л его до десяти сантиметров в высоту, но на нем по-прежнему росли желуди, а на плато Лассити на Крите обнаружил статное дерево в двадцать метров высотой и три метра в обхвате. Вероятно, способность представителей этого вида занимать любое место между этими двумя крайностями – это пример резервной эпигенетической адаптации: разные обличья включаются и выключаются в зависимости от среды. Q. coccifera – дерево, которое невозможно убить, ему не страшны ни вырубка, ни пожар, ни овцы, ни отсутствие солнечного света. Оно отрастает заново из любого пенька и корешка, и чем сильнее его объедают травоядные животные, тем больше защитных шипов будет на новых листьях. Если же дубок не слишком сильно общипывают, он при регенерации принимает форму античной колонны – пусть и несколько пострадавшей от времени, но гордой и прямой. Ветви у основания разрастаются в разные стороны, чтобы животные не могли добраться до приствольных побегов, и тогда они растут вверх, так что дуб умудряется «сбежать» от травоядных. Иногда в результате получается взрослое дерево с низко растущими сучьями, и тогда ловкие козы забираются на него и добираются по деревянной оснастке до листвы – и щиплют ее, будто с земли. Поразительное зрелище – дерево, увешанное животными, словно плодами, с пучками побегов, общипанных донага, которые вертикально отходят от основных горизонтальных сучьев. Эколог-историк Оливер Рэкхем называет это «козьими шпалерами»[43].
Особыми рекордами дубы похвастаться не могут. Они не занимают верхние места в списках самых старых, самых высоких, самых сильных и самых массивных деревьев-чемпионов. Однако, где бы ни поселились северные народы, всегда находился вид-другой дубов – и их общая образцовая древесность делала их столпами местных культур. На протяжении всей эпохи неолита дуб обеспечивал жизненно важное сырье – его древесина шла и на топливо, и на рукоятки для топоров, и на каркасы для жилищ. Североевропейские дубы Q. robur и Q. petraea можно очень аккуратно расщеплять даже каменными топорами, а плоские дубовые доски будоражат воображение в мире, где главенствуют природные изгибы, и ими вымощены самые ранние дошедшие до нас европейские дороги. Дорога Свит-Трек, которая пересекает болота английского графства Сомерсет, представляет собой дубовый настил на подложке из ясеня, липы, вяза, ольхи и дубовых шестов, которые почти наверняка вырастили в культивируемых рощах. В дощечках сделаны пазы, чтобы из них можно было собрать единую конструкцию. Дерево сохранилось так хорошо, что благодаря современным достижениям в датировке деревьев по годичным кольцам удалось точно установить, когда деревья были повалены: это произошло в 3807–3806 годах до н. э.
Главными достоинствами северных дубов были доступность и прочность. В краю, где очень ценились долговечность и устойчивость к погодным условиям, из дубовой древесины можно было построить практически все что угодно. Она шла и на боевые корабли викингов, и на христианские церкви. В деревне Аллувиль-Бельфосс на севере Франции есть тысячелетнее дерево под названием Дуб-часовня. В его полом стволе расположены две вполне действующие часовни, построенные в 1669 году, и там до сих пор дважды в год служат мессу. Нетипичное для дуба превращение в святилище произошло потому, что в ствол ударила молния, и он выгорел. Местное духовенство заявило, что это было знамение свыше, поэтому дупло предназначено для богослужений. В годы Французской революции дерево стало символом старого режима и тирании церковников, поэтому толпа хотела было сжечь его дотла. Однако один местный житель, похоже, почувствовал, что дуб – это дерево-приспособленец, и переименовал строение в Храм Разума. На время часовня превратилась в символ нового демократического мышления, и ее пощадили.
Другое чудо церковной архитектуры и самая знаменитая в истории деревянная крыша – это крыша Вестминстер-Холла, 600 тонн древесины, образующие свод шириной в 23 метра, который держится без центральной опоры. Это пример парадоксального (и неизбежного) обращения с деревом, когда плотники, расчленив большое количество деревьев, создают из них, в сущности, сверхдерево, упорядоченную структуру из ствола и ветвей, которая не сможет существовать, если не повторит структуру своего источника. Вот как пишет об этом Уильям Брайант Логан, один из современных биографов дуба:
Каждый элемент стропильной структуры – треугольное или шатровое соединение стропил – это сила, ставшая зримой. Гравитация стекает по стропилам и вдавливает в землю стены, на которую опирается крыша. Стропильная нога упруго сопротивляется этой силе, соединяет два напряженных элемента. Над стропильной ногой плотник ставит ригель – такую же стропильную ногу, только выше и короче, – чтобы отчасти отвести гравитационную тягу. Под ригелем ставится либо распорка, либо пара выгнутых скоб, чтобы силы стекали вниз, к середине стропильной ноги. Под стропильной ногой ставятся другие изогнутые скобы, ведущие к нижним частям стен, и по ним силы стекают в землю[44].
Однако в Соборе Или, в «Корабле на болотах», чей парящий, лабиринтоподобный интерьер напоминает резное подобие дубовой рощи, особенности дерева одержали верх над устремлениями зодчего. Внутренняя деревянная башня покоится на шестнадцати стойках – первоначально предполагалось, что они будут по двенадцать метров в длину и более одной десятой квадратного метра в сечении, однако, как замечает Рэкхем, «Хотя деревья собирали по всей Англии, плотнику, очевидно, пришлось довольствоваться стволами, не вполне отвечавшими этим условиям»[45]. Стойки сильно сужаются кверху, где у деревьев были кроны, и в шести случаях замысел зодчего пришлось изменить, чтобы использовать деревья, которым не хватило высоты, чтобы достать до великолепной восьмиугольной осветительной башни на крыше.
Дуб стал символом британской нации не только из-за его бросающейся в глаза силы и прочности. Если жители Северной Америки видели символ первопроходческого духа своей страны и нетронутый райский пейзаж в парящих кронах исполинских секвой, для британцев это был крепкий коренастый дуб, свидетель истории Старого Света, такой же задиристый и, разумеется, такой же приземленный, как они. После того как Дэвид Гаррик опубликовал свою патриотическую матросскую песню «И суда наши прочны, как дуб, и сердца наши прочны, как дуб», историк флота Джон Чарнок пустил в обращение дерзкую националистическую идею, что дубовая древесина, подходящая для кораблей, вдохновлявших британскую нацию, могла произрасти лишь на британской почве:
Удивительно и тем не менее общеизвестно, что дубы других стран, пусть и лежащих в точности на тех же широтах, что и Британия, раз за разом оказываются не такими подходящими, чем дубы последней, как будто сама Природа – если можно позволить себе столь романтическую мысль – запретила порочить национальный характер британского корабля, создавая его из материалов, взятых за пределами Британии…[46]
Разнообразие форм дубового дерева отражено и в том, как изобретательно и экономно применяют различные его части. Кора, богатая танином, применяется для дубления шкур в кожевенном производстве. Галлы на листьях, которые возникают из-за личинок насекомых, служили сырьем для очень темных чернил, которыми рисовал Леонардо да Винчи. Желудь (по-гречески balanos) в классической скульптуре служил фаллическим символом, и современная медицина ответила на этот комплимент, назвав воспаление головки пениса баланитом. В Испании вечнозеленые дубы – оплот всего сельского хозяйства. С пробковых дубов Quercus suber каждые девять лет обдирают кору. Желудями кормят местных свиней. Ветки, как и с соседних Q. Ilex – каменных дубов, срубают, чтобы увеличить урожай желудей, и делают из них уголь, который идет на рынок барбекю. Жареные желуди обоих видов такие сладкие, что служат в Иберии популярной закуской в барах и называются bellotas. Желуди одной разновидности дуба острейшего, которая растет в Юго-Восточной Азии, до сих пор продаются как источник крахмала. Современные британцы никогда бы не подумали, что очень горькие желуди их дубов имеют какую-то коммерческую ценность, если бы в трудные времена Второй мировой войны министерство пищевой промышленности не предложило делать из них эрзац-кофе. Их приходилось дробить, жарить, молоть и снова жарить. Получившийся напиток был горьким, не содержал кофеина и не давал ничего ни языку, ни сердцу осажденной нации. (Тут на помощь подоспело другое местное растение: министерство пищевой промышленности порекомендовало перейти на жареный корень цикория.)
Большой любитель дубов – кверкофил – Уильям Брайант Логан не уставал поражаться широкому применению желудей в питании человека. В 2004 году, когда он собирал материалы для своей книги “Oak: The Frame of Civilisation” («Дуб: каркас цивилизации»), к нему в руки попала карта «Мировое распределение дубов». К своему изумлению, он обнаружил, по его собственным словам, что «распределение дубовых деревьев совпадает с территориями оседлых цивилизаций Азии, Европы и Северной Америки». Скажем, обычай употреблять в пищу желуди дуба острейшего, распространенный в Японии и Корее, отражен и по другую сторону Тихого океана, где желуди белого и каменного дуба служили североамериканским индейцам основным источником углеводов. Впрочем, удивляться здесь нечему. Большинство людей лучше всего чувствуют себя в тех же климатических условиях и в той же среде, что и большинство видов дубов. Однако обнаруженное совпадение произвело на Логана такое сильное впечатление, что он разработал принципиально новую теорию происхождения цивилизации. Логан отказался от общепринятого представления, что собиратели-охотники и первые скотоводы постепенно перешли к культивированию злаков благодаря знакомству с дикими травами, которыми питались их полудикие стада. Он утверждает, что была и промежуточная стадия, когда единственным прототипом централизованного сельского хозяйства во всем мире стали желуди, которые община собирала и запасала на зиму. Ареалы распространения дубов «совпали» с человеческими поселениями не случайно и не потому, что людям и дубам нравилась одинаковая среда обитания, а потому, что люди преднамеренно селились там, где росли дубы, в поисках пропитания (см. рис. 12 на цветной вклейке).