Вик делает большой глоток еще теплого чая и просит:
– Можно посмотреть комнату? В одиночестве.
– Можно, – поколебавшись, соглашается Полина – явно неохотно. Или показалось? – Пойдем.
От комнаты пахнет смертью в разы сильнее, концентрированнее, чем на старых кладбищах. Вик потирает висок. Не должно так пахнуть в живых квартирах живых людей, это неправильно; и от давящего ощущения неправильности накатывает тошнота. Как же тут живет Полина? Или точнее – не живет?..
Воздух в комнате затхлый, тяжелый, будто за полтора года ни часа не проветривали. Все ради того, чтобы сохранить эффект присутствия любимой бабушки – вплоть до запаха старости?
Хтоническая сторона оскаливается: какой дурой надо быть, чтобы из собственного дома сделать склеп?
Никаких призраков Вик не чувствует, только бесконечную тоску, словно и комната постоянно вздыхает по ушедшей хозяйке. Вот и хорошо, значит, бабушкина душа не решила составить компанию любимой внучке. Дело в непрожитой смерти – с ней и будем работать.
– Иди сюда, – зовет Вик.
И приглядывается: с какими эмоциями зайдет Полина?
Страх – еще не выцвела память о вчерашнем желании умереть. Недоверие – что ему надо, кем он себя возомнил, тоже мне охотник за привидениями! Отчаяние – нет, пожалуйста, не надо прогонять бабушку, как без нее?..
При заказе она сказала: «Чтобы я не передумала». Теперь понятно почему.
– Здесь нет призрака. Здесь только твое нежелание жить без бабушки.
– Но я живу! – возражает Полина.
А Вик ухмыляется:
– Не ври хотя бы себе. Ты ни дня не жила с мыслью, что бабушка умерла. Нет, может быть, самые первые дни… Но потом испугалась, что все хорошее теперь тоже умрет, даже в памяти не останется рассыпчатых трубочек, ковра с затейливыми узорами, самостоятельных поездок на электричке, шершавой бабушкиной ладони… И решила это законсервировать. Бабушка жива – а значит, живо и то, что связано с ней.
Полина мотает головой – будто пытается вытрясти услышанное. Оно и понятно: слишком больно это признавать, слишком страшно идти дальше, в новую жизнь без воскресных чаепитий и без комнаты, где до сих пор пахнет бабушкой.
Хтоническая сторона обнимает Полину когтями за плечи – для устойчивости, чтобы не закрывалась, не сбегала в мысли и воспоминания. И Вик продолжает:
– Мир – он всегда меняется. И к счастью, и к сожалению. Не меняется только то, что мертво; поэтому на тебя и навалилось желание умереть – чтобы навсегда остаться в состоянии «я с бабушкой».
– А что еще делать? – отчаивается Полина. – Я так ее любила… Я не могу без нее. Не хочу.
Кажется, новая должность научила быстро подбирать нужные слова – потому что Вик задумывается всего на мгновение.
– Но разве любить можно только того, кто жив? Того, кто рядом? Ведь любовь – это… не отчаянная нужда, не постоянное нахождение друг с другом. Можно помнить о том хорошем, что у вас было. Можно греться этими воспоминаниями. Это тоже любовь – та самая правильная любовь к умершему. Без горечи, без тяжести, без обиды.
Отчаяние не отступает совсем, но перестает быть острым. Проглядывает любопытство: а что, если… Вспыхивает тревога: разбираться с изменениями?!
Вик, помассировав висок, вздыхает:
– Я понимаю, изменения – это всегда страшно. Даже когда они к лучшему. Надо расставаться со старым, привыкать к новому, перестраивать жизнь вплоть до мелочей. Ужасно муторное дело. Но… ты не думала, что изменения – это интересно? Это всегда дорога к чему-то новому. Выучишь язык – сможешь съездить за границу. Обрежешь волосы – будешь долго удивляться отражению. Да банально от метро пойдешь новой дорогой – откроешь то ли прекрасную кофейню, то ли забавный стрит-арт; или просто чуть лучше узнаешь город.
– Я хотела… – Полина, взглянув исподлобья, робко улыбается. – И язык, и волосы, и от метро повернуть направо, а не налево. Но сил не хватало.
– Потому что ты всеми силами цепляешься за старое, – кивает Вик. – Тебе неоткуда взять еще. Поэтому давай мы отпустим то, что не дает тебе двигаться дальше. Давай мы отпустим бабушку.
Хтоническая сторона, встряхнувшись, проводит когтем Полине по груди – и выдыхает в получившийся разрез смерть. Не мучительную и давящую, пропитавшую квартиру, – а свежую, как мятная сигарета, невесомую, как прикосновение рассветного луча, острую, как ножницы мойры, отрезающей нить жизни.
«Прочувствуй. Прими. Отпусти».
Полина, всхлипнув, закрывает лицо руками – и отпускает.
– Какая духота… – Полина распахивает окно, вытирая бегущие слезы.
Она пыталась сдержаться, но Вик покачал головой: «Ты тогда не оплакала эту смерть, так оплачь хотя бы сейчас». Думал: она сядет и будет рыдать взахлеб, – но Полина ходит по комнате, то открывает дверцы шкафа, то выдвигает ящички трюмо, а слезы просто катятся по щекам.
Что ж, как ей удобнее.
– Сколько тут одежды! Я не заглядывала, не решалась трогать, но теперь надо что-то с этим делать, да?
– Надо, – кивает Вик, устроившись на неприкосновенной бабушкиной кровати, вы только подумайте!.. – Это теперь твоя комната. Решай, что оставить, а от чего избавиться.
Избавляться Полина не спешит: рассматривает платья с поясками, кончиками пальцев гладит ажурные кофточки – наверное, ручная работа? Когда добирается до вешалки с шубой – на мгновение прячет лицо в ладонях и то ли плачет, то ли смеется:
– Бабушка все говорила: «Забирай шубу, она теплее ваших курток на рыбьем меху. А уж какая ты красавица в ней, вон в зеркало посмотри – разве не нравится?» Я не брала, конечно, куда мне шуба: в метро париться? Спрашивала: «Почему сама не носишь?» А она мне: «Полиночка, ну какая в моем возрасте шуба? Смех один, что соседки-то скажут, когда меня в этой шубе увидят? А ты молоденькая, тебе так хорошо будет!..»
Она здорово передает бабушкины интонации – по крайней мере, Вик сразу вспоминает свою бабушку. Наверное, все бабушки чем-то похожи.
– Вот так эта шуба и висела в шкафу, хорошая, но никому не нужная, – бормочет Полина. – И платья эти с кофточками бабушка лет десять не носила, просто хранила на какое-то непонятное будущее. Отдать, что ли, в комиссионку или в Красный Крест, чтобы это будущее случилось хотя бы у вещей?..
– Отдай, – поддерживает диалог Вик, чтобы не сидеть истуканом.
Поджав губы, Полина кивает:
– Отдам, но попозже. Я пока не готова.
А вот трюмо она разбирает гораздо решительнее – может, потому, что тюбики из-под кремов и флакончики выветрившихся духов меньше напоминают о бабушке, чем ее отложенная, несбывшаяся жизнь? Впрочем, один из флакончиков Полина долго держит в руках; отворачивает крышечку, принюхивается, улыбается:
– Бабушкины любимые. Я, наверное, оставлю, чтобы… чтобы вспоминать прогулки, трубочки и чаепития не все время, а… как бы по расписанию. Открыла флакончик – и вспомнила, закрыла – и дальше живу.
Она оглядывается, будто спрашивая: «Я же могу так сделать?» – и Вик кивает. В этом нет ни капли горечи и страха – только светлая память. Даже если эффект все-таки временный, если до конца прожить смерть не удалось, отчаяние сюда вряд ли вернется: ему не за что будет зацепиться.
В прихожей Вик спрашивает:
– Ну что, не боишься идти вперед?
– Боюсь, – признаётся Полина. – Я целый год жила в этом болоте, за день точно не выберусь. Вот сейчас ты уйдешь, у меня задор пропадет, и я буду сидеть и плакать. Но назад не вернусь! – она мотает головой. – Не хочу больше жить с закрытым окном.
– Отличный настрой, – кивает Вик, а хтоническая сторона сжимает плечо Полины когтистой лапой. – Главное – очень здравый. Дальше все действительно зависит от тебя.
Эта мысль поднимает в Полине волну ужаса, но вместе с тем – искры предвкушения. Замечательно.
А теперь – хватит тошнотворного запаха горя. Пора подышать приятной смертью.
Вик переходит дорогу, спускается по ступенькам, на ходу вытаскивая сигареты, заворачивает под мост. Здоровается вполголоса:
– Привет, мой любимый ужас! – и щелкает зажигалкой.
Первый вдох обжигает губы и горло льдом – в самый раз для жары. Второй дарит тонкие нотки мороза, не больше.
На третьем Вик усмехается, выдыхая дым:
– Я сейчас был на заказе… Девушка не могла отпустить свою мертвую бабушку, цеплялась за хорошие воспоминания, боясь, что если она позволит бабушке умереть, то и с воспоминаниями придется расстаться.
«Глупые-глупые люди, – шелестит то, что сидит в воде. – В смерть надо уходить легко и бесстрашно, предвкушая то, что ждет впереди. И отпускать других в смерть надо так же, оставляя в сердце память, но не людей».
– Глупые-глупые мы, – соглашается Вик. И ложится животом на перила. – Но я знаешь что подумал? А если бы я в тот день все-таки… Смогли бы меня отпустить? Не ставить на стол еще одну тарелку. Не думать: «Торт надо резать так, чтобы хватило на троих». Не ждать от меня сообщений. Или тоже бы застряли, превратили мою комнату в склеп, где невозможно не сойти с ума?
Сигарета тлеет в пальцах, пока Вик всматривается в темную воду. Сам не понимает: ждет ответа или вопрос был риторическим? И может ли то, что никогда не было ни человеком, ни кем-то похожим на человека, в принципе дать ответ?
Пепел осыпается от порыва ветра, Вик, опомнившись, затягивается – и слышит: «Не смогли бы; потому что не пришлось бы. Ничего бы с тобой не случилось – ни в одном из дней всего многообразия миров. Ты слишком интересный персонаж, чтобы вот так, в самом начале пути, тебя отпускать».
Вик выдыхает полные легкие дыма, оставляет на перилах тлеющую сигарету и, не прощаясь, выходит из-под моста.
Что было бы, если бы в тот день пришел к другой воде и другому мосту, – лучше не думать.
Прошлое подмигивает сквозь сны
Вику снится учитель – впервые за сколько лет?.. А снился ли хоть раз после инициации? Кажется, снился; но сны были типичными бредовыми снами, полными разных кусков из прошлого, которые почему-то никак не выходит отпустить.