Нет, здесь Вик все отпустил – в том смысле, что расстались они спокойно и закономерно, после окончания обучения. Примерно так расстаются с психотерапевтами, когда бесконечные запятые в списке проблем превращаются в точку. А у них хорошая вышла точка – зубастая и шестилапая.
И вот теперь отпущенное, но вернувшееся прошлое подмигивает: «Признайся, даже не вспоминал меня, правда?»
Конечно, Вик вспоминал – хотя бы рассказывая другим про отрезанную руку, которая на самом деле не рука, а кисть, и не то чтобы отрезанная: нож едва-едва в кость уткнулся. И думал: как хорошо, что нашли учителя. А ведь – страшно представить! – мог бы не выдержать, сойти с ума, умереть по своему отчаянному желанию…
Что потом, спустя шесть лет, порывался – это неважно. Главное – тогда подобрали пазл, которым рассыпалась жизнь, рассыпался он сам, и помогли сложить: в четыре-то руки удобнее.
Спасибо.
Вику снится учитель – наполовину седой, в знакомом бордовом свитере, с зажатой в зубах сигаретой. Они сидят на изученной вдоль и поперек кухне – вернее, это Вик сидит на стуле в углу, как всегда сидел, а учитель курит у вытяжки. Раньше ее не было; возраст берет свое, тяжко в окно выходить – или просто надоело?
Все настолько реальное – и прохладная клеенка на столе, и шум редких машин, и кружева сигаретного дыма, – что хочется укусить себя за палец: я точно сплю?
«Точно», – знает Вик. И улыбается, потому что не может не улыбнуться.
– Что, совсем большой и взрослый вырос? – в голосе учителя – привычная насмешка, от которой веет обаятельным оскалом; а глаза, как обычно, добрые и хищные.
Ничего не изменилось – и даже Вик будто не изменился.
Наверное, поэтому хочется отмахнуться: «Да какое там!» Но Вик прикусывает кончик языка: со многим можно не соглашаться, но отрицать, что с четырнадцати лет действительно вырос, – полная глупость.
Остается кивнуть:
– Я теперь зам в хтоническом агентстве, людей жру… в смысле провожу через хтоническую тень. И… мне двадцать семь.
Зачем прибавил последнее, понятия не имеет. Возраст – это всего лишь возраст; глупые циферки, которые растут с каждым годом, ничего с собой не принося.
– Надеюсь, в одноименный клуб вступать не собираешься? – подмигивает учитель, выдыхая дым.
– Я ж не музыкант, – отмахивается Вик, – куда мне. Да и… жить в последнее время все больше и больше нравится, как ни странно.
Если подумать, ничего странного нет: работа, которая позволяет раскрывать хтоническую природу; друзья, спокойно относящиеся к чудовищным закидонам; девушка, готовая принимать и даже разделять самые специфические предпочтения. Но после долгих месяцев бессилия, бессмысленности и дурацких суицидальных шуток, которые бормотал под нос исключительно с целью затормозить на этапе теории и не дойти до практики, – после этого всего невольно удивляешься, когда жизнь оказывается не такой уж невыносимой.
А когда у нее обнаруживается еще и приятная сторона…
Учитель ничего не должен знать о сложных временах: в реальности на тот момент давно разошлись. Но, можно подумать, все-таки знает – в один шаг оказывается рядом, обнимает и шепчет:
– Так тобой горжусь.
И Вик тает, словно никогда не грелся в объятиях и не слышал ни единого хорошего слова. Даже слезы скатываются по щекам и тонут в колючей бордовой шерсти.
Интересно, в реальности его свитер был таким же колючим?
– А вы мне специально снитесь? Или это выверты подсознания?
– Кто ж тебе скажет, – хмыкает учитель.
Он не намекает, что пора разрывать объятия, не отталкивает; и Вик прижимается щекой к его груди. Много лет мечтал обнять: он же не просто какая-то хтонь, он учитель, проводник, почти второй отец; и вот сегодня…
Память сохранила его одеколон – всегда бледный, приходилось чуть не по-собачьи принюхиваться, чтобы уловить: любопытно же! А сейчас, вблизи, слышно как никогда ярко.
Даже не думал, что во снах бывают запахи.
«Скажите… А тогда, тринадцать лет назад, это были вы или?..»
Вик, отстранившись, ничего не спрашивает: пускай тайна остается тайной. Но, кажется, он слишком громко думает – потому что учитель кивает. И не просто кивает – подчеркнуто, выразительно, так что ответом это не посчитает только дурак. А Вик, конечно, не дурак. Правда, удерживаться во снах все равно не умеет – просыпается, как всегда, на самом интересном месте.
И улыбается, глядя в потолок.
На вопрос со словом «или» ответить: «Да» – очень в духе учителя.
Просто поговорить
– Здрасьте, «Хтонь в пальто» слушает!
– Я… Я слышал, что у вас есть Лютый, который отлично пьет чай. Можно я… мне… Может он взяться за заказ?
– Без проблем! Вам сейчас или?..
– Сейчас.
– Давайте адрес, все будет.
В последнюю неделю погода сошла с ума: то жара, что аж асфальт плавится, то гроза с градом. Абсолютно не метеозависимый Лютый каждый день начинает с кофе – и вспоминает фразу из сборника рассказов, который однажды дала почитать Лена: «Мартовской погодой управляют какие-то психи»[7].
Их августовской – тоже. Скорее бы пришел темный, холодный, но стабильный сентябрь…
Добравшись до работы, Лютый даже не пытается запихать в себя еще одну кружку кофе, крепкого черного чая или чего-нибудь еще бодрящего. Просто ложится на подоконник, сворачивается в клубок и надеется, что ближайший срочный заказ достанется Лии. А лучше – чтобы вообще заказов не было.
Кажется, в мечтах об отдыхе он совершенно неприлично отключается – потому что просыпается от голоса Криса:
– Эй, соня, тебя на чаепитие зовут.
Это, конечно, к нему – кто же еще нагло спит в разгар рабочего дня?
Протерев глаза, Лютый хмыкает:
– А там не заброшка какая-нибудь?
– Обычный дом, – пожимает плечами Крис.
Что ж, ладно. Просят приехать на чаепитие – приедет, куда денется.
Надо спрыгнуть с подоконника, потянуться, вспомнить, как всегда нравилось ездить на такие «личные» заказы… Во-от, отлично – губы расплываются в улыбке, от позвоночника до кончиков пальцев разбегаются мурашки, и сон отступает: не буду, мол, мешать.
– Давай распечатку, все сделаю по высшему разряду.
Крис насмешливо, но по-дружески фыркает:
– Никогда в тебе не сомневался.
Дом приходится поискать – карты выстраивают ужасно кривой маршрут и предлагают ходить сквозь стены. Лютый, окончательно проснувшись за время тряски в метро, не паникует – посмеивается: думал, что современные технологии никогда не подведут, и вот, пожалуйста, рассчитывай на собственную сообразительность.
Где же ты, дом, где ты, нужный подъезд?.. Хорошо, хоть с погодой повезло: ни жары, ни ливня.
Можно позвонить заказчику – но Лютый ловит женщину, вышедшую из соседнего, судя по номеру, дома. И узнаёт, что надо войти во двор, но не здесь, а через вон те ворота, «они всегда открыты, не волнуйтесь», потом повернуть направо, дойти до конца – и там, у глухой стены с единственным окном, будет подъезд.
Наконец-то.
– Я на чаепитие, – отвечает Лютый в домофон. Поднимается на самый верх, по пути с удивлением отмечая, что на каждом этаже по одной квартире, тянет на себя дверь – и сердце екает.
Потому что он, кажется, знает этого парня. Или все-таки нет? Или да?..
– Ты меня узнал, – не спрашивая, кивает парень. – Я один из сектантов, которые поймали вас в заброшке. Но я хочу просто поговорить! – Точно в доказательство, он выворачивает карманы домашних штанов: смотри, мол, ни ножа, ни другого оружия.
Вот и сбылся страх: приезжаешь на чаепитие – а там снова люди в черных толстовках. Ладно, этот – в футболке, но какая разница? Он – из них, из тех, кому только дай вспороть чужой живот.
Развернуться – и бегом по лестнице: он босой, не догонит. В агентстве поймут, даже похвалят: не стоит рисковать, если однажды приставили нож к горлу, кто знает, что сделают теперь. Но…
– Просто поговорить? – повторяет Лютый.
Мысленно орет: «Да что ты творишь?!» – но в этом парне нет ни следа ярости или мерзкого любопытства, только горечь и сумрачная отстраненность. Да и…
Да и вдруг он расскажет, зачем они затеяли этот отвратительный, невыносимый, ужасный спектакль в заброшке?
– Поговорить, – выдыхает парень. Заверяет: – Ты имеешь право отказаться, я все пойму; а если согласишься – будешь сидеть рядом с ножами, чтобы следить. Но я правда…
– Хорошо, – кивает Лютый.
И, переступив порог, чувствует, как низ живота наливается льдом.
Только бы не пожалеть.
Квартира не просто маленькая – крошечная. В шаге от входной двери – санузел. Еще через шаг – плита и шкафчики, почти вплотную к ним – стол, позади стола – разложенный диван. Потолок скошенный, так что и в высоту места немного.
Одному-то жить тяжело, а судя по четырем парам обуви, парень тут явно не один.
И стены бетонные, без намека на краску или обои. Бр-р-р.
– Садись сюда. – И правда рядом с ножами – спиной к уголку, назначенному кухней.
Лютый садится вполоборота, потому что парень не спешит устраиваться напротив: ставит чайник, достает кружки. Будто не рассчитывал на согласие, поэтому заранее и не подготовился.
– Я, кстати, Костя. А ты Лютый, я знаю. – Спохватившись, он виновато морщится: – Ничего, что я на «ты»?
– По-моему, нас связывают довольно близкие отношения, – фыркает Лютый. И сплетает пальцы в замок, стараясь не трястись.
Обычный заказ. Обычное чаепитие. Обычный разговор. Правда, чай только в пакетиках – ну что ж теперь.
Костя заливает в кружки кипяток, садится напротив и вздыхает:
– Сейчас будет длинный монолог. Не считай, что я оправдываюсь, пытаюсь заслужить прощение или что-то подобное: мне нет ни прощения, ни оправдания. Я просто объясняю ситуацию, потому что хочу, чтобы ты был в курсе.
Лютый кивает: давай, я слушаю. И придвигает поближе кружку: кипяток, если что, – это тоже оружие. Значит, он защищен.