “Радио-заяц”, Е. Шварц – “Лагерь”, Л. Пантелеев – “Портрет”, Ел. Полонская – “Про очаг да ясли”, А. Самохвалов – “Лагерь”, Д. Четвериков – “Кривулина”, Ел. Ильина – “Два детдома” и др.
Книги, показывающие ребенку, кто его друзья и враги, воспитывающие его в духе интернационализма: М. Борисоглебский – “Джангыр-Бай”, Е. Верейская – “Таня-революционерка”, А. Голиков – “РВС”, Б. Житков – “Компас”, В. Каверин – “Впереди всех”, М. Карпов – “Соль”, С. Кравцов – “Прохор Тыля”, З. Лилина – “Дети-революционеры”, “Ленин и юные ленинцы”, “Наш учитель Ленин”, А. Лебеденко – “Четыре ветра”, Н. Олейников – “Боевые дни”, “Удивительный праздник”, “Индийская голова”, Ел. Полонская – “Город и деревня”, А. Самохвалов – “Наш город”, “Мстительный худжар”, Л. Савельев – “Охота на царя”, Слонимский – “Черниговцы”, Н. Тихонов – “От моря до моря”».
В «Декларации» также говорилось:
«Детская литература в опасности. Общее обострение классовой борьбы в стране отразилось и в детской литературе. Классовый враг пытается укрепиться и захватить детскую литературу в свои руки. В наступлении участвуют представители самых разнообразных течений. Здесь и резко выраженные буржуазные и мелкобуржуазные писатели, открыто ориентирующиеся на буржуазного ребенка (К. Чуковский, С. Федорченко, Н. Агнивцев, Генигс, Холодов, Мих. Андреев и др.), и приспособленцы всех цветов и оттенков. Цитаделью буржуазных течений являются издательства “Радуга”, Мириманова, “Светоч”, “Посредник”, журнал “Мурзилка”. Борьба с ними должна проводится с неослабевающей энергией… Большой ошибкой Гиза была покупка у “Радуги” всей продукции К. Чуковского».
На этот направленный против ее отца выпад Чуковская не обратила внимания. Ни в ее переписке, ни в автобиографической повести «Прочерк» ничего не сказано о «Декларации». Ее Лидия Корнеевна не заметила, по всей видимости, потому, что была увлечена Маршаком, работой под его руководством. Это обстоятельство огорчало Корнея Ивановича, увеличивало его ревность к автору «Багажа». 5 февраля 1933 года Чуковский записал в дневник: «…Он [Маршак] умудрился поставить себя так, что все ненавидят его. Переплетчик, старый мастер, работающий в системе Литфонда, сделал некоторым литераторам homage[121]: пришел к ним на квартиру, чтобы они сами совместно с ним могли выбрать переплеты. Всюду старика встречали с большим уважением. Но Маршак продержал его, как просителя, три часа в прихожей – и в результате дал ему копеечный заказ – какую-то книжонку. Парикмахеры отказываются его брить – так он ругается, когда у него появляется на подбородке кровь, а избежать этого нельзя, так как на подбородке у него какой-то пупырышек. Пожилая Раиса Моисеевна, которая ходила его брить на дом, клянет его всеми проклятиями: он продержал ее в прихожей – а потом, когда она побрила его, дал ей… 2 рубля… Мне больно смотреть, как он обсчитывает поездных носильщиков, шоферов и проч., торгуется, просит сдачу с рубля и проч. Но, конечно, все это были бы мелочи, если бы ни то, что сделал он с Лидой. Лида попала под его влияние лет 12 назад. Хотя с самого ее раннего детства я занимаюсь при ней детской литературой, она не интересовалась ею нисколько. Но чуть Маршак вовлек ее в редактуру детских книг, она стала фанатичкой “маршаковщины”… И даже не позволяет сказать о нем ни одного осудительного слова. Считает его гениальным редактором – и готова за него на костер».
Арест обэриутов
Незамеченным Чуковской осталось и последовавшее через два года исчезновение писателей, печатавших свои произведения в журналах для детей «Ёж» и «Чиж», – обэриутов Игоря Бахтерева, Александра Введенского, Даниила Хармса, а также Ираклия Андроникова, недавно приступившего к обязанностям секретаря детского сектора ленинградского отделения издательства «Молодая гвардия».
Вместе с обэриутами арестовали и их старшего товарища, в определенной мере учителя, – поэта Александра Туфанова, автора книги «К зауми» (Пг., 1924), чтившего, как и они, творчество Хлебникова и даже называвшего себя Велимиром II. Туфанов в 1925 году создал литературное объединение «Орден заумников DSO», членами которого были Введенский и Хармс.
Что инкриминировалось арестованным? Обвинение, еще до ареста литераторов, сформулировал Л. Нильвич, в статье «Реакционное жонглерство», опубликованной в ленинградской газете «Смена» 9 апреля 1930 года: «Обернуты[122] далеки от строительства. Они ненавидят борьбу, которую ведет пролетариат. Их уход от жизни, их бессмысленная поэзия, их заумное жонглерство – это протест против диктатуры пролетариата. Поэзия их поэтому контрреволюционна. Это поэзия чуждых нам людей, поэзия классового врага». Если следовать логике Л. Нильвича, то ОБЭРИУ не литературная, а контрреволюционная, антисоветская группа. Об антисоветской сущности произведений обэриутов, под давлением следователя, заявил Ираклий Андроников в своих показаниях, данных 20 декабря 1931 года: «Я знал о существовании группы Хармса – Введенского, в которую входили писатели Хармс, Введенский, Бахтерев, Разумовский, художники Глебова, Порэт, Гершов, а также Калашников и ему подобные. Существование образцов реакционного творчества (картины художников филоновской школы Порэт и Глебовой), любовь к старому строю, антисоветская сущность детских произведений Хармса, Введенского и личные беседы с ними, в которых они выявили себя как убежденные противники существующего строя, свидетельствовали об антисоветских убеждениях названной группы литераторов». В показаниях, данных через месяц, Андроников расширил круг антисоветчиков, связанных с Ленотгизом: «В Детском секторе ГИЗа группа Введенского – Хармса опиралась на редакторов: Шварца, Заболоцкого, Олейникова и Липавского-Савельева, помогавших ей протаскивать свою антисоветскую продукцию… Идейная близость Шварца, Заболоцкого, Олейникова и Липавского с группой Хармса – Введенского выражалась в чтении друг другу своих новых стихов обычно в уединенной обстановке, в разговорах, носивших подчас интимный характер, в обмене впечатлениями и мнениями, заставлявшими меня думать об общности интересов и идейной близости этих лиц. В ГИЗ Хармс и Введенский приходили постоянно, проводя почти все время в обществе Шварца, Олейникова и Заболоцкого, к которым часто присоединялся Липавский, и оставались в нем по многу часов. Часто, желая поговорить о чем-нибудь серьезном, уходили все вместе в пивную под предлогом использования обеденного перерыва… Редкие, но совместные посещения Шварцем, Хармсом и Введенским симфонических концертов и совместное посещение Шварцем и Хармсом выставки картин художника Нико Пиросманишвили и также открывшейся выставки художника Филонова, на которой я также встречал их, также как и обмен мнениями по этому поводу в редакции в присутствии Введенского, Заболоцкого, Олейникова и Липавского, окончательно убедили меня в том, что эти люди связаны между собой идейной общностью, выражавшейся в их взглядах и настроениях». Введенский на одном из допросов признался: «Я входил совместно с писателями Хармсом, Бахтеревым, ранее Заболоцким и др. в антисоветскую литературную группу, которая сочиняла и распространяла объективно контрреволюционные стихи», а также заявил: «В Детский отдел Ленотгиза наша группа пришла в 1928 году. Идейное и художественное руководство в отделе принадлежало С. Я. Маршаку. Наше творчество в целом было одобрено С. Я. Маршаком, и он предложил нам работать в Детском отделе. Внимание и поддержка Маршака, оказываемые им нашей группе, распространялись настолько далеко, что наша группа пользовалась особыми привилегиями в Детском отделе Ленотгиза: нас принимали вне очереди, Маршак работал с нами у себя на дому. Все или почти все наши детские книги проходили глубокую редактуру Маршака, а на некоторых из них Маршак с полным правом мог бы поставить свое соавторство».
Если бы сотрудники ОГПУ действовали логично, они должны были бы арестовать С. Я. Маршака и запретить распространение уже напечатанных произведений обэриутов. Этого сделано не было.
Но о какой логике могла идти речь в 30-е годы, когда всё подчинялось законам театра абсурда, когда с серьезным видом фиксировались такие, например, показания: «“Беспредметничество”, которое лежало в основе всех этих групп, начиная от группы Малевича, Татлина, Мансурова, Филонова, Матюшина, и кончая “обереутами”[123] во главе с Введенским и Хармсом… способ шифрованной передачи за границу сведений о Советском Союзе». Эти показания в марте 1931 года дал поэт, художник и режиссер Игорь Терентьев. Во время следствия к нему применялись методы физического воздействия. Дочь Терентьева вспоминала: «По белью мы поняли, что его пытают».
Дело Игоря Терентьева рассматривалось в Днепропетровске. Он получил 5 лет лагерей и был отправлен на строительство Беломорканала.
Андроникову учли данные им откровенные показания. Он был освобожден 29 января 1932 года «за отсутствием состава преступления» в его действиях.
Судьбу обэриутов и их учителя 21 марта 1932 года решила выездная сессия Коллегии ОГПУ.
Самое суровое наказание было определено Туфанову – 5 лет концлагерей. Поэт провел за колючей проволокой более года. 25 мая он был освобожден по инвалидности и поселился в Новгороде, где работал заведующим Историческим кабинетом в Педагогическом институте.
Бахтерев получил 3 года ссылки.
Хармсу сначала дали 3 года концлагеря. Но через несколько месяцев, которые писатель провел в Доме предварительного заключения, приговор был смягчен: концлагерь заменили на ссылку. Ее Хармс отбывал в Курске, вместе с Введенским, которого сразу приговорили к трехлетнему лишению права проживать в Ленинграде, Москве и других крупных городах СССР. Обоим поэтам удалось вернуться в Ленинград в конце осени 1932 года.
Через несколько дней после их возвращения, 21 ноября, Чуковский записал в дневник:
«…Был у меня милый Хармс. Ему удалось опять угнездиться в Питере. До сих пор он был выслан в Курск и долго сидел в ДПЗ. О ДПЗ он отзывается с удовольствием; говорит: “прелестная жизнь”. А о Курске с омерзением: “невообразимо пошло и подло живут люди в Курске”. А в ДПЗ был один человек – так он каждое утро супом намазывался, для здоровья. Оставит себе супу со вчера и намазывается… А другой говорил по всякому поводу “яснопонятно”. А третий был лектор и читал лекцию о луне так: “Луна – это есть лунная поверхность, вся усеянная катерами” и т. д.
В Курске Хармс ничего не писал, там сильно он хворал. – Чем же вы хворали? – “Лихорадкой. Ночью, когда, бывало, ни суну себе градусник, у меня всё 37,3. Я весь потом обливаюсь, не сплю. Потом оказалось, что градусник у меня испорченный, а здоровье было в порядке. Но оказалось это через месяц, а за то время я весь истомился”.
Таков стиль всех рассказов Хармса».
Интересная деталь. Обвинение по делу обэриутов было подписано В. Р. Домбровским – мужем Г. Д. Левитиной, той самой «Генриэтты Давыдовны», к которой обращено приведенное в воспоминаниях Николая Чуковского стихотворение Олейникова.
Цезарь Вольпе
Почему же Чуковская не заметила ареста сотрудника и авторов детского сектора ленинградского отделения «Молодой гвардии»? Дело в том, что она в это время была поглощена собственными проблемами. Лидия Корнеевна вспоминала:
«В ту пору, в 30-м, в 31-м году, была я больна физически и угнетена душевно. Не до научных новостей и новооткрытых талантов. Жизнь моя казалась мне изувеченной навсегда и непоправимо.
Я не жила, я ожидала писем из Крыма, от родителей. Мурочка, моя маленькая сестра, умирала от туберкулеза в Крыму, в Алупке, безо всякой надежды на спасение. Мне бы туда, к ним и к ней, но ехать – сил нет: в августе я ожидала ребенка, да и хворала, вероятнее всего, туберкулезом. Семь месяцев ни единого дня без повышенной температуры (37,5-38). Болезнь заставила меня бросить работу и лежать, почти не вставая, выслушивая упреки врачей: “мы же вам говорили…” Говорили, говорили: порок сердца, щитовидная железа увеличена, подозрение на туберкулез. Рожать не следует. Один терапевт еще полгода назад сказал мне: “я бы вас для продолжения рода человеческого ни в коем случае не выбрал”. Но… с тринадцати лет я мечтала о ребенке, втемяшила себе в голову: мечтаемый младенец у меня будет непременно, и непременно – девочка.
Кроме черных вестей из Крыма, кроме опасения, что в родах я умру или ребенок явится на свет слабенький, нежизнеспособный, угнетало меня сознание, что брак мой с Цезарем Самойловичем Вольпе – ошибка, что нам необходимо расстаться, расстаться, расстаться».
В брак с Вольпе Чуковская вступила в мае 1930 года. Об этом своем поступке она позднее написала так «…Вправе ли я, вспоминая о Цезаре, похвалиться объективностью? Вряд ли. Попросту не он был любим мною, и мне ни в коем случае не следовало выходить за него замуж. Я вышла за него “по расчету”: чтобы нерушимо, навсегда возвести стену между собою и человеком, которого любила. Стену возвела (и гордилась своей прямотой: ни минуты не скрывала горестной правды от Цезаря), но жизнь испортила всем троим: Цезарю, себе и тому, кого любила – нелюбовь его ко мне была мнимая, кажущаяся».
Кого же, как она утверждает, любила Лидия Корнеевна? Ответ находим в дневниковой записи Чуковского от 23 мая 1930 года: «Вчера вечером пришел Изя [Гликин]. Бледный, полумертвый. Провожал меня в трамвае № 23 к Кате [Борониной]. Уверен, что Лида любит его; хочет, чтобы отношения с Цезарем были прерваны. Говорил откровенно, но главное не объяснил: почему Лида, любя его, выходит за Цезаря.
От Кати ехал с Цезарем в том же трамвае. Цезарь откровенен вполне. Напуган. Боится всего происшедшего. Показал мне телеграмму от Лиды. Она уже послала телеграмму родителям Вольпе, чтобы отрезать себе все пути отступления, чтобы положить конец “эпохе Изи”, и Цезарь получил от них поздравление».
«Эпоха Изи» длилась несколько лет. Напомним, в 1927 году он приезжал к Чуковской в Саратов. Девушка жащдала стать матерью, а Гликин был робок, не решался на мужской поступок. Робость Изи, вызванную слишком сильным чувством, Лидия Корнеевна воспринимала как нелюбовь. И тут появился Вольпе и сделал то, чего так ждала девушка.
Браку способствовало общее увлечение молодых людей поэзией Александра Блока. Чуковская, вспоминая о своем вынужденном отъезде в Саратов, написала: «Корней Иванович при разлуке подарил мне третий том Александра Блока. Подарок многозначительный. Третий том Блока! Знак милости, знак прощения! Это были мои и его любимейшие стихи любимейшего из поэтов». И Вольпе преклонялся перед автором цикла «Возмездие» и одноименной поэмы. Первой книгой, составленной молодым исследователем литературы (совместно с Ольгой Немировской), была «Судьба Блока. По документам, воспоминаниям, письмам, заметкам, дневникам, статьям и другим материалам» (Л., 1930).
Отношения между супругами поначалу развивались вполне нормально. Медовый месяц они провели в Сочи. Потом, весной 1931 года, отправились к родителям Цезаря – в Гянджу.
Оттуда Чуковская написала отцу 12 апреля:
«Тут всё “не по-нашему”: кругом города – горы со снежными вершинами, женщины ходят в чадрах (хотя лица открыты), дома с плоскими крышами, по мостовой шагают ослы и мулы, в очередях восточные люди доходят до поножовщины. На углах продаются вареные каштаны, кишмиш, какая-то али-баба или черт ее знает что. Вместо голубцов подают мясо с корицей (!) завернутое в виноградные (!) листья. Масло и сыр – овечье и буйволиное, только не коровье.
Мы живем в комнате с балконом. II этаж. Встаем рано, в 8 часов, потому что с 8 ч. начинается прием у Флоры Яковлевны, Цезаревой мамы. Она принимает до 6 часов вечера. Целый день в приемной толкутся черные люди, на мой взгляд – оборванцы и жулики, объясняют свои болезни на непонятном языке и стонут на непонятном языке. Но Флора Яковлевна с ними говорит по-ихнему. Изредка она уходит из кабинета к себе и ложится отдохнуть – болит спина. Ей уже 60 лет. Она вся седая, белая, как мама (с 25 лет). Она очень устает, но никак не может найти ассистентку – очевидно, толковых молодых врачей нет. Через ее руки в день проходят 100 человек и больше… Отцу Цезаря уже 70. Он совсем отказался от практики, имеет инвалидную книжку, которая дает право всё получать без очереди, и целый день занимается тем, что использует это право.
Цезарь не делает ничего. Абсолютно ничего, даже не читает. Самое сильное умственное напряжение: дует в пульверизатор или крутит точилку для бритв. И еще: раскладывает пасьянс. Здесь все этим занимаются (т. е. пасьянсом) за обедом, а я, как истинная твоя дочь, испытываю приступы бешенства при виде карт. Теперь я понимаю, откуда у Цезаря любовь к перестановке книг: это ему заменяет в Ленинграде пасьянс».
Через шесть дней сообщила: «Занимаюсь английским, украинским и, может быть, буду писать главу о больнице[124]. Цезарь уже тоже пришел в себя и понемногу начинает заниматься».
26 апреля написала: «Цезарь взвешивает меня ежедневно с таким же упоением, с каким в Питере кормил меня глицерофосфатом (который я предусмотрительно забыла дома)».
Супруги вернулись в Ленинград в середине мая и сразу же принялись за пополнение скудного семейного бюджета. Чуковская сообщила отцу: «Последние дни мы с Цезарем занимались довольно скучной, но выгодной работой: правили рецензии присяжных рецензентов Библиографического центра. Нужно прочесть книгу и проправить или написать заново рецензию. Цезарь делает эту работу легко и быстро, а я мучаюсь, потому что при соприкосновении с официальным рецензентским языком я сразу сама делаюсь неграмотной и начинаю путаться во всяких “задачах”, “проблемах” и пр.».
Вскоре, 25 мая, поделилась с отцом новостями: «У нас радость: Цезарь поехал куда-то на Васильевский и привез немного дров. Теперь можно принимать ванны… Цезарю предлагают служить в Архиве Пушкинского Дома. Я не знаю, хорошо это или плохо. Денег мало – 150 р., но зато деньги регулярные и без Сберкассы. Работа интересная, но… 6 ч. в день. Не знаю. Мне очень хочется, чтобы он ушел из “Звезды”. Но в Пушкинском Доме, говорят, тоже ужасно склочная атмосфера».
Действительно, тогда Пушкинский Дом переживал не лучшие времена. Атмосфера в нем была тяжелая. Шло расследование по так называемому «академическому делу» (главный обвиняемый академик С. Ф. Платонов). По нему проходило несколько сотрудников Пушкинского Дома, в том числе бывший заведующий Рукописным отделом Н. В. Измайлов. В августе 1931 года Коллегия ОГПУ определит ему меру наказания – 5 лет ссылки.
На освободившееся после увольнения Измайлова рабочее место и приглашали Вольпе. Цезарь Самойлович от этого предложения отказался. Через некоторое время он устроился на работу в Ленинградское отделение Государственной академии искусствознания, научным сотрудником II разряда.
Сотрудничество с Библиографическим центром стало постоянным семейным приработком. 24 июля Лидия Корнеевна сообщила отцу: «Мы с Цезарем сейчас очень спелись в работе. Вместе правим и пишем рецензии».
Текла нормальная супружеская жизнь. Молодые с нетерпение ожидали рождения ребенка. И вот это радостное событие произошло – на свет появилась девочка. Ее назвали Еленой. Лидия Корнеевна вспоминала:
«4 августа 31-го года Цезарь Самойлович отвез меня в больницу. 6-го я родила дочку. Когда я вернулась домой, в наш Манежный переулок, в мою комнату, обшарпанную, с драными обоями и облупленной печкой, на полу стояли три пышные корзины цветов. В каждой – нарядная поздравительная карточка, и на карточке подпись: М. Бронштейн. Сам он еще не вернулся, но перед отъездом дал кому-то из друзей поручение отправить мне, в случае благополучного возвращения домой, три корзины цветов.
Приехав, Митя сразу пришел к нам, и я от души поблагодарила его. Встреча была минутная. В первый год жизни младенца виделись мы с Митей по-прежнему редко и всегда на спеху. Мне по-прежнему было не до гостей, я вечно хотела спать. Я, правда, более или менее выздоровела, температура упала, но с новорожденной я была одна-одинешенька, а это значит – круглосуточный труд. Случалось, когда я совсем сбивалась с ног, приходила мне помочь какая-нибудь женщина и вместо меня отстирывала пеленки и мыла пол. Но такие счастливые деньки выдавались не часто, а в обычные дни купала, выносила девочку на воздух, стирала, развешивала пеленки в большой опустелой квартире моих родителей, стряпала что попало на примусе для себя и для Цезаря – я сама. Няня нам не по карману – да и где найдешь няню? Цезарь? Цезарь ни к какой постоянной заботе ни о себе, ни о других приспособлен решительно не был. Добродушный нрав, нежная любовь ко мне и дочке сочетались в нем с беспечностью, если не сказать точнее и грубее – с полной безответственностью. Специалист по русской поэзии XIX и XX столетия, знаток Батюшкова, Жуковского и символистов, он ни единой рукописи не мог сдать в редакцию к назначенному сроку и ни единой лекции прочесть в назначенный день и час».
Воспоминания требуют дополнения. Мать Лидии Корнеевны в это время находилась в Крыму в Алупке, где ухаживала за умирающей младшей дочерью. С М. Н. Чуковской, женой старшего брата, как раз в это время случилось несчастье – из-за укуса москита у нее произошло воспаление коленной чашечки, и она вынуждена была лечь в больницу. Помощь Лидии Корнеевне оказывали Стенич и приехавшая из Гянджи мать Цезаря. Чуковская сообщила отцу 16 августа 1931 года:
«Когда я вернулась из больницы домой, Марина лежала в пустой квартире с температурой 39,5 под опекой Стенича (Коля в Москве, адрес его неизвестен). Я страшно испугалась, но ходить я еще не могла, а послать некого, потому что все пляшут вокруг девочки. Я следила по телефону. Вызвала [врача] Бока, и он настоял на том, чтобы Марину отправили в больницу. Стенич отвез ее на автомобиле в Мечниковскую.
Молоко есть. Кормлю точно, как машина, – 6 ч. утра, 9, 12, 3, 6, 9, 12, 6 утра.
Флора Яковлевна уезжает 20/VIII, и я остаюсь совсем одна. В смысле ухода она мне не помогала, но сколько она сшила необходимых вещей! (Мы вместе выгребли все тряпки из маминого шкапа.) И вообще она милый человек, я к ней привыкла, мне жаль, что она уезжает.
За мной в больницу приехали Цезарь и Агата [Охотина]. Очень смешно, они забыли привести мне туфли, так что в больнице мне дали на время больничные, ночные.
Бедная Маринка!
За всеми она ухаживала, а когда нужно за ней поухаживать, то все родные заняты. Но Стенич! Он меня умиляет, я не знаю, как благодарить его.
Флора Яковлевна сделала нашей дочке роскошный подарок: купила 7 <кубо>м<етров> дров.
Меня навещают Маршак, Тусенька [Габбе], Зоя [Задунайская]».
Через несколько дней Чуковская написала отцу: «Девочка моя поправляется. В весе прибавляет нормально.
Флора Яковлевна еще не уехала, уезжает 25/VIII. Тогда у меня начнется новый быт: и ночью с девочкой. Может быть, приспособлю к этому делу Нюшу[125], посмотрим.
Цезарь кланяется тебе, маме, Муре. Он в своем рабочем стихе: не валяется, не слушает радио, а весь день
Еще не совсем оправившись после родов, вся в хлопотах о ребенке, Чуковская берется за любимую работу и переживает, что не может ей отдаться целиком. Пишет отцу 27 сентября 1931 года:
«Спать днем мне некогда. Если Нюша гуляет с девочкой, то я спешно читаю рукописи или с авторами работаю… Но обычно я высыпаюсь ночью.
Тусю я видела 3 раза за все время, мельком, в Гизе; Житкова – 1 раз; Шурочка [Любарская] 2 раза была у меня. Туся страшно занята – вся редработа лежит на ней и на С. Я. У них сейчас очень интересно, и я горюю».
Через два месяца сообщила: «Я очень страдаю оттого, что совсем оторвана от Детотдела. По слухам – они сейчас совсем по-новому работают, наладили связь с заводами, школами и т. д. В Маршака я верю, как никогда. Он человек с чудесным, крупным чувством эпохи, времени. И это чувство помогло ему создать новую систему, школу редакционной работы. Блестящей победой этой системы явился “Рассказ о великом плане” Ильина, признанный в Америке, Англии, Германии и СССР, а ведь создал эту книгу не Ильин, а Маршак».
Через некоторое время Лидия Корнеевна полностью оправилась от родов и смогла целиком включиться в работу маршаковской редакции. Но семейная жизнь начала давать трещину.
3 июня 1932 года Чуковская написала отцу из Сестрорецка: «Мы уже дней 5 на даче. Хорошо. Лялька процветает. Продуктов нет, но мы привыкли. Цезарь приезжает часто, привозит хлеб и керосин… Цезарь написал первую главу для Брауна. Очень голодно и беспризорно он живет. Хоть бы скорее уехал в Ганджу. Там сытно и без чуковской злой ерунды. Но тогда я останусь совсем беспризорной». Но тут же Лидия Корнеевна добавила: «Но чем хуже, тем чаще я встречаю такую чудесную людскую доброту. Например, Лидия Моисеевна [Варковицкая]… Или Туся [Габбе]. Или Митя».
Митя – Матвей Бронштейн, с которым у Чуковской начался роман. Имя Бронштейна в письме объясняет, казалось бы, странную фразу: «чуковская злая ерунда». Злая ерунда – это ее измена мужу.
Матвей Бронштейн
Окончательный распад семьи произошел осенью 1934 года. Лидия Корнеевна, взяв с собою дочь, уехала из квартиры родителей, где она проживала вместе с Вольпе, и на некоторое время поселилась у своей подруги А. И. Любарской, также работавшей под началом Маршака. Вскоре Чуковская написала отцу:
«Я не хочу, чтобы ты пребывал в панике. Поэтому тороплюсь сообщить тебе, что:
1. Я здорова.
2. Люта тоже.
3. Мы находимся в очень хорошем месте, у нас есть деньги, мы сыты и совершенно неразлучны.
У меня к тебе, конечно, имеются просьбы. Одна из них – первая – самая большая изо всех, с которыми я когда-либо к тебе обращалась или обращусь. Не знаю, как передать словами весь ее объем, всю ее серьезность и важность. Вот она – ни о чем не спрашивай Цезаря и ни о чем его не проси. У нас с ним свои счеты, и всякое вмешательство с твоей или чьей-то стороны необыкновенно мне повредит. Свяжет меня по рукам и ногам и навяжет мне на шею много новых грузов. Добейся того, чтобы никто из родных не вступал с ним ни в какие разговоры и не задавал ему никаких вопросов».
Физика-теоретика М. П. Бронштейна Чуковская впервые увидела весной 1931 года. С ним ее познакомил его друг Ц. С. Вольпе. Бронштейн начал ухаживать за понравившейся ему молодой женщиной (вспомним хотя бы обилие цветов, преподнесенных от его имени Чуковской в день ее выписки из роддома). Через какое-то время она обратила на него внимание и полюбила. В итоге семья распалась. Вольпе не мог с этим примириться, пытался добиться воссоединения с женой и дочерью, но только усугублял свое положение. Лидия Корнеевна в «Прочерке» изобразила одну из попыток Вольпе добиться воссоединения семьи:
«Я и Люша продолжали с Цезарем встречаться. Отлучать дочь от отца ни я, ни Митя не собирались. Но Митя, после одного нанесенного ему Цезарем оскорбления, видеть Цезаря Самойловича у себя в доме не желал. Однако, не желая, терпел Цезаревы визиты на Загородный, стараясь не усложнять и без того сложное мое положение.
Оскорбительный эпизод произошел еще тогда, когда Митя жил на Скороходовой, а я на Литейном… Однажды днем работали мы у него в комнате. Я сидела за бюро, перечитывая страницу, а он стоял у книжных полок, уткнувшись очками в том английской энциклопедии. В комнату без стука вошел Цезарь. Даже не вошел, а вбежал. Оба мы – я, подняв голову от рукописной страницы, Митя – из-за раскрытой книги – с недоумением на него поглядели. Вид у Цезаря Самойловича был встрепанный. Еще не отдышавшись от бега по лестнице, он продолжал бежать и притом прямо на Митю. Митя опустил книгу, выжидая.
– Ты негодяй! – закричал Цезарь, подбежав к нему ближе. – Я ввел тебя в свой дом, а ты разрушил мою семью!
– Неправда, – сказала я. – Ты прекрасно знаешь, что разрушать и нечего было, никакой семьи у тебя никогда не было.
Митя захлопнул том энциклопедии и аккуратно поставил его на место.
– А ты – нет, ты не негодяй, – сказал он. – Думаю, ты в общем даже хороший человек. Незлой, талантливый. Но, понимаешь… как бы это тебе объяснить?.
Митя подыскивал слова.
Цезарь глядел на него, примериваясь – ударить? не ударить?
– Лида все объяснила. Мне добавить нечего, – сказал Митя.
Тогда Цезарь повернулся и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.
Митя снял с полки и снова раскрыл тот же том той же энциклопедии».
Бронштейн покорил сердце Чуковской не только цветами. Обворожило женщину снисхождение к ее недостаткам. Лидия Корнеевна вспоминала:
«.. Меня удивляла и трогала Митина снисходительность. К моему неумению хозяйничать, к моей поглощенности литературной работой, к рассеянности.
Однажды осенью он вошел ко мне в комнату с двумя зонтами под мышкой. Оба одинакового фасона и цвета.
– Красивые, – сказала я, по очереди раскрывая зонты. – Спасибо. Но скажи, почему же два сразу?
– Видишь ли, – объяснил Митя голосом весьма деловитым, – один ты завтра оставишь в трамвае, а другой еще побудет у тебя немножко.
В этих словах не содержалось никакого упрека, а всего лишь ясное обо мне представление.
Так же иногда с какой-нибудь книгой: Митя приобретал два экземпляра сразу: “Один ты дашь кому-нибудь почитать и забудешь кому, а этот, – он держал в руках “Жизнь в цвету” Анатоля Франса, – этот у тебя поживет немного”.
Однажды Митя купил мне в подарок маленький чайный сервиз: четыре чашки с блюдцами, фарфоровый чайник и четыре тарелочки. Подарил утром. Вечером ушел в гости, а ко мне пришли мои. Я поила их чаем из новых чашек и нового чайника. После ухода гостей я сразу легла спать. Так устала, что посуду не вымыла и даже не отнесла из комнаты в кухню. Увиделись мы с Митей только вечером следующего дня. Утром, уходя на работу, он новой посуды в кухне не приметил.
– Ты уже все чашки и блюдца разбила? – спросил он, вернувшись. – И чайник тоже?
Интонация человека, поставившего интересный эксперимент: сколько хрупких предметов в день свойственно мне разбить?
Как веселились мы оба, когда я показала Мите все чашки – целехонькие! И тарелочки! И блюдца! И чайник!»
Сблизила Чуковскую с Бронштейном и совместная работа (автора и редактора) над книгой «Солнечное вещество» (Л., 1936).
Наконец-то Лидия Корнеевна обрела не только нравящуюся ей работу, но и мужчину, без которого нельзя жить, которого она будет любить до конца своей жизни. Такую ситуацию люди обычно называют счастьем. Но длилось оно недолго – пока не наступил 1937 год.