Литературный критик
Альталена
Как уже было сказано, на стезю профессиональной литературной деятельности Коле Корнейчукову помог встать его товарищ по гимназии Владимир (Зеев) Евгеньевич Жаботинский, который тогда уже был постоянным сотрудником «Одесских новостей».
Это событие – публикация в солидной газете – предопределило весь последующий жизненный путь молодого человека. Неудивительно, что благодарную память о друге Корней Иванович сохранил до конца своих дней. Весной 1965 года Чуковский написал преподавательнице из Иерусалима:
«Вы пробудили во мне слишком много воспоминаний, неведомая мне, но милая Рахиль! У меня в гимназии был товарищ Полинковский, у родителей которого снимал комнату некий велемудрый Равницкий, красивый человек средних лет, с золотой бородой, в очках – насколько я помню, золотых.
У Равницкого было множество старинных еврейских книг, и одно время к нему приходил приземистый человек самого обыкновенного вида, про которого говорили, будто он поэт и зовут его Бялик. Лицо у него было сумрачное, глаза озабоченные. Портфели были тогда мало распространены, и он приносил к Равницкому какие-то рукописи, завернутые в газету. Тогда я не знал, что поэты могут быть озабочены, хмуры, бедны, и, признаться, не совсем верил, что Бялик – поэт. Изредка к Полинковскому вместе со мною заходил наш общий приятель Владимир Евгеньевич Жаботинский, печатавший фельетоны в газете “Одесские Новости” под псевдонимом Altalena (по-итальянски: качели). Он втянул в газетную работу и меня, писал стихи, переводил итальянских поэтов… Он казался мне лучезарным, жизнерадостным, я гордился его дружбой и был уверен, что перед ним широкая литературная дорога. Но вот прогремел в Кишинёве погром. Володя Жаботинский изменился совершенно. Он стал изучать родной язык, порвал со своей прежней средой, вскоре перестал участвовать в общей прессе… и стал переводить Бялика».
В следующем письме к той же корреспондентке (июнь 1965 года) Чуковский продолжил свои воспоминания:
«Что касается друга моей юности – я считаю его перерождение вполне естественным. Пока он не столкнулся с жизнью, он был Altalena – что по-итальянски означает “качели”, он писал забавные романсы:
Жди меня гитана,
Ловкие колена
Об утесы склона
Я изранил в кровь.
Не страшна мне рана,
Не страшна измена,
Я умру без стона
За твою любовь (и т. д.).
В. Е. Жаботинский
Недаром его фельетоны в “Одесских новостях” назывались “Вскользь” – он скользил по жизни, упиваясь ее дарами, и, казалось, был создан для радостей, всегда праздничный, всегда обаятельный. Как-то пришел он в контору “Одесских новостей” и увидел на видном месте – икону. Оказалось, икону повесили перед подпиской, чтобы внушить подписчикам, что газета отнюдь не еврейская. Он снял свою маленькую круглую черную барашковую шапочку, откуда выбилась густая волна его черных волос, поглядел на икону и мгновенно сказал:
Вот висит у нас в конторе
Бог-спаситель, наш Христос.
Ты прочтешь в печальном взоре:
“Черт меня сюда занес!”
И вдруг преобразился: порвал с теми, с кем дружил, и сдружился с теми, кого чущдался. Остались у него два верных друга: журналист Поляков и студент-хирург Гинзбург[10], которого я впоследствии встречал в Москве.
Последний раз я видел Владимира в Лондоне в 1916 году. Он был в военной форме – весь поглощенный своими идеями – совершенно непохожий на того, каким я его знал в молодости. Сосредоточенный, хмурый – но обнял меня и весь вечер провел со мной».
Документальным свидетельством лондонской встречи является единственная запись Жаботинского в «Чукоккале», сделанная 26 февраля 1916 года:
«В память старой дружбы сунусь-ка и я – с суконным рылом в калашный ряд.
В. Жаботинский».
Кишиневский погром, который изменил жизнь, мироощущение Владимира Жабо-тинского, произошел в 1903 году. Погром начался в первый день православной Пасхи -6 апреля – и продолжался двое суток. Только на третий день на улицах города появились войска и полиция – погромщики тотчас разбежались. За два дня огромной бесчинствующей толпой (в Кишинев для разбоя съехались жители окрестных сел и местечек) было разгромлено и разграблено более полутора тысяч еврейских домов, квартир, магазинов и лавок. Погибло 49 человек (в том числе несколько младенцев), ранения и увечья получили 386 евреев. Главный врач Кишиневской еврейской больницы М. Б. Слуцкий на допросе, произведенным судебным следователем 19 апреля 1903 года, показал: «Почти все без исключения повреждения причинены тяжелыми и тупыми орудиями – дубинами, камнями, молотами и т. и. Огнестрельных ран вовсе не было. На некоторых трупах повреждения нанесены, по-видимому, острым орудием (топорами). Почти без исключения повреждена голова, к повреждениям головы присоединяются переломы костей, ребер, челюстей, тяжкие раны туловища; у одного слепого на один глаз выбит здоровый глаз».
Через несколько дней после трагедии в Кишинев приехал Бялик. Результатом поездки стало «Сказание о погроме». Его перевел на русский язык Жаботинский. Поэма начинается горькими, суровыми и в то же время торжественными словами:
…Встань, и пройди по городу погрома,
чтобы рука дотронулась, и очи
увидели повсюду – на стенах,
на камнях, и деревьях, и заборах —
засохший мозг и черствые комки
застывшей черной крови убиенных.
Прогрессивная общественность главным виновником кишиневской трагедии справедливо считала министра внутренних дел В. К. Плеве. Недовольство, возникавшее в низших слоях населения, власть специально направляла на иудеев, иноверцев, считая, что таким образом она спасает себя от народного гнева. Неудивительно, что еврейские погромы то и дело вспыхивали в различных местах Российской империи. Случались они и в Одессе. О бесчинствах 1871 года Корнейчуков и Жаботинский могли знать только по чьим-то рассказам. Сами же они стали свидетелями погрома, произошедшего в 1903 году. Его описал в своих воспоминаниях редактор «Одесского листка» Абрам Евгеньевич Кауфман:
«18 октября в Одессе получен был манифест о конституции. Христиане и евреи предавались ликованиям и поздравляли друг друга… Я лично наблюдал, как толпа, среди которой преобладали евреи, качала барона Каульбарса[11], поздравляя “погромщика в душе” с великим гражданским праздником. Барон Каульбарс благодарил за овацию, а в это время на окраине уже начались заранее подготовленные расправы с евреями. “Немножко рано началось!” – заявил тогда барон Каульбарс представителям администрации.
Избиения на улице скоро перешли в разгром домов и лавок, и полилась кровь. С искаженными от ужаса лицами евреи метались, ища спасения и попадая из огня в полымя. Временами гремели выстрелы: то расстреливали самооборону. На моих глазах, переодетый в штатское городовой подстрелил и растоптал ногами юношу, сопровождавшего на вокзал старую чету. Я видел целые подводы с изувеченными и убитыми и возы с осиротевшими детьми. Нигде октябрьский погром не отличался такой свирепостью, как в Одессе».
Но вернемся в 1901 год. 20 декабря Жаботинский (Altalena) под своей постоянной рубрикой «Вскользь» напечатал статью «О литературной критике». В ней говорилось:
«…Критика представляется мне, по нашему времени, бесполезным пережитком.
И, кроме того, я считаю ее даже вредной, так как теперешнее обилие критических статей только сбивает публику с толку, не давая ей понять, как именно должна она относиться к беллетристическим произведениям, и чего именно, по естественному смыслу нашего времени, должна в них искать.
Объяснюсь.
То время [ХIХ век. – Е. Н.] было временем выработки новых общественных взглядов.
Эстетические достоинства романа служили тогда только для того, чтобы книгу можно было легко прочесть. Но оценку и разбор вызывали в то время не эстетические достоинства книги, и даже не сама книга, – а те идеи, на которые наводили читателя рассказанные в книге явления».
Жаботинский называет эти идеи:
1) благоденствие народных масс должно быть главною заботою государства;
2) женщины должны обладать теми же правами, что и мужчины;
3) воспитание должно вырабатывать в ребенке твердый характер, а не приучать его плясать под чужую дудку.
В критических статьях прежнего времени делался разбор названных идей. «Вот почему, – утверждал Жаботинский, – критическая статья была в то время такой желанной и жданной подругой интеллигентного человека: ему нужна была идея, он болел идеями – и статья говорила ему об идеях.
Интеллигенция с тех пор умственно очень развилась. Я не говорю, что она теперь умнее тогдашней интеллигенции. Но она теперь давно, с детства, знает все, что мыслящим людям прежнего времени еще только нужно было открыть и изобресть.
А жизнь?
Жизнь не двинулась вперед ни на шаг.
Вот почему наша эпоха не требует новых общественных идей: нужные ей идеи преподаны нам уже много лет тому назад.
А если жизнь не будит в нас мышления, то не может будить его и беллетристика, изображающая эту самую старую жизнь… Я утверждаю, что никто из интеллигенции теперь абсолютно не в состоянии предаться мышлению по поводу прочтенного романа или прослушанной драмы».
Выступления в печати Жаботинскому показалось мало. Он считал, что рамки газетного фельетона не дали ему возможности высказаться о литературной критике во всей полноте, со всеми необходимыми пояснениями и доказательствами. На основе статьи Владимир Евгеньевич подготовил реферат, с которым выступил 17 января 1902 года в Литературно-артистическом обществе.
Чуковский, как бы предчувствуя, что скоро он станет профессиональным литературным критиком, одним из самых известных в России, подготовил письменный ответ своему другу. Ответ был зачитан в Литературно-артистическом обществе. «По мнению г. Чуковского, – сообщали в своем отчете “Одесские новости”, – докладчик самым непростительным образом смешал публицистику с критикой. Идеи, о которых г. Altalena упомянул в своем докладе, как, например, равноправие женщин, индивидуализация воспитания и пр. – все это нисколько не относится к литературной критике.
<…> Взявшись доказывать ненужность в настоящее время литературной критики, г. Altalena доказывает ненадобность публицистики, которая именно теперь и находится в апогее своего развития. Хотя, как утверждает докладчик, прикосновение анализа к настроению уничтожает это настроение, но на этом месте образуется вовсе не пустота; там остается обыкновенная идея, такая, к каким приучила нас литература, ибо настроение вовсе не противоположно идее – но только одна из форм, в которые последняя иногда облекается; выяснить эту идею, выразить ее в другой, более отчетливой форме – вот трудная, но благородная задача критики, имеющей дело с литературой настроения. А если это так, то в необходимости для нас литературной критики сомневаться невозможно».
Чуковский спорит с другом, но понимает, что по сравнению с Жабо-тинским он – невежда, и стремится при помощи чтения ликвидировать пробелы в знании. Корней Иванович берет книги у знакомых, посещает библиотеки, заходит к букинистам, роется в книжных развалах.
Торговля книгами в Одессе первоначально сосредотачивалась на толкучем рынке, обосновавшемся на Яловиковской площади. Там бок о бок стояли будки трех наиболее известных одесских букинистов – Елисея Распопова, Дмитрия Газиса и Родиона Гордукалова. Гордукалову пойти дальше толкучего рынка не удалось. Зато Газису Фортуна ласково улыбнулась. Он сумел открыть магазин на Троицкой улице. При магазине работала библиотека. Эти магазин и библиотека, по свидетельству Луки Алексеевича Чижикова, автора мемуарного очерка «Одесские букинисты» (Одесса, 1915), «занимали обширные и многочисленные помещения, которые были снизу до верху буквально набиты книжным добром в несчетном количестве». Еще большего успеха добился Распопов. Он стал, как утверждает Чижиков, «первейшим на юге России книгопродавцем». Был в Одессе еще один торговец книгами, к которому, наверняка, заглядывал Коля Корнейчуков, – «иудей Альберт», который любил книгу, как Ромео любил Джульетту, как Паоло – Францеску, обожал, как Дон Кихот Дульцинею Тобосскую.
Рождение критика
Со своей будущей женой дочерью Аарон-Берга Рувимовича Гольдфельда, бухгалтера частной конторы, Корнейчуков познакомился в 1898 году. Маша проживала на той же Ново-Рыбной улице, что и Николай, – через два дома. Они проводили вместе по три, а то и по десять часов в сутки.
В сентябре 1936 года Чуковский после долгого перерыва вновь оказался в Одессе, посетив свой и Машин дворы, записал в дневник: «Мы здесь бушевали когда-то любовью».
Влюбленные хотели поскорее зажить собственной, отдельной, ни от кого не зависимой жизнью. В 1901 году они надумали вместе уехать из Одессы, но не удалось добыть денег на побег. Через два года «Одесским Новостям» понадобился собственный корреспондент в столице Великобритании. Жаботинский предложил послать Чуковского. Руководство газеты с ним согласилось. Узнав об этом, Маша, не задумываясь, решила воспользоваться предоставляемым судьбою случаем. Она, не мешкая, принимает православие. Наталья Панасенко нашла следующую запись в церковной книге, сделанную 24 мая 1903 года: «Просвещена св. крещением одесская мещанка Мария Аароновна-Бергова Гольдфельд, иудейского закона, родившаяся 6 июня 1880 г. Во св. крещении наречена именем Мария, в честь св. равно-апостольныя Марии Магдалины». А через день состоялось венчание. В той же церковной книге записано: «Жених: ни к какому обществу не приписанный Николай Васильев Корнейчуков, православного вероисповедания, первым браком, 21 года. Невеста: одесская мещанка Мария Борисовна Гольдфельд, православного вероисповедания, первым браком, 23 лет. Поручители. По женихе: бывший студент Александр Сергеев Вознесенский и никопольский мещанин Владимир Евгеньев Жаботинский; по невесте: одесский мещанин Юлий Абрамов Ямпольский и врач Спиридон Герасимов Макри». «На свадьбу, – вспоминал позднее Корней Иванович, – пришли все одесские журналисты, принесли массу цветов. Когда мы вышли из церкви, я сказал: “Что мне цветы? Мне деньги нужны”. Снял шапку и пошел собирать. Все смеялись и бросали в шапку деньги. Получилась порядочная сумма».
Через несколько дней молодожены уехали в Лондон. Однако денег влюбленным на проживание в столице Великобритании катастрофически не хватало. Собранная на свадьбе «порядочная сумма» улетучилась в считанные дни. Гонорары из «Одесских новостей» поступали нерегулярно (в этом в значительной мере был повинен сам Чуковский). Мария Борисовна вынуждена была вернуться в Одессу. А ее беспечный супруг вместо усердной работы над статьями для «Одесских Новостей» совершенствуется в английском языке и, стремясь восполнить пробелы своего образования, пропадает в библиотеке Британского музея. Он сообщает жене 28 марта 1904 года: «Как ты? Это моя единственная мысль, – и мне даже стыдно пред другими и пред собой, что нет у меня других мыслей… Но так как разлука неизбежна (я выдумываю тысячи планов как бы уехать, но это невозможно. Лазурскому я должен здесь, а Рикке там. Чем мы жить будем – тоже неизвестно), то я решил взять от этой разлуки все, что она может мне дать. Я решил ни одной минуты из этих постылых 6-и месяцев не терять даром. Я с остервенением сажусь за свои книги. Я бесконечно учу слова (их уж очень немного), я читаю в постели, за обедом, на улице. В музей я прихожу в 9-10, а ухожу после звонка… Я читаю “Дон Жуана” – и прихожу в восторг. Это что-то сверхъестественное».
Чуковский настолько увлекся сокровищами, скрытыми в фондах библиотеки Британского музея, что Жаботинский был вынужден напомнить другу о его обязательствах перед газетой. 10 декабря 1903 года Владимир Евгеньевич писал в Лондон: «Вашими корреспонденциями я недоволен. Знаете, что я думаю? Вы просто для них мало работаете, а больше для Чехова и для самообразования. Вещи прекрасные, но все-таки уменьшите рвение в эту сторону и приналягте на газетную часть Вашего существования… Для этого, конечно, необходимо больше времени посвящать наблюдениям, а бай-бляйтеке – или как ее – меньше… Не сидите в библиотеке, тогда все пойдет хорошо».
В сентябре 1904 года Корнею Ивановичу удалось найти деньги на дорогу домой. Он возвращается в Одессу, где его встретила жена с их первенцем – Николаем, родившимся 20 мая 1904 года.
С 28 января 1904 года Российская империя находится в состоянии войны с Японией. Царские войска терпят одно поражение за другим, в народе усиливается недовольство властью, а газеты соревнуются друг с другом в проявлении патриотических чувств. Чуковский не хочет принимать в этом участия. Он пишет жене 21 мая 1904 года: «…Я о войне ни слова. Пусть не печатают, а я о войне не заикнусь».
И тут всю Россию облетает трагическая весть о произошедшем в Петербурге 9 января 1905 года. Этот день русский народ назвал Кровавым воскресеньем. Оно ознаменовало начало Первой русской революции. После 9 января многие из тех, кто до этого дня были монархистами, перешли в стан борцов с самодержавием. Яркий пример – чета Мережковских. Зинаида Николаевна Мережковская, печатавшая стихи и прозу под своей девичьей фамилией Гиппиус, а острые критические статьи под псевдонимом Антон Крайний, записала в дневник в феврале 1908 года: «…9 января случилось. Перевернуло нас… Я была бессильна против идеи самодержавия, как все-таки более религиозной, чем другая общественная. Я не могла найти против нее метафизических аргументов. Но стала чувствовать, что должна найти, ибо она – неправда. Дима [Философов] отрицал ее – не обосновывая. Пользуясь его чувством – я пошла дальше. И вместе мы поняли, что сама идея личности и теократии в нашем понимании – ее отрицают. Дмитрий [Мережковский] еще не понимал. Помню споры в сумерках, в березовой аллее. Потом вечером раз – и вдруг понял окончательно и бесповоротно… Я записала на шоколадной коробке: “Да, самодержавие – от Антихриста!”» Супруги Мережковские вместе с Д. В. Философовым едут за границу и там выпускают сборник публицистических антимонархических статей – «Царь и революция» (Париж, 1907). Священник Георгий Гапон, до 9 января приверженец самодержавия, повел в этот день свою паству к царю Николаю Романову просить самодержца о милостях. Но в ответ верноподданные получили пули. Сотни людей были убиты, тысячи ранены. Гапон, чудом оставшийся живым, в одночасье превратился из монархиста в революционера. Он пишет «Письмо Николаю Романову, бывшему царю и настоящему душегубцу Российской Империи», в котором говорится:
«С наивной верой в тебя, как в отца народа, я мирно шел к тебе с детьми твоего же народа.
Ты должен был знать, ты знал это.
Невинная кровь рабочих, их жен и детей-малолеток навсегда легла между тобой, о душегубец, и русским народом. Нравственной связи у тебя с ним никогда уже быть не может.
Из-за тебя, из-за твоего всего дома – Россия может погибнуть. Раз навсегда пойми все это и запомни. Отрекись же лучше поскорей со всем своим домом от русского престола и отдай себя на суд русскому народу.
Иначе, вся имеющая пролиться кровь на тебя падет, палач, и твоих присных».
Горький, участник трагедии, он шел вместе с рабочими, рядом с Гапоном, вспоминал:
«Назад! – донесся крик офицера.
Несколько человек оглянулось – позади их стояла плотная масса тел, из улицы в нее лилась бесконечным потоком темная река людей; толпа, уступая ее напору, раздавалась, заполняя площадь перед мостом. Несколько человек вышло вперед и, взмахивая белыми платками, пошли навстречу офицеру. Шли и кричали:
– Мы – к государю нашему.
– Вполне спокойно!.
– Назад! Я прикажу стрелять!.
– Стрелять? Не смеешь!.
И вдруг в воздухе что-то неровно и сухо просыпалось, дрогнуло, ударило в толпу десятками невидимых бичей. На секунду все голоса вдруг как бы замерли. Масса продолжала тихо продвигаться вперед.
– Холостыми… – не то сказал, не то спросил бесцветный голос.
Но тут и там раздавались стоны, у ног толпы легло несколько тел.
И снова треск ружейного залпа, еще более громкий, более неровный. Стоявшие у забора слышали, как дрогнули доски, – точно чьи-то невидимые зубы злобно кусали их. А одна пуля хлестнула вдоль по дереву забора и, стряхнув с него мелкие щепки, бросила их в лица людей. Люди падали по двое, по трое, приседали на землю, хватаясь за животы, бежали куда-то прихрамывая, ползли по снегу, и всюду на снегу обильно вспыхнули яркие красные пятна…»
И Чуковского потрясло случившееся. Он неоднократно рассказывал своим детям о 9 января, о других событиях Первой русской революции. Лидия Корнеевна вспоминала: «Корней Иванович побывал на “Потемкине”, когда мятежный корабль стоял в Одессе; потом, в Петербурге, сделался редактором сатирического журнала “Сигнал”, высмеивавшего царский режим, министров и самого “августейшего”. (“Николай Второй – бездарнейший из русских царей”, – говорил он.) Он рассказывал нам о лейтенанте Шмидте, о Севастополе, о Пресне, а чаще всего – о 9 января в Петербурге. Чертил план улиц, мостов, проспектов; рабочие с портретами царя и хоругвями идут по этим мостам и проспектам к Зимнему дворцу, а во дворах, в переулках заранее предусмотрительно спрятаны солдаты и казаки. Люди идут, чтобы рассказать царю-батюшке, как злодеи “топчут их сапожищами”, их, живущих в подвалах, в нищете и неволе, работающих за гроши по 12 часов в сутки, а им навстречу казаки, нагайки, пули».
Происходящие в стране события подтолкнули Чуковского к созданию иллюстрированного журнала политической сатиры. Он вспоминал: «После того, как я побывал на “Потемкине” и впоследствии – там, в Одессе – наблюдал изо дня в день кровавый разгром революции, я был охвачен непреодолимым стремлением примкнуть к общей борьбе. Так как в политике разбирался я плохо, о партиях не имел никакого понятия и был весь с головой в литературе, мне еще в июле, тотчас после потемкинских дней, примерещился некий журнал, вроде “Искры” Василия Курочкина, – журнал, который стихами и прозой стал бы громить ненавистных врагов». Чтобы воздействие журнала было максимально эффективным, он должен выходить в столице. Корней Иванович едет в Петербург. Первое время пришлось даже голодать, пока не посчастливилось получить место корректора в издательстве П. П. Сойкина. «Жена не выдержала отчаянной жизни, заболела и уехала с ребенком к родным, – писал позднее Чуковский. – Я же задержался в Петербурге, так как мне до смерти не хотелось расстаться с неотвязной мечтой о журнале». Самый близкий для начинающего критика в столице человек – писатель Осип Дымов (Иосиф Исидорович Перельман). Ему Чуковский рассказывает о своей мечте. Дымов помогает придумать название для нового издания – «Сигнал», составить круг авторов, находит типографию, которая могла бы печатать журнал. Но ее владелец, Н. Л. Ныркин, требует предоплаты. Дымов же помогает найти и деньги. Чуковский вспоминал:
«Я был уже близок к отчаянию. Но вот как-то в сумерках Дымов заходит за мной и ведет меня на вечеринку к Женни Штембер, известной петербургской пианистке, и там знакомит меня с Леонидом Витальевичем Собиновым, которому он уже успел рассказать о “Сигнале”.
К. И. Чуковский.
Шарж Ю. П. Анненкова
Собинов пел на вечеринке революционные песни, после чего отошел с нами в сторону и вручил нам, к нашей неистовой радости, целых пятьсот рублей, которые мы на другой же день отвезли в виде аванса в типографию Ныркина».
Но полученных от Собинова денег оказалось недостаточно. Помог Куприн. «Он, – вспоминал Корней Иванович, – подыскал нам издателя, некоего Бориса М., поставлявшего Кронштадту английский уголь для нашего флота. По случаю забастовки моряков и рабочих его фирма уже третий месяц бездействовала, и он, по совету друзей, суливших ему изрядный барыш, вздумал заняться изданием журнала: дал Нырки-ну не то чек, не то вексель – и печатание “Сигнала” началось».
Первый номер (на журнале обозначено: «Выпуск») «Сигнала» увидел свет 13 ноября 1905 года. На его последней странице было напечатано: «Редактор-Издатель К. Чуковский». Днем ранее Корней Иванович, стремясь расширить круг авторов, пишет в Одессу литературному критику Давиду Тальникову: «Присылайте нам что-нибудь из Вашего жанра. Только построже выбирайте, мы решили быть к себе чрезвычайно требовательными. Гонорары у нас чудесные, денег тьма. Если Вы согласны у нас работать, ради Бога вставьте свое имя в то объявление, которое я прислал в контору “Новостей” для напечатания». Через несколько дней просит актера Александринского театра Ходотова: «Милый Николай Николаевич. Сегодня у нас редакционное совещание. Будет Тэффи, Чумина, О. Дымов – и так дальше. Милый, приходите. Главный наш сотрудник Ужин, хороший Ужин». Тогда же сообщает жене: «Был сегодня у Куприна – он дает для “Сигнала” рассказ – (о чем мы завтра объявим во многих газетах)… Куприн мне очень понравился. Так как он пьянствует, то жена поселила его не в своей квартире, а в другой, – специально для этой цели предназначенной. В особнячке, куда можно пройти через кухню Марьи Карловны [Куприной]. Там – обрюзгший, жирный, хрипящий – живет этот великий человек, получая из хозяйской кухни – чай, обед, ужин… Убранство: диван, кровать, книги, книги, книги, – и белый сосновый стол. “Это мой альбом”, говорит Куприн: весь стол исписан Л. Андреевым, Скитальцем, Горьким, Фидлером, Троянским и т. д. Куприн попросил и меня расписаться. Я написал ему: “Он был с-д, она с-р”, которое ему очень нравится».
Стол, увиденный Чуковским у Куприна, навел Корнея Ивановича на мысль завести у себя нечто подобное. В результате на свет появилась знаменитая «Чукоккала».
С каждым новым выходящим в свет выпуском «Сигнала» число действующих и потенциальных авторов журнала возрастало, ширился круг литературных знакомств Чуковского.
За общественную активность Чуковскому пришлось пострадать. 2 декабря 1905 года, повесткой, к 12 часам дня, его пригласил к себе следователь по важнейшим делам Цезарь Иванович Обух-Вощатынский. Чуковский вспоминал:
«Был он экспансивен, плешив и вертляв. Лицо подвижное, приятное, как будто совсем не чиновничье. Пожав обеими руками мою руку и усадив меня в монументальное кресло, он долго с усилием глядел на меня, словно не мог наглядеться.
Потом выдвинул ящик стола и достал оттуда глянцевитую папку, в которой я увидел мой “Сигнал”, весь испещренный какими-то красными черточками, знаками, значками, завитками, пометками, образовавшими на каждой странице очень аккуратный, затейливый и красивый узор.
Обух-Вощатынский отозвался о “Сигнале” с такой похвалой, что казалось, он и сам был бы счастлив сотрудничать в этом превосходном издании.
– Ваши преступления, – сказал он задушевным и вкрадчивым голосом, совершенно не соответствующим смыслу его неласковых слов, – ваши преступления так тяжелы и серьезны, что для обеспечения вашей явки к суду прокурор Камышанский (тут голос Обуха стал особенно нежным) приказал взять вас под стражу… если, впрочем, вы не согласитесь представить залог в размере десяти тысяч рублей.
– Десять тысяч? Рублей?
Я показал ему свой кошелек, где ютилась одна трехрублевка.
– В таком случае… – И мой новый приятель нажал (как я позднее догадался, коленом) невидимую кнопку звонка, прилаженную где-то под столом.
Вошел служитель в мундире с зелеными кантами:
– Пожалуйте!
– В сто седьмую! – сказал с грустной улыбкой Обух и приветливо помахал мне рукой, как делают великосветские люди, прощаясь на перроне вокзала с друзьями, уезжающими на Кавказ или в Ниццу.
И вот я сижу в тюрьме, в знаменитой Предварилке на Шпалерной, в сто седьмой одиночной камере».
На основании материалов, помещенных в третьем выпуске редактору «Сигнала» предъявили обвинение по трем статьям: 103-й – оскорбление величества, 106-й – оскорбление членов императорской августейшей семьи, 128-й – потрясение основ государства.
Через день после ареста редактора вышел 4-й выпуск «Сигнала», не менее острый, чем 3-й. Оба выпуска были конфискованы.
Чуковскому повезло. Нашелся человек, который внес необходимый для освобождения залог – десять тысяч рублей. Это сделала жена Куприна, Мария Карловна, издательница «Современного Мира». Она из кассы своего журнала выделила требуемую сумму. Но десять дней Корнею Ивановичу все же пришлось пробыть в заключении.
По приговору суда, вынесенному в середине декабря 1905 года, «Сигнал» был закрыт. Его редактор должен был 6 месяцев отсидеть в крепости, на 5 лет его лишили права редактировать какое-либо издание. Взявшийся защищать Чуковского известный столичный адвокат Оскар Осипович Гру-зенберг опротестовал приговор и, в конце концов, добился оправдания своего подзащитного. Во всех судебных инстанциях Грузенберг использовал простую, но эффективную тактику: а вы докажите, что в материалах, помещенных в журнале, речь идет именно о Николае II и его семье; это вы сами, господин прокурор, придумали, что в них говорится об особах императорской фамилии, следовательно, это вы их оскорбляете.
Судебное разбирательство шло, а Чуковский продолжал выпускать журнал. Запрет на издание был легко преодолен с помощью замены одной буквы: «Сигналь» стал называться «Сигналы». Его официальным редактором-издателем значился Владимир Евгеньевич Турок. В январе 1906 года Чуковский объяснил ситуацию историку литературы Николаю Осиповичу Лернеру: «Дорогой мой, идите к нам в сотрудники. У нас хорошо. Вот сейчас Брюсов дал мне стихотворение, Арцыбашев пишет рассказ, Куприн уже дал небольшое морсо, – мелких штучек много хорошеньких – право, идите к нам. Вы не глядите, что редактором подписывает В. Е. Турок – это он делает за 50 р. – а редактором настоящим являюсь я. Дело это хорошее, расходимся мы в 70 и 100 тыс., мало-мало 50. Гонорары – платим и по рублю строчка, – ежели что стоящее. Присылайте нам пародии, стихи, басни, мелкие штучки, за все спасибо скажем».
Война с Японией закончилась. Революция шла на спад. Власть усиливала репрессии в отношении сатирических изданий. Чуковский сообщал жене во второй половине января 1906 года: «Журнал наш сегодня законфисковали[12] – на этот раз мы не были идиотами – и полиции досталось только 10 000 экземпляров. Сатирический журнал издавать в Петербурге теперь невозможно, и я проектирую преобразовать “Сигналы” в чисто литературный журнал с легким оттенком сатиры».
Преобразовать «Сигналы» в «чисто литературный» журнал не удалось. Их издание прекратилось на четвертом выпуске.
Позднее, вспоминая о своей редакторской работе, Чуковский написал: «Из истории с журналом “Сигнал” я вывел одно заключение: я для этих дел не гожусь; общественного деятеля из меня никакого не выйдет».
Да, не общественная деятельность, а литература – главное для Чуковского. Он изучает ее и ее творит, высказывает о ней свое мнение. К концу 1900-х годов он становится одним из самых влиятельных критиков. А. А. Блок в одной из статей 1907 года отметил: «Вот уже год, как занимает видное место среди петербургских критиков Корней Чуковский». И тут же добавил:«.. Едкости его пера – отрицать, я думаю, нельзя». И сам Корней Иванович в одном из писем того времени признался: «…У меня слава Герострата». Он сознательно культивирует в статьях и рецензиях злость. После посылки в «Весы» очередной своей работы просит редактора журнала, В. Я. Брюсова: «…“злость” оставьте».
В статьях критик использует прием, о котором уже говорилось: начинает с похвалы и заканчивает ядовитым выпадом. Не жалеет никого, даже своего ближайшего помощника по созданию «Сигнала» Осипа Дымова. В посвященной ему статье сначала восторженно заявляет: «Осип Дымов поэт, это очень много. Его маленький, но изящный юмор в большую, но неизящную эпоху сатирических журналов 1905–1906 годов сделал из него лучшего юмориста». А заканчивает хлесткой цитатой из Щедрина:
«“Мысли у него коротенькие, фразы коротенькие; даже главы имеют вид куплетов. Так и кажется, что он спешит поскорее сделать конец, потому что его ждет другой седок, которого тоже нужно на славу прокатить. Слышно: “Пади! Поберегись!” – и ничего больше. Через две-три минуты – “приехали”.
Дар предвидения изумительный, но разве Осин Дымов виноват, что мы ездим на нем, а не он на нас?».
Е. Л. Шварц, размышляя о Чуковском-критике, писал: «Одна черта, необходимая критику, у него была: он ненавидел то, что других только раздражало. Но настоящий критик еще и влюбляется там, где другие только любуются. А Чуковский только увлекался».
И все-таки однажды Корней Иванович влюбился – в замечательного прозаика Михаила Ниловича Альбова (1851–1911).
Возникновению любви Чуковского к Альбову, помимо незаурядного таланта этого писателя, способствовало то, что он был таким же покинутым, каким ощущал себя Корней Иванович. Острое чувство покинутости возникло у Альбова после того, как весной 1890 года он сразу потерял горячо любимую молодую жену и новорожденного ребенка.
О том, каким покинутым ощущал себя Чуковский незадолго до знакомства с Альбовым, говорит его дневниковая запись, сделанная 30 января 1906 года: «Тут у меня нет ни одной души, кому бы до меня было хоть немного дела. Был несколько раз у Куприных: она глупая и вульгарная, он – искренне уверен в своем величии и так наивно делает вид, будто скрывает эту уверенность. Общество их кошмарно по своей пошлости: Кранихфельд – добрый, глупый, должно быть влюбчивый; заика душевный – Цензор, Поликсена Соловьёва с остановившимся лицом; Дымов – нечуткий и самодовольный; скука, скука».
В сентябре 1906 года издательство А. Ф. Маркса, выпускавшее «Ниву» и, в качестве бесплатных приложений к журналу, собрания сочинений крупнейших русских и иностранных писателей, попросила критика написать о последнем их издании – собрании сочинений Альбова (в 1906–1908 годах было напечатано восемь томов). Корней Иванович обратился за помощью к писателю:
«Глубокоуважаемый Михаил Нилович!
Вы никогда не слыхали моего имени, и все же я решаюсь обратиться к Вам с весьма щекотливой просьбой. Дело в том, что “Нива”, издающая Ваши сочинения, поручила мне написать о них критическую статью. С тягостным чувством перечитал я Михайловского, Буренина, Протопопова и возобновил в памяти почти все те неумные и нечуткие суждения, которые, по какому-то проклятию, всегда вызывало Ваше творчество – от “Итога” до “Глафировой тайны”. Но когда я захотел перечесть Ваши творения – все сразу – в порядке их написания – это оказалось совершенно невозможным.
“Нива” отпечатала только два Ваших тома; в Публичной библиотеке читать беллетристику я не могу; достать мне не у кого. Л. Е. Розинер не решается без Вашего позволения снабдить меня теми – Вам лично принадлежащими – томиками, которые получены им от Вас для перепечатки. Вот я и надумал обратиться за помощью лично к Вам: не позволите ли Вы мне воспользоваться – до 10 октября, не позже – книжками, имеющимися у Розинера?»
К. Чуковский в своем кабинете. Куоккала. 1913
Альбов не только позволил воспользоваться томами, находящимися у управляющего конторой «Нивы» Л. Е. Розинера, но и прислал Чуковскому несколько своих книг, сделав на одной из них дарственную надпись. Благодарный критик написал в ответ: «Дорогой, глубокоуважаемый Михаил Нилович.
Просто и не знаю, как мне благодарить Вас за Ваш великолепный подарок. Этими книгами, где каждая строка – настоящая, я, как стеною, постараюсь огородиться от обступающей меня сволочи. Мне было так радостно бежать с почты и нести домой Вашу посылку. Спасибо Вам сердечное за добрую надпись, очень хотел бы ее стоить. Из этих книг я не читал “Мамаева” – сейчас же принимаюсь за чтение. Как Ваше здоровье? Что Ваши литературные планы? Я забегу на днях к Вам, приглашать Вас к нам.
Ваш Чуковский»\ [13]
Литература – абсолютна
После закрытия «Сигналов» Чуковский стал сотрудничать в просуществовавшей чуть более трех месяцев газете «Свобода и жизнь». В ней 22 октября 1906 года была напечатана статья, излагающая принципиальный взгляд писателя на творчество, на искусство. Эту статью – «Анкета» (под рубрикой «Революция и литература») – можно назвать программной. Чуковский в ней говорит:
«Литература – абсолютна. Нельзя делать ее служанкой тех или других человеческих потреб. Нужно служить ей, обожать ее, жертвовать ради нее здоровьем, счастьем, покоем, – нужно, словом, никогда не думать о том Костеньке, которого она произведет в результате всего этого.
И вот когда теперь говорят:
– Нам нужна свобода. Пусть литература послужит этой свободе.
Я говорю: это вредно. Это вредно для самой же свободы. Ибо женщину нужно обожать куда больше, в тысячу раз больше этого самого будущего Костеньки, чтобы Костенька этот осуществился.
Нужно, полезно, выгодно, необходимо, чтобы все орудия нашего бытия забыли о своей орудийности; чтобы наука даже оскорблялась, когда ей навязывают прикладные стремления. Чтобы поэт верил в искусство для искусства. Чтобы религиозный человек не подозревал о выгоде и пользе своей религиозности.
Только тогда и религия, и наука, и искусство, и патриотизм, и любовь – словом, все, что существует для нашего бытования – только тогда оно сослужит нам пользу, и только тогда оно достигнет тех результатов, которые мы в тайне от себя чрезвычайно желаем».
Вот именно: если человек служит искусству, если оно для него – абсолют, то в таком случае, и только в таком, возможно достижение наивысшего результата.
С такой точкой зрения тогда далеко не все были согласны. Перед статьей Чуковского была помещена заметка «От редакции» следующего содержания: «Не во всем соглашаясь с г. Чуковским, редакция обращается ко всем деятелям искусства, – к художникам, беллетристам, артистам и поэтам с просьбой помочь освещению сложных вопросов, затронутых в этой статье. Пусть люди, которым эти вопросы ближе всего, которые сами переболели ими, дадут свои авторитетные показания в том или другом направлении. Мы думаем, сопоставление всех этих показаний будет чрезвычайно полезно для выяснения истины. Прост присылать эти мнения (по адресу редакции) не позже 1-го ноября».
Одним из первых на призыв газеты откликнулся беллетрист Е. Н. Чириков. В его ответе, опубликованном 12 ноября, говорилось: «Литература и жизнь связаны между собою так крепко, что сто тысяч гг. Чуковских не сумеют развязать этого узла. Об этом свидетельствует история литературы всех народов. Когда жизнь концентрируется вокруг революционного движения, литература не может не отражаться, так или иначе, в форме этого движения… Соглашаясь с г. Чуковским, что революция всегда и везде вредно отзывается на изящных искусствах, я считаю это неизбежным, и всякие советы г. Чуковского вздорными».
К. Чуковский и З. И. Гржебин в мастерской Репина. 1910
Отозвался на «Анкету» и Альбов. 2 ноября 1906 года он написал Чуковскому: «Дорогой Корней Иванович. Простите за столь большое запоздание с исполнением моего обещания. Сперва я хотел бы откликнуться небольшой статейкой и наметил для этого “вехи”, но мне так не здоровится, и бедная голова моя в таком беспорядке, что я пришел к убеждению в невозможности для меня привести это намерение в скорое исполнение. Повинуясь только Вашему желанию – получить от меня что-нибудь для “анкеты”, я набросал прилагаемые строчки». К письму был приложен следующий текст:
«Литература не может делать революции, как и революция делать литературы, а тем паче быть в услужении одна у другой, в силу того, что они принадлежат к двум различным порядкам, несовместимым по существу и мотивам.
Литература, – понимая под этим определением не все то, что написано черным по белому (ибо иначе и “выборгское воззвание” и “Мы жертвою пали в борьбе роковой” пришлось бы отнести под это понятие, одно только под рубрикой “прозы”, а Другое – “поэзии”), но, придавая довлеющий ей старый и благородный смысл, выражаемый словом “художественная”, мы требуем от нее выражения вечных идеалов истины, добра и красоты, которыми живет человечество… В этом значении литература одного народа понятна другому, они соприкасаются взаимно, и литература того и другого, вследствие взаимного трения, растет и питается, во имя своей собственной славы. Отсюда литература, как таковая, спокойна, независима, свободна от страсти и гнева, и жива во все времена, пока существует человеческий род. Она подчиняется своим отдельным законам, не считающимся с кодексом того или другого правительства.
Революция есть пароксизм, болезненный симптом общественного организма, как лихорадка, когда борются микробы двух взаимно враждующих порядков, и требуется решение вопроса о победе тех или других, или, проще – о жизни или смерти больного. Тут все, что мирно и незаметно покоилось, пока организм был здоров, выступает наружу в увеличенных и обостренных формах, все инородное и гнусное, и борются рядом – высокая любовь, до решения пасть за великое дело, с низменной и свирепой злобой, не останавливающейся перед убийством и истязанием. Тут вихрь, хаос, в котором все спутано.
Может ли и должна ли в период этой борьбы литература подать руку революции? Станет ли, да и нужно ли революции прислушиваться к голосу литературы?
Inter arma silent Musae[14]»[15].
Отношения между критиком и писателем установились самые теплые. Об этом говорит ответное, от 3 ноября 1906 года, письмо Корнея Ивановича: «Дорогой, многоуважаемый М. Н. От всей души благодарю Вас за Ваш отклик; Вы сами знаете, как он дорог и мне, и нашим читателям. Вообще анкета удалась – отозвались сотни читателей. Видно этот вопрос задевает в публике какие-то больные струны, – и его следовало бы разрабатывать и разрабатывать, но… меня ждет Москва. Белокаменная замерла от ожидания. Я читаю лекции о Уитмане. Пожелайте мне мысленно успеха, о провале я уж сам позабочусь. Душою Ваш К. Ч.»[16].
В начале литераторского пути Чуковского, так часто бывает у молодых людей, посещали честолюбивые помыслы. В июне 1904 года он писал жене из Лондона: «Посмотри мои последние корреспонденции – в них ты увидишь – и больше веры в себя, и способности и даже почти талант. Не так ли? Я было упал духом и готовил себя в Раппопорты или Дионео, а теперь мы еще поборемся».
К. И. Чуковский и Б. А. Садовской. 1910-е
Семен Исаакович Раппопорт и Дионео (Исаак Владимирович Шкловский, дядя Виктора Борисовича) были в то время корреспондентами российских газет в Англии, первый – петербургской «Речи», второй – московских «Русских Ведомостей».
Раппопорт и Дионео – планка невысокая. Кто их сегодня помнит?
И она успешно была преодолена. Чуковский стал известным критиком.
Но приобретенная им слава, как уже отмечалось, была славой Герострата.
Д. В. Философов в одной из статей говорит: «…Глубокие мысли г. Галич излагает… довольно хлестко, почти как К. Чуковский». А Велимир Хлебников в заметке 1913 года называет Чуковского «словесным пиратом».
Злость в статьях Чуковского была вызвана не только стремлением к скандалу, к известности, но и раздражением, вызванным осознанием (скорее даже подсознательным ощущением) того, что ты занимаешься не своим делом.
Николай Раевский в опубликованной «Новой Русью» 27 марта 1910 года четвертой части своих «Заметок публициста» писал:
«У К. Чуковского есть замечательная статья “Веселое кладбище”.
Не тем она замечательна, что там написано много ценной правды о других, – а тем, что в ней дается весьма точная характеристика самого автора… Здесь “авторская исповедь
“Ведь как остроумно пишет, даже жутко читать. Ходит покойник между живыми и острит без конца”».
Точнее, не покойник, а ребенок, которому не интересно то, что занимает умы взрослых людей. Именно ребенком в свои почти тридцать лет, да и позднее, был Чуковский. Об этом говорит запись в дневнике, сделанная Корнеем Ивановичем 20 июня 1910 года: «Я познакомился с Короленкой: очарование… Земские начальники, отрубные участки, Баранов[17], финляндский законопроект, Бурцев[18] и всё это чуждое мне, конкретное[19]– не сходит у него с языка».
В «Заметках публициста» Николай Раевский рассказал об одном из выступлений критика:
«Дело было года два назад. Чуковский читал в московском литературном кружке доклад, как раз о кинематографе и Пинкертоне. Название точно не помню.
Кончил.
Начались прения. Говорил целый ряд ораторов. Между прочим, А. Белый. Очень пылко и взволнованно он доказывал, что выводы Чуковского неверны, что это “клевета на жизнь”.
Наконец председатель провозгласил:
– Слово принадлежит референту.
К. Чуковский подходит к кафедре. Все ждут с явным нетерпением. Чувствуется общая мысль:
– Что-то скажет серьезное, от души, человек, который сейчас так смеялся.
Точно на грех из рук Чуковского падают на пол листочки, на которых написан реферат. Он тщательно и долго их собирает.
Минуты две, три.
Публика затихла, ждет терпеливо.
Собрал. Входит на кафедру. Обводит глазами залу и говорит:
– Я согласен со всеми оппонентами!
И больше ничего.
Pif! Paf!.
Так разве это не оперетка? Не канкан?»
Нет, не канкан, а детская шалость. Чуковский любил пошалить. Например, он, получающий в то время жалованье от издательства А. Ф. Маркса, 1 января 1910 года напечатал в «Речи» статью «Русская литература», где говорилось: «Юбилей “Нивы” – вот действительно настоящий праздник культуры русской. Ведь “Нива” – это теперь такое же «явление» нашей культуры, как Волга». Прочитав этот пассаж, Горький написал А. В. Амфитеатрову: «Обратите внимание, как в новогоднем обзоре литературы Чуковский, редактор «Приложений к “Ниве”», добродушно хвалит “Ниву”. “Нива” – говорит – как Волга, украшает Русь. О – милый и наивный мальчик!»
Дети, как известно, бывают очень жестоки. Таким был и Корней Иванович. Выше было рассказано о том, как Чуковский ради хлесткого словца не пожалел своего ближайшего помощника в деле организации и издания журнала «Сигнал» Осипа Дымова. Ничтоже сумняшеся критик поднял перо Зоила и на свою благодетельницу – Марию Карловну (к этому времени она развелась с Куприным и вышла замуж за публициста Николая Ивановича Иорданского), на ее журнал. Произошло это 7 марта 1910 года: в своей статье «Литературные стружки», напечатанной в газете «Речь», Чуковский сначала сообщил, что «какой-то ловец человеков уже три года издает журнал “Ясная Поляна”, и публика, полагающая, что во главе журнала Толстой, обильно несет ему подписные деньги», затем добавил:
«В другом журнале год тому назад было объявлено, что в нем “в 1909 году будут напечатаны в числе других следующие произведения”:
“Микробы”, рассказ Леонида Андреева.
“Маскарад”, рассказ М. Арцыбашева.
“Уездный город”, рассказ Л. Куприна.
“Пятна”, Сергеева-Ценского.
“Призрак”, рассказ Семена Юшкевича.
Рассказ Мамина-Сибиряка и т. и.
1909 год благополучно миновал, а упомянутый орган ни одного из обещанных произведений, конечно, не напечатал».
Главный же удар содержался в оскорбительном выводе: «То, что во всякой торгашеской среде считалось бы делом весьма зазорным, то для журналистики – обычай, почти что правило поведения. Лишь бы “убеждения” были честные! Ведь честные “убеждения” у нас всё еще дороже честных дел!»
Корней Иванович прекрасно знал, что практически все российские газеты и журналы не выполняют полностью даваемых подписчикам обещаний, не по злой воле, а потому, что писатели не предоставляют редакциям в установленные договорами сроки свои произведения. В данном «грехе» можно было обвинить любое издание, хотя бы ту же «Речь». Но Чуковский выбрал своей мишенью издаваемый М. К. Куприной-Иорданской «Современный Мир» (он был продолжением закрытого в результате цензурных репрессий журнала «Мир Божий»). Сделано это было неслучайно. Между журналом, пропагандирующим социал-демократические взгляды, и газетой «Речь», являющейся органом Конституционно-демократической партии, уже не один год шла ожесточенная полемика.
Чуковский сознательно шел на скандал. И скандал не заставил себя ждать.
Вспыльчивый Иорданский без промедления бросился защищать честь своей жены и ее журнала, редактором которого он был в это время, – вызвал на дуэль Иосифа Владимировича Гессена, фактического редактора «Речи». Гессен вспоминал: «Чуковский, шумный, развязный, разухабистый… выхватывал из разбираемого произведения несколько характерных фраз и, по примеру естествоиспытателя, по одной кости определяющего, какому животному она принадлежит, запросто с читателем по поводу этих фраз беседовал и остроумно балагурил, как бы втравляя в дискуссию. Ясное, простое изложение подчинено было требованию занимательности и пересыпалось пряным остроумием. Надо было, однако, держать ухо востро и зорко следить, чтобы среди заманчивого легкого груза не проскочила опасная контрабанда. Однажды он и подвел: в новогоднем фельетоне безобидно отметил культурную роль “Нивы”, насыщающей провинциальную Россию сотнями тысяч экземпляров русских классиков, рассылаемых подписчикам в виде премий, но тут же вскользь противопоставил некоторые журналы, например, “Мир Божий”, не исполняющий обещаний, данных в объявлениях о подписке[20]. Спустя несколько дней я ночью вызван был в приемную, где увидел автора одного из первых порнографических романов (“Санин”) Арцыбашева и бесцветного социал-демократического публициста Кранихфельда, которые в торжественном тоне передали мне вызов на дуэль от имени редактора журнала Н. И. Иорданского… Я вышел из себя и в резкой форме разъяснил неприличие вызова, они, не простившись, удалились».
12 марта 1910 года газета «Утро России» опубликовала письмо сотрудников «Киевской Мысли»: «Шлем свое глубокое сочувствие редакции “Современного мира” по поводу недостойной выходки Чуковского, негодуем вместе с вами против культивирования в русской журналистике приемов желтой прессы».
На следующий день состоялось собрание сотрудников «Современного мира». Оно выразило отрицательное отношение к образу действий Иорданского (вызов на дуэль) и потребовало третейского суда с редакцией газеты «Речь».
Но состоялся другой суд (для его проведения не требовалось согласия обеих сторон) – литературный суд чести. На нем председательствовал юрист и литературный критик К. К. Арсеньев. Членами суда были: публицисты Н. Ф. Анненский (брат поэта), Г. К. Градовский, В. Д. Кузьмин-Караваев и историк литературы С. А. Венгеров. Всего было проведено шесть заседаний суда – 27 и 30 марта, 8, 17, 20 апреля и 1 мая. Позицию «Речи» вместе с ее редактором отстаивали юристы М. И. Ганфман и А. И. Каминка, а также член ЦК Конституционно-демократической партии В. Д. Набоков (отец писателя). За «Современный мир» выступали: литераторы – социал-демократы В. Д. Бонч-Бруевич, В. Л. Львов-Рогачевский, Е. Смирнов (Э. Л. Гуревич) и литературный критик, марксист по своим убеждениям, В. П. Кранихфельд.
Ю. П. Анненков, Б. К. Лившиц, К. И. Чуковский, О. Э. Мандельштам. 1914
В это время, 29 марта, в газете «Новая Русь» были опубликованы два письма Куприна. Он писал своей бывшей жене: «Многоуважаемая Мария Карловна. Вполне разделяю ваше огорчение и негодование по поводу недостойной выходки Чуковского. Хуже всего, что он сам отлично знал про ту нелепую систему авансов, которую установили мы, теперешние авторы, и которой журналы с лишениями для себя должны были подчиниться. Я – один из первых в числе этих авторов, и потому мне особенно обидно и стыдно за ту незаслуженную выходку, которой ваш журнал подвергся из-за нашей вины». Во втором письме, к редактору «Речи», говорилось: «Многоуважаемый Иосиф Владимирович, до меня дошла статья Чуковского о “Современном мире”, зазывающим будто бы публику именами писателей и заглавиями их будущих сочинений. В том числе упоминается и моя фамилия, и мой рассказ, над которым я теперь работаю – “Уездный город”… Я вполне понимаю, что вам, при огромной редакционной работе, вас обременяющей, и при естественном доверии к постоянному сотруднику, – трудно, даже невозможно было уследить за смыслом и содержанием этой выходки. Но поступок Чуковского, бросившего грязь из-за угла в один из самых чистых и добросовестных русских журналов, насчитывающий за собою более 10-ти лет тяжелой, самоотверженной работы – такой поступок я нахожу гадостью».
Корней Иванович, получив публичную оплеуху за очередную подхваченность своими «вихрями», сильно переживал. Он писал Брюсову в начале апреля 1910 года (в ответ на сочувственное письмо поэта): «За Ваше письмо не смею Вас и благодарить… И я не говорю Вам спасибо, но мне хочется, чтобы Вы знали, что Вы – единственный осмелились быть честным и что Ваше письмо – для меня единственная “поддержка и опора” теперь, когда меня лягают не только ослы, но и зайцы, когда я так развинтился, что (буквально!) реву от иной газетной заметки. Читали письмо Куприна? Сам будучи подсудимым и обвиняемым (виноват в том, что обманул “Современный мир”), он выступает в качестве моего судьи – и клеймит меня на всю Россию!.. Я же намерен зубами и когтями защищать свою – как говорится – честь. Судьи у меня либо впавшие в детство (Арсеньев, Анненский), либо пристрастные (Кузьмин-Караваев), либо глупые (С. А. Венгеров), либо и то, и другое, и третье (Градовский)».
И на суде проявилось пристрастие Чуковского ко лжи. Гессен вспоминал: «На суде Кранихфельд, между прочим, задал Чуковскому коварный вопрос, получает ли он в “Ниве” жалованье? Вопрос этот, в котором явно звучало обвинение, показывает, как щепетильна была русская литература… Чуковский, однако, обиженно ответил категорическим отрицанием, и Кранихфельд сконфузился. А когда, по окончании заседания, мы с ним спускались по лестнице, он, обнимая меня, шепнул на ухо: “а ведь жалованье-то я получал!” – “Да вы с ума сошли, Чуковский, вы можете как угодно играть своей репутацией, но ведь ложится тень на “Речь” и на меня”. Его беспечность поколебать было трудно: “какие пустяки, – отвечал он, хитро подмигивая и крепче обнимая, – им об этом никак не узнать!”»
В итоге литературный суд чести признал:
«1) Что в статье К. И. Чуковского, напечатанной в “Речи” 7-го марта, несомненно, заключалось обвинение редакции “Современного мира” в сознательном и намеренном обмане, не взятое назад, а скорее – вновь подчеркнутое во второй статье того же автора[21];
2) что для такого обвинения случайное, независящее от редакции “Современного мира” неисполнение некоторых данных ею обещаний, – не давало никаких оснований;
3) что редакция “Речи”, поместив вышеупомянутую статью без всякой проверки ее содержания и даже без приведения в известность какого журнала она касается, поступила крайне неосмотрительно, тем более, что и ей случалось не исполнять данных при подписке обещаний».
Добиться читательского внимания через скандал – просто, через литературное мастерство – значительно труднее. Одной из основных бед Чуковского, критика и прозаика, был стиль. Отсутствие систематизированного знания[22], которое невозможно компенсировать обилием прочитанных книг, плюс привычка «мешать боль, шутовство и ложь», плюс выучка в газете, к тому же провинциальной, – все это породило своеобразный стиль Чуковского, который, с одной стороны, принес ему известность, популярность в определенных кругах, с другой стороны, отрицательно воспринимался образованными читателями.
А. А. Блок в статье «О современной критике» (1907) отметил: «…Стиль его [Чуковского] грешит порой газетной легкостью».
Благожелательно относящаяся к Корнею Ивановичу Зинаида Николаевна Гиппиус после выхода книги «От Чехова до наших дней» (СПб., 1908) вынуждена была написать автору: «Посмотрите, какой “тон” Вас засасывает, какой скверный, гаерский, иногда даже прямо хулиганский…»
После появления в «Речи» 5 июля 1915 года первой части (вторая увидит свет ровно через неделю) статьи Чуковского «Утешеньишко людишкам», в которой после многочисленных отрицательных высказываний о творчестве Горького критик дал положительную, даже можно сказать восторженную, оценку его «Детству», В. А. Базаров (Руднев) написал автору повести: «Дорогой Алексей Максимович!.. Обратили ли Вы внимание на фельетон Чуковского во вчерашнем № “Речи”. Конечно, Корней не был бы Корнеем, если бы не попытался разок-другой высунуть язык, и нельзя с него строго спрашивать за то, что он вульгаризировал Вашу “человекобожескую” веру. Ибо, само собой разумеется, беспечальное “ангельское” житие ни в коем смысле и ни в коей мере не является Вашим идеалом, а потому о Максиме “Сладчайшем” говорить вовсе не остроумно». Еще более резко об «Утешеньишке людишкам» высказалась Е. Д. Кускова в письме Горькому от 8 июля 1915 года: «Прочла сегодня идиотскую статью о Вас подхалима Чуковского (в “Речи”) и ужасно стало обидно, что я ничего не знаю о Вас… Взбесилась я на статью Чуковского. То хоронят, то открывают “нового” Горького, и до того все это глупо и пошло, что читать противно…»
Чуковский видел недостатки своего литературного стиля. На замечание
B. Я. Брюсова: «Для “Весов” можно и должно писать более сжато» критик ответил 12 марта 1906 года: «Это у меня провинциальная газетная привычка – писать длинно… режьте, пилите, строгайте».
Каждый знает, как непросто избавиться от какой-либо привычки. Неудивительно, что исправление стиля шло медленно и трудно.
Грянул 1917 год. В феврале рухнула династия Романовых. А после октября изменился весь жизненный уклад в стране. Литературная критика стала другой. В ней Чуковский не нашел себе места. Пришлось стать литературоведом. Впрочем, интерес к истории отечественной литературы Корней Иванович начал проявлять задолго до бурных событий 1917 года. Еще в «Сигналах» (в 3 и 4 выпусках) он перепечатал сатирическую поэму А. К. Толстого «Сон статского советника Попова». 1 ноября 1912 года в газете «Речь» появилась статья Чуковского «Мы и Некрасов». Всего до революции было напечатано более 10 его статей, посвященных Н. А. Некрасову. Вскоре после Октябрьского переворота увидело свет сразу несколько книг Чуковского о жизни и творчестве поэта: «Некрасов, как художник» (Пб., 1922), «Поэт и палач: (Некрасов и Муравьев)» (Пб., 1922), «Жена поэта: (Авдотья Яковлевна Панаева)» (Пб., 1922). Затем появились «Рассказы о Некрасове» (М., 1930; первое издание вышло в 1926 году в издательстве «Кубуч» под названием «Некрасов. Статьи и материалы»). Чуковский становится ведущим некрасоведом в советской России.
В стране шла ожесточенная политическая борьба (в ее ходе пострадало множество далеких от политики людей).
В это время в издательстве «Academia» (его тогда возглавлял изгнанный из политики Л. Б. Каменев) начинает выходить «Полное собрание стихотворений» А. Н. Некрасова. На титульном листе первого тома, который увидел свет в августе 1934 года, напечатано: «Редакция и примечания Корнея Чуковского. Вступительная статья Л. Б. Каменева», в сноске к статье «От редактора» (на странице VII) сказано: «Статья Л. Б. Каменева, содержащая общую характеристику Некрасова, будет помещена во II томе». Второй том (в двух книгах) увидел свет в 1937 году. Л. Б. Каменева уже не было в живых. Его, как «идейного вдохновителя» убийства C. М. Кирова, расстреляли 25 августа 1936 года. Статью о Н. А. Некрасове написал В. Я. Кирпотин. В ней критик Г. Е. Горбачев (арестованный вскоре после опубликования статьи и затем расстрелянный) называется «верным выучеником Троцкого». Затем В. Я. Кирпотин пишет: «С Горбачева и спрашивать нечего. Но и Корней Чуковский в своей книге о Некрасове подчеркнуто доказывает, что основное в поэте было капиталистическое стяжание».
Празднование юбилея М. Горького в издательстве «Всемирная литература». 1919
В этой же статье В. Я. Кирпотин говорит: «Политическая осмысленность сделала Некрасова из версификатора и литературного поденщика истинным поэтом. Отсюда становится ясным, насколько не прав К. И. Чуковский в своей книге о Некрасове (изд. Кубуч, 1926), утверждая, что унылый ритм Некрасова, особая заупокойная пульсация его стиха сделала его великим поэтом… И в другом месте той же книги, в более общей форме: “Ритм всякого великого лирика есть проявление его основного душевного склада, его темперамента, и не следует ли изо всего вышесказанного, что ритм в поэзии Некрасова, как и во всякой поэзии, есть явление первичное, а образы – явление производное, если не всегда и не всецело, то часто и в значительной степени обусловленное и даже порожденное ритмом?” Нет, не так, конечно. Сначала у Некрасова развились и утвердились особые политические мысли, сначала Некрасов занял свое вполне определенное место в политическом лагере революционной демократии в России, и только после этого и вследствие этого Некрасов сумел открыть и усовершенствовать семантические формальные особенности своей поэзии».
В данном споре прав, безусловно, Чуковский. То, что В. Я Кирпотин называет «формальными особенностями», является сутью поэзии, ее главным внутренним стержнем.
Корней Иванович видел, в какое время живет, спорить не стал, а попытался добиться более благоприятного высказывания о себе перечислением того, что успел уже сделать в некрасоведении. Он пишет В. Я. Кирпотину 1 сентября 1935 года (Л.Б. Каменев уже дважды осужден за одно и то же несовершенное преступление):
«Я рад, что довелось хоть мельком выяснить наши отношения. Ведь невозможно делать совместную работу в атмосфере вражды. А иной атмосферы Ваша статья[23] не создает.
Я считаю себя вправе притязать на другое отношение с Вашей стороны. Вам лучше других известно, что я отдал работе над Некрасовым около двадцати лет, отыскал несколько тысяч его неизвестных стихов, заполнил почти все цензурные бреши, дал каждому его стихотворению комментарий – и что эта работа не только не получила признания в журнальногазетной критике, но была встречена несправедливой и безответственной бранью.
Я, конечно, далек от мысли, что работа моя безупречна, но это – большая работа, проделанная с максимальной любовью».
Далее Чуковский говорит о своем стиле. Понимая его изъяны, старается его исправить, ставит перед собой вполне определенную задачу: «А стиль? Я десятки раз переписывал каждое свое примечание, чтобы оно не отзывалось казенной академичностью, а было бы изящно, литературно, свежо, лаконично».
Задачу легче поставить, чем выполнить. Работая над «Секретом», Корней Иванович поделился своими трудностями со старшим сыном: «Я корплю над повестью, но пишется вяло, и я все время чувствую, что взялся не за свое дело». 8 февраля 1941 года признался ему же: «Мой стиль испорчен многолетней газетной поденщиной». 12 ноября 1949 года жаловался Ю.Г. Оксману: «Я кропаю свою книгу о Некрасове, заметок у меня множество, мыслей полна голова, а на бумагу ничего не ложится. Фразы бревенчаты и суховаты».
Ценой огромных усилий Чуковскому удалось достичь значительных результатов. Они были замечены и оценены. В 1962 году за книгу «Мастерство Некрасова» (она к этому времени выдержала несколько изданий, и каждый раз, подготавливая ее к печати, автор совершенствовал стиль своей работы) писатель получил Ленинскую премию.
Писатель признавался, что каждая литературоведческая работа стоила ему «больше труда и душевного напряжения, чем шестьдесят “Мойдодыров”», – потому что он при этом шел против своего жизненного призвания. Когда же Чуковский сочинял стихи для детей, он становился самим собой, одолевавшие, мучившие его вихри лжи преображались, превращались в неудержимые взлеты фантазии. Всю жизнь Корней Иванович в душе был ребенком, потому и давались ему так легко «Мойдодыры».