Ты должна записывать всё
Записывать опасно
Первая встреча с Анной Ахматовой (не знакомство еще) произошла 7 августа 1922 года – в годовщину смерти Александра Блока. В этот день в Доме литераторов в Петрограде состоялся вечер памяти поэта. На нем выступила Ахматова. Чуковская вспоминала: «…Я видела ее в Доме литераторов на вечере памяти Блока. Она прочитала: “А Смоленская нынче именинница” и сразу ушла. Меня поразила осанка, лазурная шаль, поступь, рассеянный взгляд, голос. Невозможно было поверить, что она такой же человек, как мы все».
Анна Ахматова. 1950
Знакомство с Анной Андреевной произошло осенью 1938 года, в тюремной очереди. Лидия Корнеевна пришла навести справки о муже. Ахматова – о сыне, Л. Н. Гумилёве. Его отцом был расстрелянный большевиками поэт, которого обвинили в участии в придуманном чекистами Анна Ахматова. 1950 заговоре. Вся вина Льва Николаевича состояла в том, что он был сыном «врага советской власти».
Когда Лидия Корнеевна рассказала отцу о своем новом знакомстве, он сказал: «Ты должна записывать всё, что скажет эта великая женщина».
Но записывать всё было невозможно. В предисловии к первому тому своих «Записок об Анне Ахматовой», охватывающему период с 1938 по 1941 год, Чуковская объяснила: «Мои записи эпохи террора примечательны, между прочим, тем, что в них воспроизводятся одни только сны. Реальность моему описанию не поддавалась; больше того – в дневнике я не делала попыток ее описывать. Дневником ее было не взять, да и мыслимо ли было в ту пору вести настоящий дневник? Содержание наших тогдашних разговоров, шепотов, догадок, умолчаний в этих записях аккуратно отсутствует… Главное содержание моих разговоров со старыми друзьями и с Анной Андреевной опущено тоже. Иногда какой-нибудь знак, намек, какие-нибудь инициалы для будущего, которого никогда не будет, – и только. В те годы Анна Андреевна жила, завороженная застенком, требующая от себя и других неотступной памяти о нем, презирающая тех, кто вел себя так, будто его и нету. Записывать наши разговоры? Не значит ли это рисковать ее жизнью? Не писать о ней ничего? Это тоже было бы преступно. В смятении я писала то откровеннее, то скрытнее, хранила свои записи то дома, то у друзей, где мне казалось надежнее. Но неизменно, воспроизводя со всей возможной точностью наши беседы, опускала или затемняла главное их содержание: мои хлопоты о Мите, ее – о Леве».
В 1938 году Ахматова уже работала над одним из главных своих произведений – «Реквиемом». В 1957 году, когда забрезжила надежда опубликования поэмы, Анна Андреевна написала к ней краткое «Вместо предисловия»:
«В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то “опознал” меня. Тогда стоящая со мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):
– А это вы можете описать?
И я сказала:
– Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом».
В «Реквиеме» много страшных своей пронзительной правдивостью строк. Есть и такие:
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
Сотни тысяч российских женщин тогда эти слова могли отнести к себе!
Записывать такое было опасно. Не сохранить – преступно. Необходимо было донести поэму до потомков. В этом благородном деле Ахматовой помогала Чуковская. После рождения очередных строк «Реквиема» Анна Андреевна приглашала подругу к себе в гости. При встрече рожденные строчки переписывались на бумагу (Ахматова, опасаясь подслушивания, не рисковала произносить их вслух). Лидия Корнеевна несколько раз прочитывала написанное (пока всё не запомнит), потом бумага сжигалась.
Так поступалось не только с «Реквиемом», но и с опасными по содержанию стихотворениями. Всё это фиксировалось в дневнике иносказательно. Первую зашифрованную запись Чуковская сделала 13 января 1940 года (СССР уже второй месяц воевал с Финляндией):
«…[Ахматова] вдруг смолкла и надела очки:
“Звезды неба”.
Не могу видеть. Словно соучаствуешь в убийстве».
Позднее, готовя свой дневник к печати (в виде книги «Записки об Анне Ахматовой»), Лидия Корнеевна сделала к этой записи примечание: «А. А. записала на листке стихотворение “С Новым Годом! С новым горем!” – дала мне прочесть и потом, по своему обыкновению, сожгла над пепельницей».
Стихотворение «С Новым Годом! С новым горем!» заканчивается так:
И какой он жребий вынул
Тем, кого застенок минул?
Вышло в поле умирать.
Им светите, звезды неба!
Им уже земного хлеба,
Глаз любимых не видать.
Следующая зашифрованная запись, касающаяся уже «Реквиема», была сделана через две с половиной недели, 31 января: «Длинный разговор о Пушкине: о Реквиеме в “Моцарте и Сальери”… Потом наступило молчание. Мирно и уютно потрескивала печка». Позднейшее примечание разъясняет смысл записанного: «Пушкин ни при чем, это шифр. В действительности
А. А. показала мне в этот день свой, на минуту записанный, “Реквием”… Когда я запомнила все стихи, А. А. сожгла их в печке».
Анна Андреевна боялась не только подслушивания, но и тайных обысков, принимала меры по их выявлению. 17 августа 1940 года Чуковская записала в дневник:
«Вы куда сейчас идете?
Смотрю – это Владимир Георгиевич[136].
– Я – домой.
– Возьмите меня, пожалуйста, к себе!.
Он вчера приехал с дачи. Был у Анны Андреевны и находит, что она на грани безумия. Волосок».
Позднее Лидия Корнеевна пояснила: «Чувствуя себя под надзором, А. А. вложила в тетрадь со стихами волосок – и он исчез. Она была уверена, что у нее в ее отсутствии сделали обыск».
«Записки об Анне Ахматовой» передают не только душевное состояние великого поэта, но и атмосферу того страшного времени. Этот документ трагической эпохи еще долго будут читать и перечитывать с чувством благодарности к автору.
В июле 1940 года доктор сказал Чуковской, что ей необходимо как можно скорее лечь в больницу и сделать операцию на щитовидной железе. После посещения врача Лидия Корнеевна записала в дневник: «…Сейчас я все равно не стану разводить всю эту канитель». Но когда домработницу Иду вызвали в Большой Дом и после допроса, продолжавшегося шесть часов, предложили ей сообщать о всех посетителях хозяйки, Чуковская, спешно собрав самые необходимые вещи, вместе с дочерью выехала в Москву, где легла в Институт экспериментальной эндокринологии.
А через месяц началась Великая Отечественная война.
Эвакуация
28 июля 1941 года Лидия Корнеевна вместе с семьями московских писателей выехала в Чистополь. Там состоялась ее встреча с истерзанной жизненными обстоятельствами Мариной Цветаевой. Ее даже в посудомойки не взяли. И никто из писателей, эвакуированных в Чистополь, не захотел ей по-настоящему помочь. 31 августа 1941 года Цветаева, самый пронзительный русский поэт XX века, добровольно ушла из жизни. О ее последних днях Чуковская рассказала в блестяще написанном очерке «Предсмертие».
15 октября 1941 года пришла телеграмма от Корнея Ивановича: «Чистополь выехали Пастернак, Федин, Анна Андреевна… Едем Ташкент». В этот же день Лидия Корнеевна записала в дневник: «Итак, мне суждено увидеть Анну Андреевну опять… Ахматова в Чистополе! Это так же невообразимо, как Адмиралтейская игла или Арка Главного штаба – в Чистополе».
До Чистополя Ахматова добралась через несколько дней.
«Вечером, когда мы уже легли, – отметила Чуковская в дневнике, – стук в ворота нашей избы. Хозяйка, бранясь, пошла отворять с фонарем. Я за ней.
Анна Андреевна стояла у ворот с кем-то, кого я не разглядела в темноте. Свет фонаря упал на ее лицо: оно было отчаянное. Словно она стоит посреди Невского и не может перейти. В чужой распахнутой шубе, в белом шерстяном платке; судорожно прижимает к груди узел.
Вот-вот упадет или закричит.
Я выхватила узел, взяла ее за руку и по доске через грязь провела к дому.
Вскипятить чай было не на чем. Я покормила ее всухомятку.
Потом уложила в свою постель, а сама легла на пол, на тюфячок».
В Чистополе они пробыли недолго. В двадцатых числах октября, получив деньги и необходимые бумаги от Корнея Ивановича, выехали в Ташкент.
Столица Узбекистана встретила неприветливо. При самом подъезде к городу, 9 ноября, Лидия Корнеевна записала в дневник: «Я оттолкнула Анну Андреевну от окна – мальчики-узбеки швыряют камни в наш поезд с криками: “Вот вам бомбежка!”»
Вышли из поезда и увидели Корнея Ивановича. Он был с машиной. Иду и детей (Люшу и Женю, сына Бориса Корнеевича) писатель отвез к себе, Ахматову и Чуковскую – в гостиницу. Потом каждая из них обзавелась собственной коморкой. Началась непростая ташкентская жизнь, приведшая к разрыву отношений.
Чуковская пыталась понять, что же произошло, в предисловии ко второму тому «Записок об Анне Ахматовой» написала: «Ее раздраженность, начавшуюся накануне тифа, я поначалу пыталась объяснить “тифозным чадом”. Но вот “чад” позади, Анна Андреевна, слава Богу, здорова; а обиды, наносимые мне, продолжаются. Насколько я понимаю теперь, Анна Андреевна не хотела со мною поссориться окончательно; она желала вызвать с моей стороны вопрос: “за что вы на меня сердитесь?” Тогда она объяснила бы мне мою вину, я извинилась бы, и она бы великодушно простила. Таков, кажется мне, был ее умысел. Но, к великому моему огорчению, совесть меня не мучила, никакой вины перед Анной Андреевной я найти не могла… Сколько ни крутила я ленту назад – я не находила и тени проступка. Сколько не перелистываю я теперь, сорок лет спустя! – листки “Записок” с осени 1941 по осень 1942-го – не нахожу».
В своих рассуждениях Лидия Корнеевна забыла о том, что с человеком расстаются не только из-за совершенного им проступка (ничего плохого, например, ей самой Цезарь Вольпе не сделал, но она с ним рассталась). Очень часто разрыв происходит из-за третьих лиц.
Тогда в Ташкент были эвакуированы писатели с семьями, артисты и другие деятели культуры. Многие из них стремились пообщаться со знаменитым поэтом. Оказавшийся в столице Узбекистана историк литературы Яков Черняк 14 июня 1942 года записал в дневник:
«Здесь Анна Ахматова.
К ней паломничество. В. Волькенштейн, живший одно время, вскоре после приезда сюда, рядом с нею, одно время даже в одной комнате, жалуется:
– Люди идут к ней – стаями; она вывешивает записку на двери: работаю. Не помогает. – Это выражение любви не кажется ему искренним: идут, потому что Ахматова в чести, признана властью, кажется влиятельной.
Артистка Ф. Раневская рассказала: записки с ее двери исчезают, потому что – автограф».
После встреч с Анной Андреевной начинались пересуды. Особенно усердствовали писательские жены. Их Ахматова прозвала «вязальщицами», сравнив с теми женщинами, которые во время Великой французской революции располагались поближе к гильотине и, с радостью ожидая очередную казнь, проворно работали спицами. Любимым занятием «вязальщиц» было злословие. Они играли ту же роль, каковая в химических реакциях отводится катализаторам, – ускоряли все негативные процессы, возникавшие при общении членов ташкентского эвакообщества, усиливали раздражение его членов, которого итак было предостаточно из-за неустроенности быта. Он был таков, что люди порой совершали поступки, немыслимые для них при нормальных условиях жизни. Например, сына Марины Цветаевой голод привел к уголовному преступлению. Он украл вещи у хозяйки снимаемой им комнаты, тут же их продал, а деньги проел. И местные мальчишки бросали камни в окна подъезжающих к вокзалу поездов потому, что считали: эвакуированные их объедают, в поездах едут новые голодные рты.
На таком фоне развивались отношения.
Раневская
Лидию Корнеевну из всех посетителей Анны Андреевны больше всех раздражала Раневская. Многое в ее поведении не нравилось дочери Корнея Ивановича, но не Ахматовой, которая с актрисой сохранила отношения, а с Чуковской общаться перестала. Попробуем разобраться, почему так произошло.
Начнем с возраста. Анне Андреевне – 53 года.
Фаине Григорьевне – 46 лет. Лидии Корнеевне – всего лишь 35. Ахматова и Раневская – почти ровесники. В 1915 году Раневская начала выступать на сцене. Ахматова тогда находилась на пике своей славы. Им было что вспомнить о том времени (а Чуковская тогда была восьмилетней девочкой).
Ф. Г. Раневская
Сближала поэта и актрису и общая любовь к застолью, к которому, как и отец, Лидия Корнеевна относилась отрицательно. Показательна ее дневниковая запись, сделанная 16 февраля 1942 года:
«Я сидела у NN[137]. Она была вся серая, с отекшей ногой. Оказалось, что Беньяш пригласила ее, О. Р. <Шток> и Радзинскую навестить ее вечером. NN колебалась – идти или не идти – но видно было, что идти ей хочется. Она отправила меня к Штокам[138], сама осталась переодеваться в своей комнате. У Штоков, где я ждала, О. Р. не было, а сидела Радзинская.
– Я собиралась купить по дороге вино, – сказала мне Радзинская, – но, по-видимому, сегодня не стоит этого делать, раз NN нездорова.
– Пожалуй, не стоит – согласилась я.
Через несколько минут NN зашла, готовая. Мы отправились все вместе; они свернули к Беньяш, я – домой.
Прихожу на следующий день. NN, как всегда, очень приветливо встретила меня, “придворные дамы”, как повелось, удаляются, зная, что NN любит беседовать со мной наедине, NN поит меня чаем и вдруг, посередине дружеской беседы, говорит:
– Я очень, очень на Вас сердита и обижена. Впервые в жизни.
– ?
– Вчера у Беньяш Радзинская заявила: “я хотела принести вино, но Л. К. и О. Р. запретили мне, так как NN сегодня нельзя пить”. Я в ярость пришла. Как! Я уже двое суток не курю, на это у меня хватает силы воли, а меня изображают перед чужими людьми безвольной тряпкой, алкоголичкой, от которой необходимо прятать вино!.
На все мои представления, возражения, объяснения следовали гневные и страстные ответы».
Садясь за стол вместе с Раневской, Ахматова оживала. Чуковская записала в дневник 6 октября 1942 года:
«Вечером, в дождь, закутавшись, я пошла к NN. У нее застала только что приехавшую из Алма-Ата Раневскую, – выпивают и закусывают.
NN оживленная, веселая, ясная, без обычной ее подспудной печали – просто веселая».
Во время застолья велась интересная для обеих беседа, Раневская блистала своим актерским мастерством, которое не оставило равнодушной и Чуковскую, записавшую в дневник 27 марта 1942 года: «Раневская изображала директора, свою квартирную хозяйку и очень мне понравилась».
А что Лидия Корнеевна могла предложить компании? Свои стихи? Ими трудно было очаровать слушателей, даже она сама считала их далекими от совершенства, записала в дневник 24 декабря 1941 года: «Нечкина угощала нас вином, изюмом, орехами и манной кашей. Затем читала NN свои стихи, из тех, которые мне она уже читала. Я слушала и думала про себя, сколько уже бедная NN выслушала в своей жизни дилетантских женских стихов, и корила себя за то, что читала ей свои». Через четверть века Чуковская следующим образом объяснила свою неудачу в поэзии: «…Из-за нее [Ахматовой]… безусловно из-за нее, я не стала поэтом. Любая моя, мною пережитая, мысль уже высказана ею с такой полнотой и силой, что “тех же щей да пожиже влей” незачем».
Разрыв
Ахматову раздражала чрезмерная опека со стороны Лидии Корнеевны. Это видно из дневниковой записи, сделанной 17 апреля 1942 года: «Я зашла к ней вечером. По дороге встретила Беньяш. Скоро явились: Раневская и Слепян. Сквернословили и похабничали. NN была с ними очень терпелива и любезна. Зато на меня сердилась, когда я мыла посуду: “не надо, вы ничего не видите. Вот у Л. Дроботовой это выходит легко”. Но я всё же вымыла, принесла воды, вынесла помои».
В этой записи показательны слова «всё же», то есть, несмотря на запрет, сделала по-своему, – упрямство, черта характера, сильно усложняющая общение с людьми.
Признание своего мнения единственно верным (еще одно из проявлений упрямства) видим в записи от 13 марта 1942 года:
«Вчера я по условию пришла к Беньяш слушать вместе с NN ее работу о Ханум. Кроме нас была Слепян – грубая, злая, умная. Мелькнула Раневская.
Беньяш читала нечто очень ловкое, но трепетно-розовато-волнующее, очень безвкусное по всем очертаниям, очень дурное по языку, очень банальное и дилетантское. “Красота, красота!”
Первая высказалась NN: “Хорошо. Интересно. Создает образ Ханум. Тот, кто не видел – захочет увидеть, а кто видел – припомнит свое ощущение”.
Я высказалась всерьез, точно и беспощадно.
NN и Слепян обрушились на меня. Беньяш сказала, что я очень мила, но с моими оценками не согласилась.
Слепян говорила обычности, на которые скучно было возражать.
NN – “Загубил, загубил Вас Маршак…” И отсюда перешла к гневной филиппике против редакторов, которую постараюсь воспроизвести точно:
– “Мне рассказывали, что на одном редакционном совещании по поводу одной рукописи было сказано: она плоха, но если дать человеку со вкусом, то будет толк. Да что же это за шарлатанство, в конце концов! Кого же должен любить читатель? Чей портрет вешать на стенку?”
О редакторах в данную минуту речи не было, так что это был просто выпад против меня и моего профессионализма».
Обратите внимание на слово «беспощадно». Нельзя к автору, пусть даже бесталанному, относиться «беспощадно». Свое мнение надо иметь, и высказывать его необходимо, но в другой форме. Примером правильного выражения мысли могут служить слова Габбе, сказанные Чуковской после того, как она прочитала подруге свои стихотворения:«.. Вас я не слышу в стихах. Я не уверена, что если бы мне их показали без подписи, я бы узнала, что это вы». Оценка точная, негативная, но не злая, не «беспощадная».
Недовольство друг другом накапливалось, росла обида. Характерна запись, сделанная 27 апреля 1942 года: «Раневская стала просить у NN книгу в подарок. NN взяла у меня ту, что давала мне на хранение, и подарила
Раневской. А я не смела просить ее себе. Могла бы сама догадаться: знает, что моя осталась в Ленинграде. Я опять обиделась».
Недовольство достигло критической массы – произошел взрыв. Случилось это в конце 1942 года. Чуковская записала в дневник 11 декабря:
«Последняя моя запись об NN – о человеке. Как человек она мне больше не интересна. [Несколько строк вырезано.] Что же осталось? Красота, ум и гений.
Сегодня я пошла к ней в стационар. Она вышла ко мне – в нарядном синем халате, с пушистыми, только что вымытыми волосами.
Разговор, который мы вели, был странен – по злости с ее стороны, по какой-то упорной маниакальности. Сначала мы поговорили о письме – она два дня назад получила письмо от Левы. Разговор был довольно ровен и спокоен, потом вдруг:
– А знаете, Радзинские-то ведь оказались бандитами. Он сам признался, что брал все время себе мой паек – весь мой паек. Вы подумайте! Холодные, спокойные бандиты. Это после стольких демонстраций заботы и преданности.
– Кому же он признался?
– Фаине Георгиевне.
Я молчала. По-видимому, раздраженная этим молчанием, она несколько раз повторила слова о бандитизме.
Потом:
– Как я скучаю по Наде… Очень хочу ее видеть. Почему-то она ни разу не пришла.
В ответ на мой удивленный взгляд:
– Да, в ту больницу я не хотела, чтобы она пришла, та уж была слишком страшная… (Зачем она лжет мне? Ведь я знаю, почему она не хотела.) А здесь нарядно, хорошо… Пусть она придет в воскресенье… Ведь она и Ф. Г. [Раневская] и Ломакина спасли мне жизнь. Иначе я давно лежала бы на кладбище. Особенно после того, как Ваш убийца врач, которого Вы привели [зачеркнуто полторы строки.] Скажите, зачем Вы его тогда привели? Для чего?
– По-видимому, для того, чтобы убить Вас, NN. Для чего же еще!
Затем – от полной растерянности перед этой настойчивой грубостью, непостижимой и непристойной [продолжение отрезано]».
После этого отношения прекратились. Причина разрыва – обида. Слово «обида» очень часто встречается в «Ташкентских тетрадях». Их Лидия Корнеевна не решилась опубликовать, а часть записей уничтожила. Видимо, все-таки чувствовала вину перед Анной Андреевной. В конце жизни, перечитывая записи, сделанные в Ташкенте, написала: «Как там А. А. нуждалась во мне». И все же пошла на разрыв отношений. Не хватило терпимости и понимания того, что ей самой тяжело, но легче, чем Ахматовой: с нею рядом любящие родители и дочь, а рядом с Анной Андреевной нет никого из родных. И, может быть самое главное, не хватило любви, не к творчеству Ахматовой, а к ней как к человеку. Когда любишь по-настоящему, прощаешь всё. Прощал же Лидии Корнеевне Матвей Петрович всё, что бы она ни сделала.
Скажем еще несколько слов о взаимоотношениях Чуковской и Раневской. Их точно охарактеризовала Лидия Корнеевна в дневниковой записи, сделанной 22 июня 1942 года: «Раневская сама по себе не только меня не раздражает, но наоборот: ум и талант ее покорительны. Но рядом с NN она меня нервирует». Если бы не борьба за общение с Ахматовой, Чуковская и Раневская могли бы подружиться. Лидии Корнеевне нравилось творчество актрисы. Раневской – литературная работа Чуковской. Прочитав подготовленную ею к печати книгу Н. Н. Миклухо-Маклая «Путешествия» (М., 1947), Фаина Григорьевна в марте 1948 года записала в свой дневничок: «Читаю дневник Маклая, влюбилась в Маклая и в его дикарей… Не знаю ни одной человеческой жизни, которая так восхищала и волновала меня. В Ташкенте, в эвакуации, к Ахматовой однажды вошла степенная старушка… Они разговаривали об общих знакомых ленинградцах светским тоном. По уходе старушки я узнала, что это была Миклухо-Маклай, но кто, как и кем ему приходится – я не спросила. Наверное, от замученности пропустила и это, как многое пропустила в то время».
Восстановление отношений
Чуковская оставалась в Ташкенте до осени 1943 года. Затем выехала в Москву, к отцу. Съездила в Ленинград, но увидев, что ее комнаты заняты, поняла: вернуть их себе она не сможет. С тех пор проживала в Москве или на даче в Переделкине.
21 августа 1946 года газета «Правда» опубликовала постановление ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», направленное против всей отечественной литературы и прежде всего против Ахматовой и Зощенко, которых вскоре исключили из Союза писателей СССР.
О том, как она восприняла это событие, Чуковская написала в предисловии ко второму тому «Записок об Анне Ахматовой»: «В 1946 году, узнав из газет о новой катастрофе, постигшей Ахматову, я рванулась было в Ленинград, даже билет взяла, но – остановила себя. Из страха перед властями? Нет. Из страха перед нею, перед Анной Ахматовой… Снова навязывать ей свою персону, пользуясь ее новой бедой, казалось мне грубостью».
Летом 1952 года Чуковская узнала, что Ахматова в Москве, у Ардовых, и написала ей:
«Многоуважаемая Анна Андреевна. В этом году 10 лет со дня нашей ссоры. В первый год письма к Вам сами писались во мне, как иногда пишутся стихи, я их записывала, но не посылала. В них я пробовала Вам объяснить, что хотя я и пытаю себя с пристрастием, хотя и заинтересована, чтобы виновата была я, а не Вы – я не нахожу за собой никакой вины.
Теперь пишу с другой целью. Я не хочу ни извиняться, ни Вас обвинять. Я просто думаю, что быть нам в ссоре ни к чему, а в мире – естественно. Если и Вам эта мысль родная, напишите мне».
Ахматова в тот же день ответила телеграммой: «Очень прошу позвонить мне. Телефон В-1-25-33».
Так были возобновлены отношения. 13 июня 1952 года Чуковская записала в дневник:
«Арка второго дома с решеткой на Большой Ордынке. Лужа под аркой от стены до стены. Развороченная черная лестница: ребра торчат. Ступаю осторожно. Второй этаж. Здесь.
Звонок надо дергать.
Мы не виделись десять лет. Я медлю. Потом дергаю.
Анна Андреевна сама открывает мне дверь. Пожимает мне руку, сразу поворачивается, идет вперед.
Разительно новое: яркая сплошная седина. И отяжеленность, грузность. Она стала большая, широкая.
Я иду за ней. Прямо, направо и еще раз направо.
И вот мы сидим друг против друга, я на стуле, она на постели. Она сидит очень прямо, в белой шали и желтом ожерелье, только чуть-чуть опираясь о постель ладонями, глядя на меня снизу и как будто искоса. Наверное, ей также трудно привыкать ко мне новой, как и мне к ней».
Пастернак
Они встречались в каждый приезд Ахматовой в Москву. Как и прежде, долго беседовали. Содержание разговоров Чуковская фиксировала в своем дневнике. Иногда во время их встречи заходил Борис Пастернак. Так было, например, весной 1954 года. Лидия Корнеевна записала 8 мая:
«Он пришел. В присутствии их обоих, как на какой-то новой планете, я заново оглядывала мир. Комната: столик, прикрытый потертым платком; чемоданчик на стуле; тахта-не тахта, подушка и серое одеяло на ней; ученическая лампа на столике; за окном – нераспустившиеся ветви деревьев. И они оба. И ясно ощущаемое течение времени, как будто сегодня оно поселилось здесь, в этой комнате. И я тут же – надо уйти и нельзя уйти.
Комната наполнена его голосом, бурным, рокочущим, для которого она мала. Голос прежний, да сам он не прежний. Я давно не видела его. Все, что в нем было восторгом, стало страданием. “Август”:
То прежний голос мой провидческий
Звучал, нетронутый распадом.
Голос прежний, нетронутый, а он – тронут, уже тронут… чем? Болезнью? Горем? Его новый вид и смысл пронзает мое сердце. Никакой могучей старости. Измученный старик, скорее даже старичок. Старая спина. Подвижность, которая еще недавно казалась юношеской, теперь кажется стариковской и при том неуместной. Челка тоже неуместна. И курточка. А измученные, исстрадавшиеся глаза – страшны».
Эта запись сделана еще до драмы, которую пришлось пережить великому русскому поэту в связи с присуждением ему Нобелевской премии.
Борис Пастернак ушел из жизни 30 мая I960 года. За два дня до этой трагедии Чуковская сообщила Л. Пантелееву:
«Я сейчас вернулась от С. Я. [Маршака].
Завтра иду в больнину к Анне Андреевне. Должна была идти сегодня, но две больницы в день мне, кажется, не по силам. Она в Боткинской. У нее, слава Богу, не инфаркт.
А вот Б. Л. я, наверно, уже больше никогда не увижу. Ему все хуже и хуже. Теперь говорят, что у него, кроме инфаркта, – рак желудка и легких и что это последние дни. К нему давно уже никого не пускают.
Страшно мне ехать в Переделкино. А надо, надо и потому, что Корнею Ивановичу будет очень трудно пережить приближающееся несчастье».
31 мая Лидия Корнеевна записала в дневник:
«Борис Леонидович скончался вчера вечером.
Мне сказала об этом наша Марина: позвонила утром с дачи в город.
Деду они не говорят, ждут меня.
Я поехала».
Через неделю, 6 июня, навестила Ахматову, записала в дневник:
«Анна Андреевна выглядит, по-моему, дурно – однако никаких болей уже нет, и ее скоро выпишут.
Анна Андреевна принимала гостей, сидя в кресле “в собственной гостиной”, как называет она небольшую, довольно обшарпанную комнату между коридором и балконом. Она с некоторой торжественностью поблагодарила меня за то, что в прошлый свой приход я не утаила от нее предсмертных вестей о Пастернаке.
– Единственное, чем можно облегчить удар – это подготовить к нему. Вы это сделали. Когда мне сообщили о смерти Бориса, я не была не готова».
«Бег времени»
Через шесть лет не стало Анны Ахматовой. В конце жизни она пережила три триумфа. Первый – вручение в декабре 1964 года в Италии Международной литературной премии «Этна-Таормина». Второй состоялся в июне следующего года – в Оксфордском университете на нее надели мантию почетного доктора филологии. И в том же, 1965-м, году произошло то, чего она так долго ждала, – состоялось ее триумфальное возвращение к родному читателю – книгой «Бег времени».
Готовить ее к печати автору помогала Чуковская. О своем участии в этой работе Лидия Корнеевна написала так: «Кажется, ни в одну собственную свою книгу я не вложила столько труда, сколько в этот ахматовский сборник».
Издательская подготовка «Бега времени» началась летом 1964 года. 29 июля Чуковская записала в дневник:
«На днях получила письмо от Анны Андреевны – первое за все четверть века нашего знакомства.
С большим удовольствием переписываю сюда ее послание – такие добрые слова о работе над “Бегом”!.
Переписываю:
“Дорогая Лидия Корнеевна!
Как это могло случиться, что я ничего не знала о Вашей болезни! Мне сказала о ней только Любочка[139], прилетевшая на похороны Елены Михайловны Тагер. Может быть, до меня не дошло какое-нибудь известие.
У меня особенных новостей нет. Завтра приедет редактор моего двухтомника Дикман, и возникнет первый разговор о тексте. Обе нанки – памятник Вашего трудолюбия и Вашей ангельской доброты ко мне – всегда со мной, как Вы велели.
Буду терпеливо ждать известий о Вашем здоровье, очень беспокоюсь.
Передайте, пожалуйста, мой привет Корнею Ивановичу и нашим общим друзьям.
Всегда Ваша Ахматова
21 июля 1964
Комарово”.
Итак, новая работа над “Бегом” началась… Дикман… Интересно, Что она любит, что умеет и какие получила инструкции?»
О литературных пристрастиях редактора ленинградского отделения «Советского писателя» М. И. Дикман можно судить по словам Ахматовой (зафиксированным в дневниковой записи от 11 ноября 1964 года): «Минна Исаевна Дикман не сочла нужным скрыть от меня, что любит мои ранние стихи. Поздние – “не очень”». Анна Андреевна также сообщила Чуковской о том, что М. И. Дикман выкинула из сборника 700 строк, и добавила: «Я согласилась бы и на 800 и на 1000, если бы не память о вашем зрении, загубленном при моем непозволительном участии».
И позднее из авторской рукописи делались изъятия. И всё же книга получилась неплохой, наиболее полной из всех прижизненных изданий поэта. 10 октября 1965 года Чуковская сообщила Л. Пантелееву: «…На днях А. А. подарила мне свою книгу. Очень красивая книга: формат, супер, фотография, шрифт – все отлично».
На титульном листе отданного в дар экземпляра «Бега времени» Анна Андреевна написала: «Лидии Чуковской – мои стихи, ставшие нашей общей книгой, дружески Ахматова. 7 октября 1965. Москва».
Дело Даниэля и Синявского
Через месяц после того, как Чуковской был подарен «Бег времени», между нею и Ахматовой состоялся разговор о волновавшем тогда многих событии – аресте литераторов Юлия Даниэля и Андрея Синявского, печатавших за границей свои произведения под псевдонимами «Николай Аржак» и «Абрам Терц». 12 ноября Лидия Корнеевна записала в дневник:
«Приехала я к ней 8-го, ранним вечером (позднее она ждала Виноградовых). Она усталая, тревожная, хотя и получше, чем в прошлый раз.
Поговорили мы, конечно, о деле Синявского и Даниэля, как разговаривают сейчас всюду. И, конечно, с возмущением. Но меня чрезвычайно удивляет одно обстоятельство, сказала я Анне Андреевне: секретарша Эренбурга, Наталья Ивановна Столярова, принесла мне книжку “Фантастических повестей” Терца и книжка показалась мне убогой, слабой. Стоит ли из-за таких пустяков идти на каторгу? Я спросила у Анны Андреевны, попадалась ли книга ей.
– Да, мне тоже приносили. Мне это не надо… Ах, при чем тут хорошая проза, плохая проза… Надо одно: чтобы эти люди не попали на каторгу».
Чуковская приняла активное участие в борьбе за облегчение положения Даниэля и Синявского, в отстаивании права писателя публично высказывать свое мнение. 23 января 1966 года она вместе с поэтом Владимиром Корниловым составила и направила в редакцию газеты «Известия» (копия в Президиум Верховного Совета СССР) письмо, в котором говорилось:
«Уважаемый товарищ редактор!
В номере 10 Вашей газеты от 13 января 1966 года помещена статья Дм. Еремина “Перевертыши”.
Молча пройти мимо этой статьи мы не можем.
Приведя несколько цитат из произведений, напечатанных за границей, Дм. Еремин осыпает бранью предполагаемых авторов.
Статья принесла свои плоды. В номере 14 от 18 января 1966 г. помещены читательские отклики – три письма, в которых фамилии Даниэля и Синявского пишутся уже с маленькой буквы.
Один из нас никогда и в глаза не видывал ни Ю. Даниэля, ни А. Синявского; другой отдаленно знаком с Ю. Даниэлем. Человеческий облик обоих вообще нам неведом, а литературные работы известны слишком недостаточно для определенного суждения. Нам неизвестно, например, из какого контекста почерпнуты цитаты, приводимые Дм. Ереминым, выражают ли они идеи авторов или мысли персонажей. Таким образом мы (как, впрочем, все читатели “Известий”) не располагаем материалом, позволяющим нам соглашаться или спорить со статьей Дм. Еремина по существу.
Но она глубоко возмутила нас. Духом, тоном, стилем. Используя выражение Герцена, о статье этой можно сказать, что “здесь чернила слишком близки к крови, слова к свинцу”.
От авторского словаря и системы мышления разит тем словарем и тем ходом умозаключений, каким отличались газетные статьи в наиболее острые периоды сталинских кровавых облав на людей: годы 37–38, 48–53. Та же грубость выражений, та же опасная игра словами и понятиями.
Кто дал право “Известиям”, накануне судебного разбирательства, устами авторов писем называть подсудимых изменниками и предателями, то есть практически подменять собою судей и выносить приговор до суда, выдавая за доказанное то, что как раз и подлежит доказательству?
Мы протестуем против статьи Дм. Еремина как против замаскированного беззакония».
Судебный процесс по делу Даниэля и Синявского проходил с 10 по 14 февраля 1966 года. Даниэлю дали 5 лет лагерей строгого режима, Синявскому – 7 лет.
Весной 1966 года состоялся ХХIII съезд КПСС. В адрес президиума съезда было направлено письмо, под которым стояло 62 подписи, в том числе отца и дочери Чуковских, а также П. Г. Антокольского, Б. А. Ахмадулиной, В. Н. Войновича, Ю. О. Домбровского, Е. Я. Дороша, В. А. Каверина, Л. З. Копелева, В. Н. Корнилова, Ю. Д. Левитанского, Ю. П. Мориц, Ю. М. Нагибина, Б. Ш. Окуджавы, Р. Д. Орловой, Д. С. Самойлова, Л. И. Славина, М. Ф. Шатрова, В. Б. Шкловского, И. Г. Эренбурга и др. В письме говорилось:
«Уважаемые товарищи!
Мы, группа писателей Москвы, обращаемся к вам с просьбой разрешить нам взять на поруки недавно осужденных писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Мы считаем, что это было бы мудрым и гуманным актом.
Синявский и Даниэль – люди талантливые, и им должна быть предоставлена возможность исправить совершенные ими политические просчеты и бестактности».
На съезде выступил Михаил Шолохов. Имея в виду защитников Даниэля и Синявского, автор «Тихого Дона» сказал: «Иные, прикрываясь словами о гуманизме, стенают о суровости приговора». И добавил: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а “руководствуясь революционным правосознанием”, ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни!»
Чуковская ответила Шолохову открытым письмом, распространявшимся в самиздате, а затем вместе с другими публицистическими статьями опубликованным в ее книге «Открытое слово» (Нью-Йорк, 1976). Лидия Корнеевна писала:
«…Вам пришлась не по душе самая судебная процедура, которой были подвергнуты писатели Даниэль и Синявский. Вы нашли ее слишком педантичной, слишком строго законной. Вам хотелось бы, чтобы судьи судили советских граждан, не стесняя себя кодексом, чтобы руководствовались они не законами, а “правосознанием”.
Этот призыв ошеломил меня, и я имею основание думать, не одну меня. Миллионами невинных жизней заплатил наш народ за сталинское попрание закона. Настойчивые попытки возвратиться к законности, к точному соблюдению духа и буквы советского законодательства, успешность этих попыток – самое драгоценное завоевание нашей страны, сделанное ею за последние десятилетие. И именно это завоевание Вы хотите у народа отнять?.
Дело писателей не преследовать, а вступаться.
Идеям следует противопоставлять идеи, а не тюрьмы и лагеря.
Вот это Вы и должны были заявить своим слушателям, если бы Вы, в самом деле, поднялись на трибуну как представитель советской литературы».
Смерть Ахматовой
Пока шла борьба за облегчение положения Даниэля и Синявского (власть почти ничего не уступила: Даниэль отбыл свой срок полностью, Синявскому скостили один год), не стало Анны Ахматовой.
Последний раз Чуковская видела ее 23 января 1966 года в палате Боткинской больницы. В этот же день записала в дневник:
«Мы с Володей Корниловым написали письмо по поводу предстоящего суда над Даниэлем и Синявским… По этому поводу аритмия моя разбушевалась. Черт знает что. Одышка. Когда сердцебиение, наконец, утихло, я поехала навещать Анну Андреевну – стыдно мне, что я так давно ее не навещала.
Она сидит в кровати, опираясь на высокие подушки, – приветливая, веселая, с разметавшимися неприбранными седыми волосами. Видимо радуется моему приходу, расспрашивает о моей болезни.
Я спросила, что говорят врачи, скоро ли выпишут из больницы и куда она после больницы отправится.
– Выпишут меня скоро. Уже научили ходить. Требуют, чтобы я ни в коем случае после больницы никуда не ехала, кроме специального санатория. Сразу. А я поеду на Ордынку. Я никуда из Москвы не уеду, не повидав всех друзей».
Потом было два разговора по телефону.
20 февраля:
«Лидия Корнеевна, когда же вы, наконец, приедете? Я очень соскучилась, а вы все больны и больны. Поправляйтесь скорее и приходите… Если вы не скоро поправитесь, я приеду вас навещать. Ждите!»
Последний телефонный разговор состоялся 27 февраля. Ахматова попросила: «Приходите скорее!»
Через несколько дней, почувствовав себя лучше, Чуковская позвонила на Ордынку и услышала: «Двадцать минут назад она с Ниной[140] уехала в Домодедово».
Там, в специализированном санатории, 5 марта 1966 года Анна Ахматова ушла из жизни.
Об этом Лидия Корнеевна узнала в тот же день, от своей дочери. Тогда же записала в дневник:
«Я встала с утра, самостоятельно мылась, из ванной прошла на кухню. Люша у плиты.
– Ну, как ты себя чувствуешь? – спросила она необычно бодрым голосом.
– Крепче гораздо.
– Не стой. Тебе стоять вредно.
Люша придвинула мне табуретку. Я села.
– Мама! Случилось ужасное несчастье. Сегодня утром в Домодедове умерла Анна Андреевна».
Не стало отца
После смерти Ахматовой у Чуковской остался один человек, которого она любила и который нуждался в ее заботе, – отец.
Корнея Ивановича не стало 28 октября 1969 года.
Как провожали в последний путь патриарха отечественной литературы, записал Ю. Г. Оксман:
«Лишь незадолго до конца прощания появляются те, кто по традиции завершает ритуал, кто попадает потом на ленты кино и фото хроники: Полевой, Федин. Говорят, Лидия Корнеевна Чуковская заранее передала в Правление московского отделения Союза писателей список тех, кого ее отец просил не приглашать на похороны. Вероятно, поэтому не видно Аркадия Васильева и других черносотенцев от литературы. Прощаться пришло очень мало москвичей: в газетах не было ни строчки о предстоящей панихиде… Пришел тяжело больной Шостакович. В вестибюле ему не позволили снять пальто. В зале запретили садиться в кресло. Дошло до скандала.
Корней Иванович в мантии доктора литературы Оксфордского университета. Переделкино, 1963
Гражданская панихида. Заикающийся С. Михалков произносит выспренние слова, которые никак не вяжутся с его равнодушной, какой-то даже наплевательской интонацией: “От Союза писателей СССР…”, “От Союза писателей РСФСР…”, “От издательства Детская литература…”, “От министерства просвещения и Академии педагогических наук…” Все это произносится с глупой значительностью, с какой, вероятно, швейцары прошлого века во время разъезда гостей вызывали карету графа такого-то и князя такого-то. Да кого же мы хороним, наконец? Чиновного бонзу или жизнерадостного и насмешливого умницу Корнея? Отбарабанила свой “урок” А. Барто. Кассиль исполнил сложный словесный пируэт для того, чтобы слушатели поняли, насколько он лично был близок покойному. И только Л. Пантелеев, прервав блокаду официозности, неумело и горестно сказал несколько слов о гражданском лике Чуковского. Родственники Корнея Ивановича просили выступить Л. Кабо, но когда в переполненном помещении она присела к столу, чтобы набросать текст своего выступления, к ней подошел генерал КГБ Ильин (в миру – секретарь по оргвопросам Московской писательской организации) и корректно, но твердо заявил ей, что выступать ей не позволит.
Тело Корнея Ивановича выносят из зала. При жизни он был на голову выше большинства своих собеседников. Теперь его тело кажется огромным. Автобусы и легковые машины направляются в Переделкино… Из репродуктора равнодушный голос Михалкова звучит еще более мертво и фальшиво… Но вот в группе “начальства” возникло какое-то беспокойство. Пожелал выступить Павел Нилин. Ильин и Михалков не впускают его на трибуну, но с упрямым Нилиным спорить трудно. Вот он уже на помосте, огромный, косолапо переступающий на шатких досках. Поднял большую руку. Люди замерли. Прислушались. Над грязным косогором впервые зазвучала человеческая речь.
Глухо застучали молотки по дереву, толпа стала подаваться на верхушку холма, поближе к вырытой могиле… Человеческие толпы заполнили могилу Пастернака. Отсюда хорошо виден последний акт похорон.
Могилы Марии Борисовны и Корнея Ивановича Чуковских
Они были очень разными: одухотворенный, идущий по жизни как корабль под полными парусами Борис Леонидович и прочно стоящий на земле, мудрый и хитрый мужичок Корней Иванович.
Дружбы между ними не было, хотя в душе каждый не мог не уважать другого. Смерть стерла внешнее, случайное в отношениях двух наших наибольших, наших наставников. Осталась память о людях, само существование которых делало этот мир более человечным, более надежным и справедливым. Теперь им лежать рядом и оставаться в нашей памяти!.
За суетой обряда, за словесной шелухой для каждого начинает проступать сам факт – нет больше Корнея и без него трудно представить нашу жизнь».
«Записки об Анне Ахматовой»
Тяжелее всех было Лидии Корнеевне. Но опускать руки нельзя, необходимо довести до конца дело, начатое по совету отца более 30 лет назад, – донести до читателей свои «Записки об Анне Ахматовой». Для этого необходимо дневник превратить в книгу. Что она и делала.
Но сосредоточиться только на этом не могла, совесть не позволяла. Продолжала заниматься общественной деятельностью, которая все сильнее раздражала власть предержащих и, в конце концов, привела к исключению из Союза писателей СССР, в январе 1974 года. Последней каплей, переполнившей чашу начальственного терпения, стала написанная в сентябре 1973 года и распространенная в самиздате статья «Гнев народа», в которой Чуковская показала, как организуется публикация гневных писем рабочих, колхозников и представителей интеллигенции против выдающихся граждан России – Пастернака, Сахарова, Солженицына.
Дача К. И. Чуковского в Переделкине
В 1976 году парижское издательство «ИМКА-Пресс» (YMCA-Press) выпустило первый том «Записок об Анне Ахматовой»[141], основанный на дневниках 1938–1941 годов. Через четыре года то же издательство выпустило второй том. С ним вышла неприятность, исправление которой потребовало огромных усилий. 30 мая 1980 года Чуковская сообщила Л. Пантелееву: «Вот теперь я знаю, что должен выйти в свет 2-й том моих “Записок” (1952–1962). Когда? Не знаю. С ним было несчастье: его украли – готовые 40 листов! – там в типографии. Издатель скрывал это от меня 4 месяца. Затем мы стали готовить новый экземпляр – дни и ночи! – Люша взяла отпуск, я совсем перестала спать.
Кабинет К. И. Чуковского
Сделали работу заново. Имеем подтверждение: она дошла». Рукопись напечатали быстро. И тут новая неприятность, связанная с «Записками», с их переводом на французский язык. Об этом Чуковская написала Л. Пантелееву 30 августа 1980 года: «…Внезапно, без спроса и вопреки моей воле, в Париже по-французски вышел этот том[142] – искореженный, искаженный и перепутанный. (17 лет моего труда.) Когда я взялась писать письмо протеста в газету “Русская Мысль” – по радио услышала сообщение, что я получила за это французское издание премию Пен Клуба – премию Свободы… Какже протестовать? Оскорблять жюри и 22 авторов, пославших 22 восторженных отзыва? Теперь живу с этой раной в груди».
Лидия Корнеевна немного ошибалась. В действительности премия Свободы была присуждена ей за все ее книги, вышедшие к тому времени на французском языке.
Работу над третьим томом «Записок» Чуковская вела до последнего дня своей жизни. Она скончалась 7 февраля 1996 года. В этом же году журнал «Нева» в номерах 8-10 опубликовал третий и последний том «Записок».
Еще при жизни автора и с его участием московское издательство «Согласие» начало готовить к печати трехтомное издание «Записок об Анне Ахматовой» – впервые их полный текст. Книги, усилиями Е. Ц. Чуковской, увидели свет в 1997 году. Был воздвигнут памятник великому русскому поэту и, одновременно, – автору «Записок» – Л. К. Чуковской.
Второй памятник, созданный усилиями Лидии Корнеевны, – памятник отцу – Дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине.
Могила Лидии Корнеевны Чуковской
Мысль о его создании появилась практически сразу же после смерти писателя. В кабинете всё было оставлено так, как было при его жизни. Вскоре в доме появились первые посетители – поклонники творчества автора «Мойдодыра». 28 января 1972 года Чуковская сообщила Л. Пантелееву: «Через “Дом-музей” (несуществующий [официально. – Е. Н.]) прошло уже более 1000 человек».
В феврале 1973 года президиум правления Союза писателей принял решение о создании Дома-музея Чуковского в Переделкине. Но уже в следующем году Лидию Корнеевну исключают из Союза писателей, и руководители союза начинают предпринимать действия, направленные на выселение наследников писателя из дачи. Сначала не оказывают никакой помощи в ремонте дома. Затем – в мае 1981 года – принимают решение о том, чтобы Чуковские в месячный срок покинули дачу (к этому времени в «несуществующем» музее уже побывало около 27 тысяч посетителей). Чуковские выполнить решение отказались. Тогда под давлением руководства союза Литературный фонд, официальный владелец дачи, обратился в суд с иском о выселении арендующих помещение наследников писателя. Рассмотрение иска в судах различных инстанций продолжалось несколько лет. В 1984 году было принято решение о выселении Чуковских из дачи. Чуковская ведет борьбу за отсрочку выполнения судебного решения. Тяжба продолжалась вплоть до революционных потрясений рубежа 80-90-х годов. Произошедшая в стране смена власти позволила Лидии Корнеевне добиться того, что в 1994 году переделкинская дача стала филиалом Государственного литературного музея и получила официальное называние Дом-музей Корнея Чуковского.
эпилог
Я еду на Киевский вокзал, сажусь в электричку, доезжаю до платформы Переделкино.
По шоссе до писательского поселка совсем недалеко. А вот и улица Серафимовича. Передо мною два дома: двухэтажная дача и одноэтажное строение с открытой дверью – внутрь то и дело заходит детвора – это детская библиотека, построенная Корнеем Ивановичем, и сегодня ее двери открыты для юных читателей.
Рисунки на заборе напротив дачи. «Бармалей»
Я захожу во двор соседствующей с библиотекой дачи, дачи, в которой жил Чуковский, сажусь на скамейку, стоящую перед входом в дом. Мимо проходят вереницы школьников разных возрастов. Их ведут учителя – в гости к доброму сказочнику Корнею.
За мной посыпанная гравием дорожка. Она ведет к поляне. На ней Корней Иванович, радуясь, как ребенок, устраивал костры для детей. Ярко горел огонь. Звучали сказки – в исполнении автора, школьников, артистов. Всем было очень весело. И сегодня на этой поляне каждым летом перед детворой вспыхивает пламя, и начинают звучать стихи Корнея Чуковского. Те, кто их услышал, не забудут их никогда, будут передавать детям и внукам.
Посидев на скамейке, я захожу в дом, поднимаюсь на второй этаж – в кабинет хозяина дачи. Здесь я встречаю его детей. Их портреты на письменном столе, на стенах кабинета. Есть фотографии и самого Корнея Ивановича. Три столь разных человека, три столь непохожих литератора, объединенных общим делом, делом служения русской литературе, и связанных взаимной родственной любовью, собрались здесь, теперь уже навечно. К ним в гости каждый день приходят десятки, сотни юных читателей, благодарных читателей.