Встреча с Крокодилом
Первый детский поэт
Первые шаги навстречу к своему Крокодилу Корней Иванович сделал еще в детстве. Он вспоминал:
«Мы жили в большом городе на окраине города. В нашем дворе с утра до ночи копошились десятки детей, которые вечно дрались, кувыркались, подставляли друг другу подножки и ревели на все голоса.
Но в дальнем конце двора, у забора, было тихо; там стояли “колымажки” – огромные полукруглые ящики для вывозки мусора. Я любил пробираться туда перед вечером, ложиться на спину в одну из колымажек, класть кулаки под голову и выдумывать всякие самодельные сказки. Иногда я тут же сочинял что-то вроде стихов и тихо напевал их, как песню.
Мне было в то время около двенадцати лет. Я учился в третьем классе гимназии… Некоторые стихи я записывал в небольшую тетрадку, которую прятал от всех. Обложка тетрадки была из черной клеенки, и на этой клеенке я вырезал перочинным ножом:
“Полное собрание моих сочинений”
В тетрадке накопилось уже немало стихов: о каких-то людоедах, жирафах, акулах и неграх, а также об одном моем знакомом, которого я называл Бранделюкде-Бранделяк, потому что он был очень гордый и важный».
Случайно заветную тетрадку увидели гимназисты-старшеклассники. Они, вспоминал Чуковский, «выхватили ее у меня и стали громко вычитывать оттуда стихи… Больше всех издевался один гимназист, прыщеватый Марк Поволоцкий». Это происшествие, признался Корней Иванович, «надолго отбило у меня охоту к писанию стихов» и тут же добавил: «Правда, качаясь в своей колымажке, я по-прежнему шептал иногда какие-то певучие строки, но уж не записывал».
Нанесенная старшеклассниками обида, соединенная с чувством покинутости, вызванным отсутствием отца, – всё это породило отмеченные Е. Л. Шварцем «вихри», вдруг, внезапно, возникающие, и «судорожное желание укусить» кого-нибудь. Это желание реализовывалось в едких критических статьях (о чем уже было рассказано) и в острых сатирических стихотворениях, таких, например, как опубликованное в третьем номере журнала «Стрелы» за 1904 год стихотворение «Чего хочет К. Д. Бальмонт»:
Я хочу всех женщин в мире,
Я хочу, чтоб дважды два
Было вовсе не четыре,
А севильская вдова.
Я хочу, чтоб вдовьи груди
Все в одну слилися грудь,
Чтоб на той всемирной груди
Я мог звонко отдохнуть.
Или как напечатанное 12 мая 1908 года в газете «Свободные Мысли» «Современное»:
Милый друг! Достань-ка веник
И пойдем со мной в предбанник,
Подарю тебе полтинник,
Мне не жаль сегодня денег:
Я сегодня именинник.
Будь моих объятий пленник,
Будь моих страстей избранник;
Милый друг! Достань-ка веник
И пойдем со мной в предбанник.
Дай мне твой лобзать затылок
И следы недавних палок!
О! К чему нам мыла щелок:
И без мыла будет пылок,
И без мыла будет долог
В вышине дубовых полок
Однополый поцелуй!
Стихи неплохие. И всё же с «Сатирами» Саши Черного тягаться Чуковский не мог.
Звездный час Корнея Ивановича пробил тогда, когда в результате порыва вдохновения родился «Крокодил».
До этого момента в поэзии для детей наблюдалась тусклая картина. Юрий Тынянов, человек одного с Чуковским поколения, писал:
«Дореволюционная детская поэзия отбирала из всего мира небольшие предметы в тогдашних игрушечных магазинах, самые мелкие подробности природы… Стихи были унылые.
У всех этих сказок была при этом какая-то мораль: как можно меньше двигаться, как можно меньше любопытствовать, поменьше всем интересоваться, созерцать и не утруждать себя и родителей».
«Крокодил» не соответствовал ни одному из канонов дореволюционной поэзии для детей. Поэтому неудивительно, что ни один из детских журналов печатать поэму в 1916 году не согласился. Но ее автору удалось договориться с руководством издательства А. Ф. Маркса о выпуске, начиная с 1917 года, ежемесячного иллюстрированного приложения к журналу «Нива», адресованного юным читателям. Приложение так и назвали «Для детей». Его редактором стал Чуковский. В новом издании, в номерах с первого по двенадцатый, и увидела свет поэма – под названием «Ваня и Крокодил». Проиллюстрировал ее Ре-Ми (Николай Владимирович Ремизов). Первое отдельное издание вышло в Петрограде в 1919 году. На титульном листе было напечатано: «Приключения Крокодила Крокодиловича», а на обложке – «Крокодил». Краткое название стало обозначаться на титульном листе и обложке, начиная с 1937 года.
Ю. И. Тынянов. 1930-е
Успех поэмы был грандиозный. Его главная причина: литератор Чуковский, наконец-то, нашел себя, обрел свое истинное призвание.
Свойственная ему ложь преобразилась – превратилась в благородную фантазию, задиристость и наглость преобразовались в поэтическую смелость, ломающую всяческие каноны, и, главное, он разговаривал с ребятами на равных, их языком, дети чувствовали, что автор – такой же ребенок, как и они сами.
Юрий Тынянов писал:
«…Я отчетливо помню перемену, смену, произошедшую в детской литературе, переворот в ней. Лилипутская поэзия с однообразными прогулками героев, с их упорядоченными играми, с рассказом о них в правильных хореях и ямбах вдруг была сменена. Появилась детская поэзия, и это было настоящим событием.
Быстрый стих, смена метров, врывающаяся песня, припев – таковы были новые звуки. Это появился “Крокодил” Корнея Чуковского, возбудив шум, интерес, удивление.
Нужна была большая смелость, чтобы так открыть детскую литературу, распахнуть ее».
Помимо названных выше, была еще одна причина успеха «Крокодила» – автор почувствовал звучание надвигающейся революции и передал его в поэме, скорее всего, бессознательно. Не назвавший своего имени рецензент писал в газете «Северная Коммуна» 7 февраля 1919 года: «Эта забавно изложенная поэма, несомненно, может доставить детям большое удовольствие и своим содержанием, и своими рисунками. В ней даже есть и мораль: для счастья людей необходимо отделаться от всего, что есть в них зверского. По всей поэме проходит та мысль, что революция, хотя и проглотила царское насилие, но все же создала новое, обусловленное контрреволюцией, походом на Петроград всякого рода зверья. И только человек, внутренне перерожденный, устанавливает рай на земле».
«Крокодил» увидел свет в тот момент, когда рушилась империя Романовых. Тогда же могла разрушиться и семья Чуковских.
Корней Иванович был неравнодушен к женщинам. Ольга Грудцова (ей автор подарил 19-е издание «От двух до пяти» с надписью: «Душе души моей») в мемуарах, обращенных к Чуковскому, сказала: «Вы гордились своей повышенной сексуальностью и вместе с тем стыдились ее. “В молодости, после напряженной работы в газете, все журналисты шли кутить в ресторан, а я – к жене кого-либо из них”. Вы мне рассказывали о своих многочисленных связях с женщинами». Сам Корней Иванович написал старшему сыну 30 марта 1951 года: «Я чувствую душевную потребность уничтожить одно недоразумение, которое уже давно угнетает меня. Дело касается мамы. У всей семьи складывается такое впечатление, будто я – ни в чем не повинный страдалец, замученный деспотизмом жены. Я сам виноват в этом лестном для меня заблуждении, ибо в минуты семейных бурь я жаловался, хныкал и т. д. Между тем это – заблуждение. Никто из вас не знает, какую роль здесь сыграли мои тяжкие вины перед нею. Какие травмы наносил я ей своей неверностью, своими увлечениями, сколько раз я бывал не прав перед нею!» Из этого письма видно: Чуковский любил свою жену. Это подтверждают и воспоминания Грудцовой: «Ваши домашние говорили, что единственным человеком, которого Вы любили, была Марья Борисовна. Я ее мало знала, да и всю Вашу семью, кроме Марины и Коли в давние времена. Но после смерти Вашей жены постоянно от Вас слышала: “Марья Борисовна была красавица”, “Это Марья Борисовна распорядилась сделать такую замечательную дорожку в саду”, “Она была честный, прямой человек”, “Если бы Марья Борисовна понимала, что все измены не имели никакого отношения к ней!”»
Чуковский любил жену, и все же заглядывался на молодых женщин. Он считал, «что без сексуальности нет таланта, что в ней источник творчества».
Во время написания «Крокодила» Корней Иванович был увлечен Сонкой – Софьей Сергеевной Шамардиной. Тогда же за Сонкой ухаживал Владимир Маяковский. Поэт оказывал знаки внимания и Марии Борисовне Чуковской. Ее сын Николай вспоминал:
«…Мне не раз приходилось слышать легенду, будто женщины редко влюблялись в Маяковского. Полагаю, что это совершенно неверно. Помню, в те годы в Маяковского пылко была влюблена одна куоккальская дачевладелица, некая г-жа Блинова, и об этой любви ее я слышал от взрослых немало толков.
Дача Блиновой находилась на Прямой дороге, рядом с дачей родителей художника Юрия Анненкова. У нее были два сына, Зёзя и Кука, один чуть постарше меня, другой моих лет. И Блинову, и ее мальчиков я хорошо знал в течение всей моей куоккальской жизни, но был ли у нее муж, не помню. Это была красивая женщина лет тридцати восьми. Ни к искусству, ни к литературе она не имела никакого отношения, но, как все куоккальские интеллигенты, бывала и у Репина, и у нас, и у Анненковых, и у Евреинова. Над ее безнадежной любовью к Маяковскому потешался весь куоккальский кружок. Она ловила его на всех углах, делала отчаянные попытки затащить его к себе на дачу, но он бывал у нее редко и неохотно. Родителей моих особенно смешило то, что она, до тех пор сторонница самых мещанских взглядов на искусство, внезапно стала пламенной проповедницей футуризма.
В те предреволюционные годы в Куоккале среди зимогоров был и Лазарь Кармен, литератор, родом одессит, скромный и красивый человек, бедняк, отличный лыжник, – отец впоследствии весьма известного советского кинооператора Романа Кармена. Этот Лазарь Кармен постоянно бывал и у нас, и у Репиных. Он был музыкален, остроумен и любил исполнять сочиненную им длинную песню на мотив “Барыни”, в которой высмеивал все куоккальские сенсации. Песня эта была импровизацией, и текст ее кащый раз менялся, дополнялся. Некоторые из входивших в нее куплетов записаны у отца в “Чукоккале”. Я хорошо помню, как голубоглазый кудрявый Кармен, сидя на нашем диване, пел свою “Барыню” в присутствии Маяковского и Репина. Было там и несколько строк, посвященных Блиновой:
С футуристами спозналась,
В футуристки записалась,
Барыня, барыня.
По нашим семейным преданиям, тщательно скрываемым, Маяковский в те годы был влюблен в мою мать. Об этом я слышал и от отца, и от матери. Отец вспоминал об этом редко и неохотно, мать же многозначительно и с гордостью. Она говорила мне, что однажды отец выставил Маяковского из нашей дачи через окно. Если такой эпизод и был, он, кажется, не повлиял на отличные отношения моего отца с Маяковским.
На всех печатных экземплярах “Облака в штанах” стоит посвящение: “Тебе, Лиля!” Но “Облако в штанах” написано весной и летом 1915 года, а с Лилей Брик Маяковский познакомился только осенью 1915 года. Следовательно, посвящение сделано после окончания поэмы, и женщина, о которой говорится в поэме, никак не связана с Лилей Брик. И зовут ее не Лиля, а Мария, – также, как звали мою мать. Во всяком случае, мама моя уверенно утверждала, что это написано про нее. Конечно, с этой точки зрения кое-что в поэме и необъяснимо, например, строчка:
Знаете,
я выхожу замуж.
Но когда я читаю:
Вы говорили:
“Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть”, —
а я одно видел:
вы – Джиоконда,
которую надо украсть! —
передо мной с необыкновенной ясностью встает образ моей матери тех лет. Во фразе о Джеке Лондоне я даже слышу ее звонкий самоуверенный голос. Джек Лондон в те времена был постоянной темой споров между отцом и матерью, споров, которые велись и наедине и при гостях. Отец никогда не любил Джека Лондона, считая его писателем механическим и пошловатым. Напротив, мать моя Джеком Лондоном зачитывалась и восхищалась, и восхваляла его на всех куоккальских сборищах, – именно теми словами, какие приводит Маяковский.
Дом Чуковского в Куоккале. Рисунок В. Н. Бокариуса
Похищение Леонардовой Джиоконды из Лувра – тоже была любимая тема моей мамы. Я отчетливо помню, например, как она рассуждала об этом с Репиным в связи с нападением сумасшедшего на репинскую картину “Иван Грозный”»[24].
Корней Иванович, распаленный двойной ревностью – к жене и к Шамардиной, пустил сплетню о том, что Маяковский якобы болен венерической болезнью. Одним из активных распространителей этой лжи был Горький. Возмущенная, Лиля Брик в сопровождении Виктора Шкловского явилась к писателю и потребовала объяснения: откуда у него такие сведения. Горький ответил: «От врача». Но имени эскулапа так и не назвал. С этого момента отношения между Горьким и Маяковским испортились. Ранее они были очень хорошими. Писатель печатал произведения поэта в своем издательстве «Парус», в журнале «Летопись», в газете «Новая Жизнь». Поэт дарил писателю книги с теплыми надписями: «Алексею Максимовичу с нежной любовью. Маяковский», «Алексею Максимовичу Маяковский со всей нежностью».
После же того, как он узнал о той неприглядной роли, которую играл Горький в распространении порочащей сплетни, Маяковский в корне изменил свое отношение к автору «Матери». Поэт пишет, публикует, читает с эстрады «Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому», где сказано:
Алексей Максимыч,
из-за ваших стёкол
виден
Вам
ещё
парящий сокол?
Или
с Вами
начали дружить
по саду
ползущие ужи?
Поэта можно понять – любимая женщина, Сойка, прекратила общение с ним. С. С. Шамардина вспоминала: «В развитии дальнейших наших отношений с Маяковским нехорошую роль сыграл К. И. [Чуковский] со своей бескорыстной “защитой” меня от Маяковского. Тут была даже клевета (хотя, может быть, он и сам верил в то, что говорил). Во всяком случае, старания К. И. возымели свое влияние на сугубо личные мои отношения с Маяковским».
Семья Чуковских устояла, не разрушилась. Но Мария Борисовна помнила про Сонку и про другие увлечения мужа. Об этом говорит письмо Корнея Ивановича к старшему сыну из Москвы от 25 января 1935 года: «И вот в то самое время, когда я готовлюсь к Репинскому докладу, хлопочу о гостинице (номеров нет) и воюю за “Искусство перевода”, получаю от мамы телеграмму: “Приезжай сейчас же или не приезжай никогда”. Что это такое? Во имя чего это делается? Ведь мы с тобою оба – писатели, и ты хорошо знаешь, сколько душевной силы приходится нам тратить на каждую свою книгу. Не знаю, как ты, но я 9/10 всех своих мыслей отдаю своим писаниям. Утром в постели я думаю не о политике, не о здоровье моих близких, не о квартирных делах, не о моих отношениях к Лиде, а только о том, что я сегодня буду писать, И в Москве меня интересуют не театры, не психология моих знакомых, не Третьяковская галерея, а то, что я пишу, и борьба за напечатание моих вещей. Сейчас мне важно сдать “Репина” в журнал или Горькому, протащить “Искусство перевода”, сделать из “Искусства перевода” статью и поместить ее где-нибудь в журнале, продержать корректуру моих сказок в “Academia” и т. д. Других забот и мыслей у меня нет. И вот: во мне вся кровь закипает, я прихожу в бешенство, если свой человек, ближайший свидетель моих усилий, может, по своей воле, – все мои планы разбивать и калечить – и в то время, когда моя голова занята моими писаниями, вбивать в мою голову какие-то другие мысли, навязывать мне посторонние заботы – и напоминать мне какие-то старые мои (может быть, и большие) грехи. Таким образом, вся моя рабочая программа полетела к чертям. Сейчас мне только предстоит кончать статью о Репине, между тем я мог кончить ее еще в Ленинграде. Все это так мучительно, что я готов на все, лишь бы это не повторялось. Я дал слово приехать 1-го – но во имя чего ехать, не знаю. Прошу тебя как-нибудь урезонить мать, иначе жизнь моя станет сплошным терзанием».
Битвы вокруг Крокодила и Мухи
Но вернемся к «Крокодилу».
Выдающиеся произведения искусства всегда при первом их появлении в свет у одних вызывали восторг, у других – негодование. Так произошло и с поэмой Чуковского. Дети и большинство родителей, читая «Крокодила», радовались. Педагоги – возмущались. Георгий Григорьевич Тумим, преподаватель с большим дореволюционным стажем, писал в 1920 году в первом номере журнала «Книга и революция»: «Поэма Чуковского – сплошная болтовня… Он, по-видимому, склонен не только поощрять детскую болтовню, но и культивировать болтовню вообще… Получается нечто не только антипедагогическое, но и прямо предосудительное. Если при нормальных условиях дети, по мере того, как они растут и зреют, постепенно “вырастают” из болтовни, то при ненормальных условиях, создаваемых Чуковским, они задерживаются в своем развитии, они превращаются в уродцев, оставаясь до старости болтунами». Странный вывод: от чтения прекрасных стихов ребенок становится уродом. Но таково извращенное мышление педагога. Далее Тумим пишет нечто еще более несуразное: «Веселый смех детей, с удовольствием слушающих и читающих “поэму”, многие родители и воспитатели приводят, как неопровержимое доказательство того, что поэма хороша и полезна… Это ли не наивно? Мало ли что нравится детям!.. Правда, настоящий крокодил – заведомый хищник и враг человека. Но, во 1-х, он в меру сил послужил науке; во 2-х, от него хоть и не слишком много, а, все же, кое-что можно получить: человек утилизирует и кожу крокодила, и жир, и мясо… Ничего подобного нельзя сказать в пользу “Крокодила” (в кавычках). Науке от него никакой корысти быть не может». В заключение Тумим в бессильной злобе констатирует: «…Судя по тому головокружительному успеху, которым пользуется “Крокодил”, локализовать его распространение не так просто, и я не удивлюсь, если узнаю, что он попал из России в Западную Европу, а оттуда и во внеевропейские страны».
К сожалению, Тумим в своем неприятии «Крокодила» был не одинок. Это видно, например, из отзыва выдающейся русской просветительницы Александры Михайловны Калмыковой. Она писала в № 7/8 журнала «Новая Книга» за 1923 год: «К отделу сказок отнесем и замечательную “поэму для маленьких детей” К. Чуковского “Крокодил” (“Приключения Крокодила Крокодиловича”), разошедшуюся по России в огромном количестве экземпляров, выпущенную сейчас Государственным Издательством вторым изданием и пользующуюся небывалой популярностью среди детей, которые (не взирая на недовольство некоторых педагогов и родителей), захлебываясь, декламируют ее наизусть во всех уголках нашей обширной родины».
Но и среди педагогов были здравомыслящие люди. Организатор просвещения, методист Николай Петрович Белдыцкий писал в 1923 году во втором номере «Сибирского педагогического журнала»:
«Простая, настоящая “детская поэма”. Простая, без претензий, она написана хорошими стихами, правда, не всегда выдержанными, но легко усваиваемыми детским умом. Много выражений и оборотов на столько удачных, что они сделались уже нарицательными и постоянно цитируются маленькими читателями и почитателями “Крокодила”. А ведь это лучшая оценка, лучшая и самая чуткая критика всякого детского произведения».
Однако командные высоты в советской педагогике тогда занимали люди, думающие так же, как Тумим. Е. Л. Шварц вспоминал: «На всем еще лежал отпечаток голодного и холодного 18/19 года… В те дни мрачные противники антропоморфизма и сказки, утверждавшие, что и без сказок ребенок с огромным трудом постигает мир, захватили ключевые позиции педагогики. Детскую литературу провозгласили они довеском к учебнику. Они отменили табуретки в детских садах, ибо таковые приучают к индивидуализму, и заменили их скамеечками. Изъяли кукол, ибо они гипертрофируют материнское чувство, и заменили их куклами, имеющими целевое назначение: например, толстыми и страшными попами, которые должны были возбуждать в детях антирелигиозные чувства. Пожилые теоретики эти были самоуверенны. Их не беспокоило, что девочки в детских садах укачивали и укладывали спать и мыли в ванночках безобразных священников, движимые слепым и неистребимым материнским инстинктом. Ведь ребенка любят не за красоту».
«Особенно свирепым кликушеством, – отметил Чуковский в книге “От двух до пяти”, – отличалась в то далекое время московская специалистка по воспитанию детей Э<сфирь> Станчинская. Выступая в печати и на разных трибунах, она победоносно доказывала, что сказки в огромном своем большинстве чрезвычайно опасны для советских детей». Ей вторила ее тезка Эсфирь Яновская: «…Дети далеки от тех волшебных, полных таинственности сказок, на которых старые педагоги воспитывали наше юное поколение. Не сказка о диких лебедях с их божественными превращениями, не “Золушка”, нашедшая счастье в замужестве с принцем, не фабулы сказок, вызывающих страх и веру в темные, сверхъестественные силы, а реальный, конкретный мир, тысячами нитей связывающий детей со всеми явлениями нашей близкой им современности – вот содержание того социального опыта, которым жизнь обогащает наше детство». Женщин поддержал педагог из Оренбурга В. Булгаков. Он считал, что «сказки, являющиеся опасным наростом в нашей детской литературе», необходимо «выбросить из детских библиотек».
Состояние дел в литературе для детей в первые годы советской власти обрисовал С. Я. Маршак в письме к Горькому от 9 марта 1927 года: «Детей приучали к литературно-безличному, шаблонному, переводному языку. Значительная часть старой детской литературы отметалась по педагогическим соображениям. В последнее время выработался новый шаблон – бытовая беллетристика и поэзия для детей (детдом, школа, беспризорные, пионеры, дети – участники гражданской войны) с псевдосовременным жаргоном и надуманным бытом, или “производственная” литература – довольно сухая и скучная. Трудно было начинать в таких условиях… Очень мешает нам в работе отношение педагогов (а они почти единственные, к сожалению, критики и рецензенты детской литературы). Почти всегда они оценивают произведение только со стороны темы (“Что автор хотел сказать?”). При этом они дают похвальные отзывы часто явно бездарным произведениям и порицают талантливые книги, не подходящие под их рубрики. Прежде всего они боятся сказочности и антропоморфизма».
К середине 20-х годов Чуковским уже были написаны, помимо «Крокодила», «Тараканище», «Мойдодыр», «Муха-Цокотуха», «Чудо-дерево», «Путаница», «Бармалей».
Большинство этих сказок увидело свет в частном издательстве «Радуга». Его официальным владельцем был многолетний знакомый Корнея Ивановича журналист Лев Моисеевич Клячко. Основана была «Радуга» на средства, предоставленные бизнесменами С. Миркиным и Р. Мельманом. В создании издательства принимал участие Чуковский. Именно он дал ему название. Оно восходит к «книжке для маленьких детей», составителями которой являлись Александр Бенуа и Чуковский. Книжка вышла в январе 1918 года в Петрограде, в издательстве «Парус», под названием «Елка». Первоначально ее выход намечался на лето (задержали трудные издательские условия того времени), и называться она должна была «Радуга». Это, в силу объективных причин не реализованное, название Чуковский предложил использовать Клячко.
Советская власть с каждым годом усиливала давление на частные издательства, а педагоги – на «волшебную» литературу. «Радуга» оказалась под двойным прессом. Историк издательского дела в России С. Е. Шаманова пишет: «Еще в 1925 г. при научно-педагогической секции Государственного ученого совета при Наркомпросе была образована Комиссия по детской книге. Возглавляла ее Н. К. Крупская. Одна из основных задач этой Комиссии заключалась в разработке критериев оценки детской литературы и проверке соответствия им книжного рынка. С этой целью по заданию Отдела печати ЦК ВКП(б) с конца 1926 г. Комиссия приступила к обзору продукции издательств. Вскоре очередь дошла и до “Радуги”. 18 февраля 1927 г. на очередном заседании Комиссии были заслушаны доклады по обзору продукции за 1926 г. частных издательств “Радуга” и Г. Ф. Мириманова. Основной докладчик – Н. Ф. Чужак и содокладчики 3. И. Лилина (представитель Главсоцвоса) и А. К. Покровская (Отдел детского чтения при Институте методов внешкольной работы). Н. Ф. Чужак констатировал, что положение с детскими книгами хуже всего в “Радуге”. 62 % их он признал негодными и только 38 % – удовлетворительными. Причем в отмеченные выше 62 % негодной продукции “Радуги” попали в основном “волшебные”, т. е. наиболее вредные, с точки зрения Чужака, книги. “Волшебный, извращающий действительность уклон издательства “Радуга” носит определенно злостный – уже не псевдо-советский по существу, а антисоветский характер”, – отмечал Н. Ф. Чужак. Он не дал ни одной положительной рецензии на книги “Радуги”. Досталось всем, в том числе С. Маршаку и К. Чуковскому. “Путаница” – это несуразность, возведенная в принцип. “Чудо-дерево” – глупость, бессмыслица, ультрафантастика. Прелестнейшая книга К. Чуковского “Свинки” (рис. К. Рудакова) критиковалась за “возмутительные” рисунки с “эротически” поданными свинками и соответствующее рисункам содержание».
Борьба с «волшебной» литературой для детей напрямую коснулась Чуковского и нашла отражение в его дневнике. 1 августа 1925 года Корней Иванович записал:
«Был вчера в городе, по вызову Клячко. Оказывается, что в Гублите запретили “Муху Цокотуху”. “Тараканище” висел на волоске – отстояли. Но “Муху” отстоять не удалось. Итак, мое наиболее веселое, наиболее музыкальное, наиболее удачное произведение уничтожается только потому, что в нем упомянуты именины!! Тов. Быстрова[25], очень приятным голосом, объяснила мне, что комарик – переодетый принц, а Муха – принцесса. Это рассердило даже меня. Этак можно и в Карле Марксе увидеть переодетого принца! Я спорил с нею целый час – но она стояла на своем. Пришел Клячко, он тоже нажал на Быстрову, она не сдвинулась ни на йоту и стала утверждать, что рисунки[26] неприличны: комарик стоит слишком близко к мухе, и они флиртуют. Как будто найдется ребенок, который до такой степени развратен, что близость мухи к комару вызовет у него фривольные мысли!
Из Гублита с Дактилем[27] в “Кубуч”. По дороге увидел Острецова[28] – едет на извозчике – с кем-то. Соскочил, остановился со мной у забора. Я рассказал ему о прижимах Быстровой. Он обещал помочь».
Позднее в статье «Признание старого сказочника» писатель скажет:
«Бывали и утраты, и обиды, и беды. Но у меня с юности было – да и сейчас остается – одно драгоценное свойство: назло всем передрягам и дрязгам вдруг ни с того ни с сего, без всякой видимой причины, почувствуешь сильный прилив сумасшедшего счастья.
Один такой день мне запомнился особенно ясно – 29 августа 1923 года, душный день в раскаленном, как печь, Петрограде, когда я внезапно на Невском пережил наитие этого необыкновенного чувства и так обрадовался самому факту своего бытия на земле… Чувствуя себя человеком, который может творить чудеса, я не вбежал, а влетел, как на крыльях, в нашу пустую квартиру на Кирочной (семья моя еще не переехала с дачи) и, схватив какой-то запыленный бумажный клочок и с трудом отыскав карандаш, стал набрасывать строка за строкой (неожиданно для себя самого) веселую поэму о мухиной свадьбе, причем чувствовал себя на этой свадьбе женихом… Я исписал без малейших усилий весь листок с двух сторон и, не найдя в комнате чистой бумаги, сорвал в коридоре большую полосу отставших обоев и с тем же чувством безумного счастья писал безоглядно строку за строкой, словно под чью-то диктовку.
Когда же в моей сказке дело дошло до изображения танца, я, стыдно сказать, вскочил с места и стал носиться по коридору из комнаты в кухню, чувствуя большое неудобство, так как трудно и танцевать и писать одновременно.
Очень удивился бы тот, кто, войдя в мою квартиру, увидел бы меня, отца семейства, 42-летнего, седоватого, обремененного многолетним поденным трудом, как я ношусь по квартире в дикой шаманской пляске и выкрикиваю звонкие слова и записываю их на корявой и пыльной полоске содранных со стен обоев.
В этой сказке два праздника: именины и свадьба. Я всею душою отпраздновал оба. Но чуть только исписал всю бумагу и сочинил последние слова своей сказки, беспамятство счастья мгновенно ушло от меня, и я превратился в безмерно усталого и очень голодного дачного мужа, приехавшего в город для мелких и тягостных дел.
Вряд ли я тогда понимал, что эти внезапные приливы безумного счастья есть, в сущности, возвращение в детство. Горе тому детскому писателю, кто не умеет хоть на время расстаться со своей взрослостью, выплеснуться из нее, из ее забот и досад, и превратиться в сверстника тех малышей, к кому он адресуется со своими стихами.
Эти возвращения в детство чаще всего были сопряжены у меня с таким редкостным и странным душевным подъемом, который я дерзну обозначить устарелым словом вдохновение».
И. А. Острецов не обманул – помог. «Мухина свадьба» (так первоначально называлась «Муха-Цокотуха») в 1925 году вышла вторым и третьим изданиями (первое увидело свет годом ранее). Но тучи над Чуковским продолжали сгущаться. 26 октября 1926 года писатель был вынужден обратиться к заведующему Гублитом с заявлением:
«Я могу гордиться тем, что я положил основание новой детской литературе. Будущий историк этой литературы отметит, что именно с моего “Крокодила” началось полное обновление ее ритмов, ее образов, ее словаря.
Поэма была так необычна, что вначале ни один журнал не хотел ее печатать.
– Это стихи для уличных мальчишек! – говорили редакторы.
Но именно такова была моя цель: создать уличную, несалонную вещь, дабы в корне уничтожить ту приторно-конфетную жеманность, которая была присуща тогдашним стихам для детей. И дети показали мне, что я на верном пути, что мои стихи созвучии той новой эпохе, которая тогда надвигалась на нас…
Поэтому я был весьма изумлен, когда узнал, что Гублит не нашел возможным разрешить четвертое издание этой книги, сочтя ее опасной и вредной… Никак не могу понять, почему советская власть на девятом году революции внезапно сочла эту книгу столь вредной.
Горячо протестую против всей этой угрюм-бурчеевской практики».
Однако протест не привел к желаемому результату. Осенью 1927 года писатель, в который раз, вынужден ехать в столицу – хлопотать, 28 ноября записал в дневник:
«Я в Москве… Я оставил чемодан у Чехонина, т. к. номера гостиницы все заняты, и кинулся к Тихонову[29] – в Кривоколенный. Сейчас я узнаю судьбу моего “Крокодила”. Бегу невыспанный, прибегаю – Тихонов в конторе, помолодел, посвежел, недавно с Кавказа, мил и, как всегда, ни в чем не виноват.
– К.И., какими судьбами!
– Приехал узнать о судьбе “Крокодила”.
– Ах, да, очень жаль, очень жаль. ГУС не разрешает. Что поделать. Мы хлопочем.
Оказывается, что книга вся сверстана, но находится на рассмотрении в ГУСе, в отделе учебников, который нарочно рассматривает книгу три месяца, чтобы взять ее измором. Верховодит там Венгров; почему-то книга попала на рассмотрение к Менжинской[30], которая держит ее бог знает сколько и не дает целые месяцы ответа.
От Тихонова в Институт детского чтения – к Анне Конст. Покровской[31]. Она выражает мне горячее сочувствие и рассказывает, как теснят ее и ее институт: он стал почти нелегальным учреждением, к ним посылают на рецензии целый ряд книжек – но не Чуковского. Я – к Венгрову. Он продержал меня в прихожей целый час – вышел: в глаза не глядит. Врет, виляет, физиологически противный. Его снедает мучительная зависть ко мне[32], самое мое имя у него вызывает судорогу, и он в разговоре со мною опирается на свое бюрократическое величие: “Я, как ученый секретарь ГУСа…”, “Мне говорила Крупская…”, “Я с Покровским…”, “Мы никак не можем…” Оказалось, что теперь мой “Крокодил” у Крупской.
Я – к Крупской. Приняла любезно и сказала, что сам Ильич улыбался, когда его племяш читал ему моего “Мойдодыра”. Я сказал ей, что педагоги не могут быть судьями литературных произведений, что волокита с “Крокодилом” показывает, что у педагогов нет твердо установленного мнения, нет устойчивых твердых критериев, и вот на основании только одних предположений и субъективных вкусов они режут книгу, которая разошлась в полумиллионе экземпляров и благодаря которой в доме кормятся 9 человек.
Эта речь ужаснула Крупскую. Она так далека от искусства, она такой заядлый “педагог”, что мои слова, слова литератора, показались ей наглыми. Потом я узнал, что она так и написала Венгрову записку: “Был у меня Чуковский и вел себя нагло”».
Скажем несколько слов о Надежде Константиновне Крупской-Ульяновой, поскольку из-за нее Корней Иванович пережил множество неприятнейших минут, именно она возглавила борьбу с «чуковщиной».
Это была заурядная, не очень образованная (окончила гимназию, начала учиться на Бестужевских курсах и бросила) и к тому же не очень счастливая женщина. Да, она была обыкновенной женщиной. Это видно хотя бы из ее письма к сестре мужа Марии от 15 февраля 1898 года: «Дорогая Манечка!.. Поцелуйте А<нну> И<льиничну> и скажите ей, что нехорошо она делает, что меня так всюду рекомендует: Володе о моем селедочном виде написала, Булочке[33] на мое лукавство пожаловалась…» Или из письма к свекрови от 17 января 1899 года: «Вообще-то говоря, я сладкогрызка порядочная, в оправдание себя я говорю, что это “потребность организма”, надо же что-нибудь сказать. Впрочем, теперь я и Володю перевожу в свою веру, хронически питаю его сладким». У нее не было страстного стремления к знаниям, и педагогика не очень ее увлекала. Об этом говорит, например, ее письмо к золовке от 22 августа 1899 года: «Читая твое письмо к Володе, где ты спрашивала, куда тебе поступить, я вспомнила, как я металась в твои годы. То решала в сельские учительницы идти, то не умела места найти, и стремилась в провинцию. Потом, когда Бестужевские курсы открылись, я на них поступила, думала сейчас там мне расскажут о всем том, что меня интересует, и когда там заговорили совсем о другом, бросила курсы… Только в 21 год услыхала, что существуют какие-то “общественные науки”, а до тех пор серьезное чтение мне представлялось в образе чтения по естествознанию или по истории, и я бралась то за какого-нибудь Россмеслера, то за историю Филиппа И, Испанского. Ты совсем в других условиях живешь. “Хлебное занятие”, не знаю, стоит ли к нему готовиться, думаю не стоит, а если понадобятся деньги, поступить на какую-нибудь железную дорогу, по крайней мере, отзвонил положенные часы и заботушки нет никакой, вольный казак, а то всякие педагогики, медицины и т. и. захватывают человека больше, чем следует». Надежда Константиновна была равнодушна к искусству. Проведя два месяца в Мюнхене, известном своими живописными собраниями и архитектурными памятниками, она писала той же корреспондентке:«.. Мы с Володей неподвиги порядочные, я до сих пор была только в одной картинной галерее, а города почти совсем не знаю». Да и педагогический багаж Надежда Константиновна пополнять не очень спешила. В том же письме читаем: «Собираюсь я посещать здешние школы. Тут какое-то царство детей. Все к ним так внимательны, а детишки такие славные, здоровые. Я бывала в наших городских школах и невольно сравниваю, и нахожу, что детям тут живется куда лучше. Впрочем, мои сборы так, верно, и останутся сборами, ну, да успею еще».
Когда ее муж стал главою государства, Надежда Константиновна почувствовала себя выдающимся педагогом, особенно после того, как ее избрали председателем Общества педагогов-марксистов. С первых дней советской власти она – правительственный комиссар по внешкольной работе. С ноября 1920 года – председатель Главного политико-просветительного комитета (Главполитпросвет) при Наркомпросе и председатель научно-педагогической секции Государственного ученого совета (ГУС) при том же комиссариате. ГУС просуществовал до 1933 года. В него на рецензию посылались рукописи всех произведений, адресованных юным читателям.
Крупская-Ульянова оставила заметный след в истории отечественного библиотечного дела, но не шестью томами своих сочинений, так и озаглавленных «О библиотечном деле» (М., 1982–1987), а тем, что в 1923 году подписала «Инструкцию о пересмотре книжного состава библиотек к [так! – Е. Н.] изъятию контрреволюционной и антихудожественной литературы» (вместе с председателем Главполитпросвета Н. Ульяновой документ подписали: заместитель заведующего Главлитом Н. Сперанский и председатель Центральной библиотечной комиссии М. Смушкова). «Инструкция» была издана отдельной брошюрой вместе со списком книг, подлежащих изъятию.
В связи с этим Горький писал В.Ф. Ходасевичу 8 ноября 1923 года:
«Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что в “Накануне”[34] напечатано: “Джиоконда, картина Микель-Анджелло”, а в России Надеждою Крупской и каким-то М. [правильно: Н. – Е. Н] Сперанским запрещены для чтения: Платон, Кант, Шопенгауэр,
Вл. Соловьёв, Тэн, Рескин, Нитчше, Л. Толстой, Лесков, Ясинский (!) и еще многие подобные еретики. И сказано: “Отдел религии должен содержать только антирелигиозные книги”.
Первое же впечатление, мною испытанное, было таково, что я начал писать заявление в Москву о выходе моем из русского подданства. Что еще могу сделать я в том случае, если это зверство окажется правдой?».
Заявление о своем выходе «из русского подданства» Горький так и не написал. А списки книг, подлежащих изъятию из библиотек и книготорговой сети, стали выпускаться чуть ли ни ежегодно и становились всё объемистее. В один из них, уже на излете советской власти, в 1981 году, попало отдельное издание прозаической сказки Чуковского «Собачье царство» (М., 1946).
Крупскую возмутили слова Чуковского о том, что педагоги (то есть и она сама) не могут, поскольку не компетентны, оценивать качество литературных произведений. Тут Надежда Константиновна сразу же вспомнила негативное впечатление, возникшее у нее и у мужа после прочтения книг Чуковского о Некрасове.
Может быть, Крупская и не стала бы выступать в печати со своим мнением о «Крокодиле», но ее к этому подтолкнул Натан Венгров. Чуковский записал в дневник 26 марта 1928 года: «Эта гадина (Венгров), оказывается, внушил Крупской ту гнусную статью о “Крокодиле”».
Статья председателя Главполитпросвета «О “Крокодиле” К. Чуковского» была опубликована в «Правде» 1 февраля 1928 года. В ней говорилось: «…Из “Крокодила” ребята ничего не узнают о том, что им так хотелось бы узнать. Вместо рассказа о жизни крокодила они услышат о нем невероятную галиматью… Изображается народ: народ орет, злится, тащит в полицию, народ – трус, дрожит, визжит от страха… К этой картинке присоединяются еще обстриженные под скобку мужички, “благодарящие” шоколадом Ваню за его подвиг. Это уже совсем не невинное, а крайне злобное изображение, которое, может, недостаточно осознается ребенком, но залегает в его сознании… Автор вкладывает в уста крокодила пафосную речь, пародию на Некрасова… Эта пародия на Некрасова неслучайна. Чуковский редактировал новое издание Некрасова и снабдил его своей статьей “Жизнь Некрасова”. Хотя эта статья и пересыпана похвалами Некрасову, но сквозь них прорывается ярко выраженная ненависть к Некрасову… Я думаю, “Крокодил” ребятам нашим давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть».
Чуковский пытается защищаться, пишет «Ответ», в котором говориться: «Н. К. Крупская утверждает, что в моем “Крокодиле” есть какие-то антисоветские тенденции. Между тем “Крокодил” написан задолго до возникновения Советской республики. Еще в октябре 1915 года я читал его вслух на Бестужевских курсах, выступая вместе с Маяковским, а в 1916 году давал его читать М. Горькому. В то время “Крокодила” считали не Деникиным, но кайзером Вильгельмом П. При таком критическом подходе к детским сказкам можно неопровержимо доказать, что моя Муха-Цокотуха есть Вырубова, Бармалей – Милюков, а “Чудо-дерево” – сатира ни кооперацию… Может быть мой “Крокодил” и бездарная книга, но никакого черносотенства в ней нет».
Опубликовать такой «Ответ», конечно, было невозможно. Писатель показывает его коллегам по перу, и они соглашаются помочь, составляют и отправляют наркому просвещения А. В. Луначарскому коллективное заявление:
«Мы, нижеподписавшиеся, с изумлением узнали, что почти все книги Корнея Чуковского – несомненно одного из лучших современных детских писателей – запрещены комиссией ГУСа даже без объяснения причин. В этих книгах Чуковский является подлинным мастером, оригинальным художником слова, создателем своеобразного стиля, и у Государственного ученого совета должны быть особенно веские данные, чтобы отнять у детей эти книги. Если же судить по тем рецензиям, которые в последнее время были напечатаны лицами, близкими к ГУСу (например, о “Крокодиле” Чуковского), эти данные субъективны и шатки, и на основании одних этих данных уничтожать какую бы то ни было книгу, а особенно книгу ценную в литературном отношении – нельзя.
Надеемся, что это решение будет пересмотрено в ближайшее время и запрещение с книг Чуковского снято».
Под документом свои подписи поставили: Б. С. Житков, Е. И. Замятин, М. М. Зощенко, С. Я. Маршак, Н. Н. Никитин, Л. Н. Сейфулина, М. Л. Слонимский, Н. С. Тихонов, А. Н. Толстой, Ю. Н. Тынянов, К. А. Федин, О. Д. Форш, В. Я. Шишков, Б. М. Эйхенбаум и многие другие члены Федерации писателей.
В это же время дочь Чуковского Лидия пишет в Сорренто Горькому:
«Глубокоуважаемый Алексей Максимович.
Я с детства привыкла знать, что если с писателем случается несчастье – нужно просить защиты у Горького.
С моим отцом, писателем К. И. Чуковским, случилось большое несчастье, и я обращаюсь к Вам, Алексей Максимович, за помощью.<…>
…Я хотела бы, Алексей Максимович, чтобы Вы решили: права ли Н. К. в своем утверждении, что Чуковский ненавидит Некрасова?<…>
Рецензия Крупской равносильна декрету о запрещении книг К. И. Половина его детских книг уже запрещена ГУСом; ходят слухи, что редактура нового издания [Некрасова] будет поручена не ему.
К. И. совершенно подавлен. С ним происходит очень страшная вещь: впервые в жизни он не в силах работать. Свою работу над книгой о Толстом и Некрасове он бросил – говорит, что ему незачем, не к чему работать.
А между тем, как бы ни оценивать писательскую личность К. И. – нужно признать, что он большой труженик, что он 26 лет своей писательской деятельности трудится не покладая рук… и что Надежда Константиновна плюнула ему в лицо незаслуженно.
Как бороться с этой травлей специалиста – я не знаю. Я обращаюсь за помощью к Вам и крепко надеюсь на то, что Вы поможете восстановить справедливость».
Горький откликнулся 25 февраля – «Письмом в редакцию»:
«Уважаемый тов. редактор! В № “Правды” от 1 февраля 1928 г. напечатана рецензия Н. К. Крупской о “Крокодиле” К. Чуковского. Попутно автор рецензии критикует и отличную работу Чуковского по Некрасову. Мне кажется, что критика слишком субъективна, а потому – несправедлива. Нельзя же обвинять Чуковского “в ненависти” к Некрасову на том основании, что Чуковский указывает: в детстве Некрасов “был обыкновенный помещичий сынок”, а в 17 лет “малоразвитым подростком” – таковы факты.
Неверным кажется мне и указание на то, что Чуковский “вложил в уста Крокодила пафосную пародию на Некрасова”. Во-первых: почему это “пафосная пародия”? А уж если пародия, то скорее на “Мцыри” или на какие-то другие стихи Лермонтова. Очень странная и очень несправедливая рецензия.
Помню, что В. И. Ленин, просмотрев первое издание Некрасова под редакцией Чуковского, нашел, что это “хорошая толковая работа”. А ведь Владимиру Ильичу нельзя отказать в уменье ценить работу».
«Письмо в редакцию» «Правда» опубликовала 14 марта.
Чуковский едет в Москву – бороться за свои книги, записывает в дневник 27 марта: «Маршак должен побывать у Менжинской перед заседанием ГУСа. Сегодня в ГУСе вновь пересматриваются мои детские книги, по настоянию Маршака и комсомольца Зарина».
На следующий день С. Я. Маршак сообщил жене: «Вчера целый день был занят Чуковским. Был у Менжинской, около часа разговаривал с Крупской. Книги прошли все за исключением “Чудо-дерева”».
1 апреля 1928 года Чуковский фиксирует в дневнике:
«…Запишу о моих детских книгах – т. е. о борьбе за них, которая шла в комиссии ГУСа. Маршак мне покровительствовал. Мы с ним в решительный вторник – то есть пять дней тому назад – с утра пошли к Рудневой, жене Базарова, очень милой, щупленькой старушке, которая приняла во мне большое участие – и посоветовала ехать в Наркомпрос к Эпштейну. Я тотчас после гриппа, зеленый, изъеденный бессонницей, без электричества, отказался, но она сказала, что от Эпштейна зависит моя судьба, и я поехал. Эпштейн, важный сановник, начальник Соцвоса[35], оказался искренним, простым и либеральным. Он сказал мне: “Не могу я мешать пролетарским детям читать “Крокодила”, раз я даю эту книжку моему сыну. Чем пролетарские дети хуже моего сына”.
Я дал ему протест писателей, мой ответ Крупской и (заодно) письмо сестры Некрасова. Прочтя протест, он взволновался и пошел к Яковлевой – главе Наркомпроса[36]. Что он говорил, я не знаю, но очевидно разговор подействовал, потому что с той минуты дело повернулось весьма хорошо. Маршак пошел к Менжинской. Она назначила ему придти через час – но предупредила: “Если вы намерены говорить о Чуковском – не начинайте разговора, у меня уже составилось мнение”. Руднева устроила Маршаку свидание с Крупской. Крупская показалась ему совершенной развалиной, и поэтому он вначале говорил с ней элементарно, применительно к возрасту. Но потом оказалось, что в ней бездна энергии и хорошие острые когти. Разговор был приблизительно такой (по словам Маршака). Он сказал ей, что Комиссия ГУСа не удовлетворяет писателей, что она превратилась в какую-то Всероссийскую редакцию, не обладающую ни знаниями, ни авторитетом, что если человека расстреливают, пусть это делает тот, кто владеет винтовкой. По поводу меня он сказал ей, что она не рассчитала голоса, что она хотела сказать это очень негромко, а вышло на всю Россию. Она возразила, что “Крокодил” есть пародия не на “Мцыри”, а на “Несчастных” Некрасова (!), что я копаюсь в грязном белье Некрасова, доказываю, что у него было 9 жен… Маршак ей понравился.
Менжинская, узнав, что Маршак был у Крупской, переменила свое обращение с ним и целый час говорила обо мне. Таким образом, когда комиссия к шести часам собралась вновь, она была 1) запугана слухами о протесте писателей, о нажиме Федерации [писателей] и пр., 2) запугана письмом Горького, 3) запугана тем влиянием, которое приобрел у Крупской мой защитник Маршак, – и судьба моих книжек была решена…»
Итогом борьбы стало разрешение к печати большинства сказок. Запрещенными остались «Крокодил», «Чудо-дерево» и прозаический пересказ некрасовской «Сказки о царевне Ясносвете».
Но в печати еще продолжались нападки на новую литературу для детей, двери которой открыл «Крокодил». В мае 1928 года в № 9/10 двухнедельника «Красная печать» появилась статья К. Т. Свердловой «О “чуковщине”». Вдова председателя ВЦИК писала: «Мы должны взять под обстрел Чуковского и его группу потому, что они проводят идеологию мещанства, они несут ее с собой. Опасно не то, что Чуковский в “Муркиной книге” развесил башмаки на деревьях, а то, что он подсовывает ребенку свою сладковато-мещанскую идеологию под видом заимствованных народных образцов – “‘рвите их, убогие, рвите, босоногие”… Мы должны категорически поставить вопрос о том, что с группой Чуковского нам в детской литературе не по пути». К. Т. Свердлова не назвала членов «группы Чуковского». Их имена прозвучали в резолюции общего собрания родителей Кремлевского детсада, опубликованной в четвертом номере журнала «Дошкольное воспитание» за 1929 год: «Чуковский и его единомышленники дали много детских книг, но мы за 11 лет не знаем у них ни одной современной книги, в их книгах не затронуто ни одной советской темы, ни одна их книга не будит в ребенке социальных чувств, коллективных устремлений. Наоборот, у Чуковского и его соратников мы знаем книги, развивающие суеверие и страхи (“Бармалей”, “Мой Додыр”[37] – Гиз, “Чудо-дерево”), восхваляющие мещанство и кулацкое накопление (“Муха-Цокотуха” – Гиз, “Домок”), дающие неправильные представления о мире животных и насекомых (“Крокодил” и “Тараканище”), а также книги явно контрреволюционные с точки зрения задач интернационального воспитания детей (Полтавский “Детки разноцветки” – издательство Зиф, Ермолаевой “Маски” – Гиз)».
Упомянутая в резолюции замечательная художница Вера Ермолаева, ученица Казимира Малевича, иллюстрировала книжки для детей, написанные Николаем Асеевым, Александром Введенским, Борисом Житковым, Николаем Заболоцким, Даниилом Хармсом, Евгением Шварцем. Однако ее «Маски» и не книга вовсе, а игрушка-самоделка, выполненная в виде детской книжки: на сброшюрованных вместе шести листах твердой бумаги нарисованы мордашки животных – медведя, собаки, кота, обезьяны, мышки и тигра, которые ребенок должен вырезать, приклеить к ним тесемки – и получится маска.
Непонятно также, какая контрреволюция могла скрываться в безобидных стихах С. П. Полтавского, рассказывающих о полете смелого мальчика Вани в Индию на аэроплане, где он встретил своих ровесников с различным цветом кожи.
Кремлевские дамы, мнящие себя выдающимися педагогами, возможно, и дальше продолжали бы бороться с «чудовищной», но политическая ситуация, складывающаяся в стране, заставила их оставить в покое автора «Крокодила». Они вынуждены были задуматься о собственной безопасности: чекисты начали подготовку к трем большим политическим процессам – «Промпартии», «Союзного бюро меньшевиков» и «Трудовой крестьянской партии». Все три дела фабриковались ради того, чтобы сместить А. И. Рыкова с поста Председателя Совета Народных Комиссаров.
Лидером придуманной ими «Промпартии» чекисты определили инженера Л. К. Рамзина, активно сотрудничавшего со следствием.
Первым (вероятно, из-за активного сотрудничества со следствием Л. К. Рамзина) прошел судебный процесс «Промпартии» – в конце 1930 года (тогда же с поста председателя Совнаркома был снят А. И. Рыков). Затем – в марте 1931 года – состоялся суд по делу «Союзного бюро меньшевиков». Показательный процесс по делу «Трудовой крестьянской партии» (Н. Д. Кондратьев, А.В. Чаянов и другие) чекистам организовать не удалось. Меру наказания обвиняемым определила Коллегия ОГПУ.
Процесс «Союзного бюро меньшевиков» напрямую коснулся «очень милой, щупленькой старушки» Е. Т. Рудневой. В числе обвиняемых оказался ее муж В. А. Базаров (кстати сказать, никогда даже не сочувствовавший меньшевикам). Его приговорили к пяти годам лишения свободы. Благодаря заступничеству Н. К. Крупской, дружившей с Е. Т. Рудневой, В. А. Базарову в мае 1935 года удалось вернуться в Москву. Он умер у себя в квартире от воспаления легких 16 сентября 1939 года. Тяжелее оказалась судьба жены. Ее арестовали в июне 1941 года, вскоре после начала Великой Отечественной войны. Умерла Евгения Товиевна в заключении в ноябре 1942 года.
Неправильные Котауси и вредный Бибигон
Центральная печать вновь заговорила о Чуковском в 1936 году, после выхода его книжки «Котауси и Мауси», оформленной В. М. Конашевичем. 3 июля «Известия» напечатали статью Т. Чугунова «Плохая книжка хорошего писателя». В статье утверждалось, что книжка Чуковского «является ярким образцом небрежности, сюсюканья и бессодержательности», что она «закрепляя неправильности языка, встречающиеся у детей, мешает развитию их речи», а также способствует возникновению «у детей неправильного отношения к некоторым категориям людей».
И это написано про такие замечательные стихи:
Робин Бобин Барабек
Скушал сорок человек,
И корову, и быка,
И кривого мясника,
И телегу, и дугу,
И метлу, и кочергу,
Скушал церковь, скушал дом,
И кузницу с кузнецом,
А потом и говорит:
«У меня живот болит!»
Стихотворение называется «Барабек. (Как нужно дразнить обжору)». Но и другие помещенные в книжке «английские народные песенки» – не хуже.
А про прекрасные рисунки Владимира Конашевича критик не постеснялся написать: «Иллюстрации вполне соответствуют содержанию книжки – это сплошная мазня, отвратительная и уродливая».
Результатом стало то, что книжка «Котауси и Мауси» больше ни разу не переиздавалась.
К счастью для Чуковского, в отзыве Т. Чугунова отсутствовали политические обвинения, которые теперь всё чаще и чаще появлялись на страницах советской прессы.
Но Чуковский полон радужных надежд. Он записывает в дневник 17 января 1936 года: «Конференция детских писателей при ЦК ВЛКСМ. Длится уже два дня… Косарев – обаятелен. Он прелестно картавит, и прическа у него юношеская. Нельзя не верить в искренность и правдивость каждого его слова. Каждый его жест, каждая его улыбка идет у него из души. Ничего фальшивого, казенного, банального он не выносит. Какое счастье, что детская литература наконец-то попала в его руки. И вообще в руки комсомола. Сразу почувствовалось дуновение свежего ветра, словно дверь распахнули».
«Почувствовалось дуновение свежего ветра» – такое в 1936 году мог написать только наивный, как ребенок, человек.
Таким и был Чуковский – наивным, непосредственным, увлекающимся (иначе он не смог бы писать прекрасные детские стихи). Еще одно тому подтверждение – запись, сделанная 22 апреля 1936 года после посещения одного из заседаний X съезда ВЛКСМ: «Вчера на съезде сидел в 6-м или 7 ряду… Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН[38] стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его – просто видеть – для всех нас было счастьем… Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства».
Пройдет полгода, и будет арестован генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Косарев, на которого Чуковский возлагал такие большие надежды. Репрессии в отношении писателей уже шли. В феврале 1934 года арестовали и направили в ссылку Николая Клюева. Через три месяца та же участь постигла Осипа Мандельштама. Затем дойдет очередь и до тех, кто писал для детей, – Николая Олейникова, Даниила Хармса, Александра Введенского.
Сотни советских литераторов будут расстреляны или превращены в лагерную пыль.
Чудом удастся избежать заключения (ордер на ее арест будет выписан) дочери Чуковского Лидии.
Мог оказаться за решеткой и старший сын Корнея Ивановича Николай. Беда все-таки не обошла стороной семью Чуковских. 6 августа 1937 года арестовали зятя Корнея Ивановича – физика Матвея Петровича Бронштейна, мужа Лидии Корнеевны. Чуковский потратил много времени и сил на то, чтобы добиться освобождения зятя или хотя бы выяснить его судьбу (подробнее об этом – в третьей части повествования).
Еще больше времени, вплоть до лета 1940 года, потребовалось на выяснение трагической судьбы Александры Ангеловны Богданович, дочери крестной матери Лидии Корнеевны писательницы Татьяны Александровны Богданович.
Да, Чуковский не боялся хлопотать за арестованных в страшные 30-е годы и позднее, но порой писатель бывал очень эгоцентричен и, как следствие, несправедлив. 6 сентября 1937 года Корней Иванович записал в дневник: «Погода райская… Третьего дня в “Правде” жестокая заметка о Цыпине. Несомненно, его уже сняли. Кто будет вместо него? Неизвестно. Только бы не пострадали дети от этих пертурбаций! Все же при Цыпине так или иначе кое-какие книги стали выходить. Меня он очевидно ненавидел. Из 6 моих книг, намеченных к выходу в нынешнем году, еще не вышла ни одна». Чуковский как бы забыл, что благодаря Цыпину в 1937 году (после 10-летне-го перерыва!) вновь увидел свет «Крокодил». Задержка с другими книгами была вызвана тем, что, во-первых, глава Детиздата с каждым днем терял свое влияние (вскоре его арестуют и расстреляют), во-вторых, в издательстве царила неразбериха, вызванная душевным состоянием сотрудников, опасающихся за свою судьбу и за судьбу своих близких. Нам сегодня трудно представить переживания Екатерины Михайловны Оболенской, редактора Детиздата, чувствовавшей: над мужем нависла угроза, гораздо более страшная, чем в 1928 году, когда его отстранили от руководства ЦСУ. И действительно: Валериана Валериановича Осинского-Оболенского в 1937 году арестовали и затем расстреляли. Чуковский же озабочен одним – судьбою своих книжек. Он пишет жене 6 февраля 1937 года: «Наконец решен вопрос о “Крокодиле”. Наконец-то двинут “Доктор Айболит”. Оболенская держала под спудом все мои договоры, подписанные Цыпиным, и под разными предлогами мариновала мои вещи у себя в столе. Вчера мне пришлось столкнуть лбами ее и Цыпина, и выяснилась вся ее странная роль. Она спрятала черт знает куда мою книжку “Цыпленок”, и вообще вела себя предательским образом». Добавим: именно Г. Е. Цыпин начал непростые хлопоты о выделении Чуковскому квартиры в Москве. И писатель квартиру получил – в 1938 году.
В это трудное время Чуковский не только не боялся хлопотать за арестованных, но также, что тоже очень показательно, не писал ни на кого доносов. А доносительство тогда было весьма распространено. Оно было вызвано и страхом, и завистью, и корыстью.
Наибольшую известность как доносчики приобрели «литературовед» и «литературный деятель» (так их определяет «Краткая литературная энциклопедия») – Я. Е. Эльсберг (Шапирштейн) и Н. В. Лесючевский. Чуковский записал в дневник 1 марта 1962 года: «Эльсберга исключили-таки из Союза [писателей] за то, что он своими доносами погубил Бабеля, Левидова и хотел погубить Макашина. Но Лесючевский, погубивший Корнилова и Заболоцкого, – сидит на месте».
Н. В. Лесючевский долгие годы входил в руководство издательства «Советский писатель». Как-то, увидев его в президиуме торжественного заседания, посвященного юбилею А. С. Пушкина, Ю. Г. Оксман сказал: «А этот от чьего имени здесь присутствует? От имени убийц поэтов?».
С. А. Макашин оказался в заключении перед самым началом Великой Отечественной войны, из-за того, что его коллега по исследованию творчества М. Е. Салтыкова-Щедрина и по работе в «Литературном наследстве» Шапирштейн-Эльсберг передал куда следует слова Сергея Александровича о том, что немцы намереваются напасть на СССР. Благодаря хлопотам основателя «Литературного наследства» И. С. Зильберштейна С. А. Макаши-на освободили из заключения и отправили на фронт. И. С. Зильберштейн рассказал мне, как Шапирштейн-Эльсберг стал доносчиком. Это случилось в 20-е годы. Пижонистого молодого человека (он и псевдоним придумал себе соответствующий – Жорж Эльсберг) чекисты поймали на незаконных операциях с валютой. Перед ним встала дилемма: или быть расстрелянным или доносить. Шапирштейн-Эльсберг выбрал второе.
Однажды жертвой доноса стал и Чуковский. Произошло это в 1944 году. Художник Петр Васильев, живший с писателем в одном доме, передал секретарю ЦК ВКП(б) А. С. Щербакову слова Корнея Ивановича о своей картине, на которой был изображен Ленин в Разливе вместе со Сталиным: «Что это вы рисуете рядом с Лениным Сталина, когда всем известно, что в Разливе Ленин скрывался с Зиновьевым». А вскоре, 1 марта, в «Правде» появилась статья одного из главных советских идеологов П. Ф. Юдина «Пошлая и вредная стряпня К. Чуковского», в которой говорилось:
«К. Чуковский, побуждаемый, видимо, желанием связать свое творчество с глубокими детскими переживаниями во время войны, написал книжку в стихах “Одолеем Бармалея”. Книжка издана в Ташкенте, в 1943 году.
Сказка К. Чуковского – вредная, странная, которая способна исказить в представлении детей современную действительность.
“Военная сказка” К. Чуковского характеризует автора, как человека, или не понимающего долга писателя в Отечественной войне, или сознательно опошляющего великие задачи воспитания детей в духе социалистического патриотизма».
В день выхода статьи Юдина Чуковский записал в дневник: «Пошляки утешают меня: “За битого двух небитых дают – да никто не берет”. – “Битье определяет сознание”…Васшьев внушил отвращение не своим наветом у Щербакова. Это мне понятно: человек с навязчивой идеей предстал впервые перед тем, к кому стремился все эти годы, – обалдел – и, человек патологически обидчивый, свое подозрение, свою обиду, свою уязвленность излил как сущее. Гнусен он был после доноса. Вернувшись от Щербакова, он заявил мне, что покончит жизнь самоубийством, что он не может жить с таким пятном, что он сейчас же заявит т. Щербакову о своей лжи. “Я не достоин подать вам руку!” – сказал он М. Б.»
И через 18 лет этот случай не переставал мучить Чуковского. 11 ноября 1962 года он записал в дневник:
«Когда умер сталинский мерзавец Щербаков, было решено поставить ему в Москве памятник. Водрузили пьедестал – и укрепили доску, извещающую, что здесь будет памятник А. С. Щербакову.
Теперь – сообщил мне Ханпира – убрали и доску и пьедестал.
По культурному уровню это был старший дворник. Когда я написал “Одолеем Бармалея”, а художник Васильев донес на меня, будто я сказал, что напрасно он рисует рядом с Лениным – Сталина, меня вызвали в Кремль, и Щербаков, топая ногами, ругал меня матерно. Это потрясло меня. Я не знал, что при каком бы то ни было строе всякая малограмотная сволочь имеет право кричать на седого писателя. У меня в то время оба сына были на фронте, а сын Щербакова (это я знал наверное) был упрятан где-то в тылу».
Напрасно Чуковский в порыве озлобления оклеветал А. С. Щербакова (его сын Александр честно воевал на фронтах Великой Отечественной войны, в качестве летчика-истребителя). Вообще-то писатель должен был бы поблагодарить секретаря ЦК ВКП(б) за то, что тот не дал хода доносу П. В Васильева. К статье П. Ф. Юдина А. С. Щербаков отношения не имел. По какой причине она появилась, видно из записей В. Я. Кирпотина. 18 марта 1944 года он записал в дневник:
«На Президиуме – о Чуковском.
Поливанов, Юдин, Сейфулина, Барто, Финк, Тихонов – все с удивительным единодушием говорили о политической опытности, расчетливости Чуковского и его двоедушии.
Катаев: Ваша сказка “Одолеем Бармалея” – дрянь!»
Через два десятилетия Валерий Яковлевич прокомментировал эту свою запись:
«В 1943 году в “Советском писателе” вышла в роскошном для военных лет издании сказка Корнея Чуковского “Одолеем Бармалея”. Сказка аллегорическая, приноровленная к военному времени и потому несколько деревянная:
А свирепые зверюги
Словно с цепи сорвались
И кровавою
Оравою
По болоту понеслись.
Мчатся танки, танки, танки,
А за ними на волках
Лютые орангутанги
С минометами в руках.
Сказка как сказка, печатались и печатаются неизмеримо хуже. Однако Чуковский принадлежал к переделкинской элите, и потому счел само собой разумеющимся, что он должен получить Сталинскую премию за новую сказку.
Он поговорил с кем надо, и детская секция, и Президиум ССП выдвинули ее в рекомендованный список.
И вдруг скандал. В “Правде” с разносной статьей выступил П. Юдин.
Был созван специальный Президиум Союза писателей, и Фадеев в большом докладе разносил “Бармалея” по всем направлениям. Чуковскому было сказано много слов, совершенно лишних, и о нем самом и о его поэме.
Что же произошло? Что крылось за ожесточенным разносом?
После Финской войны нам достались “Пенаты”, дача Репина. В архиве художника было найдено письмо Чуковского – ответ на запрос Репина о переезде в Советскую Россию. Корней Иванович настойчиво отговаривал художника от этого шага.
Сталинские премии присуждались в итоге лично Сталиным. Узнав, что Чуковский выдвинут, вождь рассердился. Он дал соответствующий сигнал, и сказочника всенародно начали топтать за ремесленную сказку, но не по литературным причинам, а по политическим: за то, что так отзывался о революции, за то, что отговаривал Репина вернуться в Россию».
То, что Чуковский, якобы, отговаривал И. Е. Репина от его намерения приехать в советскую Россию, – лживая сплетня, пущенная искусствоведом Иосифом Анатольевичем Бродским, племянником живописца. Произошло это в конце 1939 года. Советские войска в ходе войны с Финляндией заняли территорию, где располагались «Пенаты». Вскоре там оказался И. А. Бродский. После посещения «Пенат» он стал утверждать, что обнаружил письмо Чуковского к Репину, в котором писатель отговаривает художника от намерения вернуться на Родину. Е. Ц. Чуковская видит причину рождения сплетни в том, «что Иосиф Анатольевич усмотрел в письме Чуковского о картинах и о “высоких связях” его дяди повод для охлаждения Репина к своему любимому ученику».
Сталин усиленно добивался возвращения Репина в советскую Россию. По поручению вождя И. И. Бродский ездил в «Пенаты» к своему учителю на переговоры. К. Е. Ворошилов 27 октября 1926 года писал Репину: «…Разрешите, дорогой Илья Ефимович, заверить Вас, что, решаясь переехать на родину, которую, не сомневаюсь, Вы любите так же глубоко и сильно, как и все мы, Вы не только не делаете личной ошибки, но и совершаете поистине большое, исторически-общественное дело. Вашу личную жизнь и Ваших близких Государство обеспечит полностью». Однако результат оказался нулевой. Это не могло не раздосадовать Сталина. Неудивительно, что он поверил придуманной И. А. Бродским лжи.
Надо добавить, что многие писатели не хотели, чтобы Чуковский получил Сталинскую премию (ведь количество премий ограничено, так кому-то из них может не достаться), поэтому они усердно распространяли сплетню. Неудивительно, что она оказалась очень живучей. В 1982 году в нью-йоркской газете «Новый американец», редактируемой Сергеем Довлатовым, журналист Леонард Гендлин поместил статью «Мастеровой русской культуры». Значительную ее часть составила байка, в свое время рассказанная автору статьи Сергеем Городецким:
«В середине двадцатых годов Луначарский в присутствии А. М. Горького попросил Чуковского поехать к Репину, уговорить его навсегда вернуться в Россию. Когда Корней Иванович туда выбрался, Репин находился за границей. Спустя несколько лет, разбирая архив маститого художника, мы обнаружили записку Чуковского, написанную на клочке бумаги:
Дорогой Илья Ефимович!
Сожалею, что Вас не застал. Советское правительство в лице Луначарского и Алексея Максимовича Горького просят Вас вернуться в Россию. Дорогой друг, ни под каким видом этого не делайте, будьте благоразумны. Ваш Корней Чуковский.
Когда я наедине поведал об этом Чуковскому, он был явно смущен. Горький возвратил ему этот компрометирующий документ».
Легкий на выдумку Городецкий не поленился за Чуковского сочинить записку к Репину. Однако в этой вымышленной истории много несуразностей. В середине 20-х годов Горького не было в России, и в 1940 году он не мог принимать участия в разборке репинского архива, поскольку ушел в мир иной 18 июня 1936 года. Но как поразительно живуча ложь!
Следующий удар обрушился на Чуковского после окончания Великой Отечественной войны. Он был связан с печально знаменитым постановлением ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”». Постановление было принято 14 августа 1946 года и ровно через неделю опубликовано в «Правде». В документе говорилось:
«ЦК ВКП(б) отмечает, что издающиеся в Ленинграде литературно-художественные журналы “Звезда” и “Ленинград” ведутся совершенно неудовлетворительно.
В журнале “Звезда” за последнее время, наряду со значительными и удачными произведениями советских писателей, появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений. Грубой ошибкой “Звезды” является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе.
Журнал “Звезда” всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии».
Срочно началась проверка всех периодических изданий. Журналист Сергей Крушинский проинспектировал журналы для детей и выступил в «Правде» 29 августа 1946 года со статьей «Серьезные недостатки детских журналов», где говорилось:
«…Нельзя допускать, чтобы под видом сказки в детский журнал досужие сочинители тащили явный бред.
С подобным бредом под видом сказки выступает в детском журнале “Мурзилка” писатель Корней Чуковский… Дурная проза чередуется с дурными стихами.
“Бибигон. Самая волшебная сказка”, – таким заголовком снабдил автор свое произведение. Но на самом деле в этой “сказке” нет ничего волшебного, а есть только уродливое. В ней нет фантазии, а есть одни только выкрутасы».
После статьи Крушинского печатание «Бибигона» в «Мурзилке» прекратилось. Сказка полностью увидела свет только в 1956 году.
В том же, 1946-м, году Чуковского в печати назвали пошляком и пасквилянтом. Это сделала руководительница детских учреждений Министерства сельхозмашиностроения Е. Батова. В статье «Пошлятина под флагом детской литературы», опубликованной 10 декабря в газете «Культура и жизнь», она писала:
«Издательством “Сотрудник” по заказу Центрального универмага Главсобторга выпущена в текущем году книжка Корнея Чуковского “Собачье царство”. Книжка щедро иллюстрирована Сергеем Чехониным.
К. Чуковский, известный детский писатель, не раз подвергался критике на страницах нашей печати за серьезные срывы и ошибки. Новая его книжка представляет вопиющий пример пошлости: автор издевательски отнесся к большим целям воспитания наших детей.
Этот пасквиль К. Чуковский выдает за сказку, а близорукие редакторы и издатели распространяют это сочинение, оскорбляющее чувства детей, их представление о человеке.
Нужно оградить детей от сочинений, в которых проповедуется зоологическая мораль».
Обвинение в пошлости и сочинении пасквиля Чуковский пережить не смог. Что-то в его душе оборвалось. Внучка писателя, Е. Ц. Чуковская, говорит: «В результате этой последней волны травли 40-х годов Чуковский перестал писать для детей». Встречи Корнея Ивановича с Крокодилом и другими сказочными героями прекратились. Но продолжались радостные встречи с теми, для кого сочинялись замечательные сказки, – с детьми. Об этих встречах, о роли детей в жизни Чуковского пойдет разговор в следующей главе.