В середине ХХ века Эдгар Андерсон проследил путь миграций разных сортов кукурузы по Америке[71]. Двигаясь на север вдоль Анд, он обнаружил целый ряд напитков, которые изготавливали из жареной кукурузной муки, иногда с участием брожения, иногда нет. На западе Мексики сладкая кукуруза – maíz dulce – еще служила сырьем для получения сахара. Андерсон обнаружил популярную местную закуску под названием «понтедуро» – своего рода неолитический крекер из поджаренных зерен кукурузы, тыквенных семечек и арахиса. В том же регионе росла зеленая кукуруза, непривычная разновидность с длинными тонкими початками и крупными синими или красно-фиолетовыми зернами.
Похоже, цвет играет важную роль при выборе направления селекции. Обычно зерна кукурузы окрашены в бело-желтой гамме, но среди них часто попадаются отдельные семена разных оттенков красного или оранжевого. Андерсону нередко попадались бело-красные початки смешанной окраски – в пятнышках, полосках и крапинках разных цветов. В Мексике их называют sangre de Cristo – «кровь Христова». Ученый отметил, что хотя в основном мексиканская кукуруза белая, в магазинах, торговавших семенами, всегда предлагали несколько початков смешанных цветов. Поговорив с местными фермерами, Андерсон выяснил, что на каждом поле высаживают несколько семян с пятнистых початков – как оберег, залог плодородия, символическую кровавую жертву, – хотя большинство из них отрицали, что сами прибегают к подобной практике. Sangre de Cristo, в частности, натолкнула Андерсона на мысль, что селекция и разведение новых разновидностей растений не всегда мотивированы в первую очередь экономическими потребностями. Иногда они обусловлены магическим значением, местным патриотизмом или просто модой.
Андерсон был полевым исследователем в буквальном смысле слова. Он путешествовал по всей Центральной Америке в поисках разновидностей кукурузы и обследовал одно поле за другим. На пашнях в Мексике он обнаружил, что характерные местные сорта кукурузы меняются каждую сотню миль. Зачастую под какую-то особую разновидность отводили одно-единственное поле. Самыми распространенными были разнообразные виды кукурузы, которая годится на попкорн. Попкорн – отнюдь не современное изобретение, это один из древнейших, первобытных рецептов приготовления кукурузы, и в Западной Мексике его называют maíz reventador – буквально «взрывающаяся кукуруза». Об одном типичном экземпляре Андерсон писал: «Початки были тоненькие, практически как сигара и почти той же длины, с крошечными белыми зернами, которые сидели плотно, словно брусчатка».
Сорта кукурузы были очень многообразны еще до того, как над ними начали работать промышленные селекционеры. Разновидности, появившиеся на протяжении ее десятитысячелетней истории, результат отчасти природной склонности этого растения принимать различные обличья, а отчасти – того, как охотно первые земледельцы наблюдали и способствовали его переменчивости. В 1983 году Барбара Мак-Клинток получила Нобелевскую премию по физиологии за выявление механизмов генетической транспозиции, а сделала она это открытие в основном благодаря пристальному наблюдению за растениями кукурузы – и в поле, и на приборном стекле. Она стала таким специалистом по кукурузе, что в конце концов могла угадывать хромосомные особенности разновидностей кукурузы по внешнему виду и добавила генетические «следы» к корпусу данных о миграции сортов кукурузы по обеим Америкам.
Барбара Мак-Клинток обладала природной интуицией ученого. Проведя несколько часов над микроскопом, в который она рассматривала хромосомы, она садилась под эвкалиптом и медитировала – и так находила решения задач по генетической геометрии, которые зачастую приходили к ней подсознательно. Ее биограф Эвелин Фокс Келлер рассказывает, как «чувство организма» помогало исследовательнице налаживать связи между чувствами и интеллектом:
Нам было бы привычнее, если бы это была история открытия, полученного путем размышлений. Но на самом деле перед нами история о зрительном восприятии и о связи между глазом и мыслью… Годы напряженных систематических наблюдений и интерпретаций – Барбара Мак-Клинток называла это «интеграция с тем, что видишь» – позволили ей выработать теоретическое зрение, необычайно подробную картину мира в живой клетке. Когда она наблюдала, как растет кукуруза, изучала закономерности расположения листьев и зерен, смотрела в микроскоп на их хромосомную структуру, то заглядывала непосредственно в упорядоченный мир растения. Книгу природы следовало читать одновременно и телесным, и интеллектуальным зрением. Пятна, которые Барбара Мак-Клинток видела на зернах кукурузы, были письменами, составлявшими текст, который она благодаря пониманию их генетического значения могла читать без перевода[72].
Благодаря работам Барбары Мак-Клинток по вариабельности кукурузы мало-помалу стало понятно, что геном организма фиксирован. То, что части его могут транспонироваться как спонтанно, так и под внешним влиянием (в популярной литературе это называется «прыгающие гены»), положило начало изучению эпигенетики. Открытия этой новой науки сильнейшим образом повлияли на представление о растениях как о субъектах, ведущих самоценную жизнь. Разумеется, французский биолог Жан-Батист Ламарк уже выдвигал в их защиту свои спорные теории – утверждал, что характеристики, приобретенные организмом на протяжении жизни, способны передаваться потомству. Кроме того, эпигенетика показывает, что древние гены могут дремать целые эпохи, даже если в процессе эволюции передаются самым разным организмам, а потом, едва в них возникнет необходимость, снова включаются в игру. Мак-Клинток полагала, что ее собственные открытия помогли освободить растение от статуса, по ее собственным словам, «куска пластмассы» и превратить его в «объект-как-субъект».
12. Панацея. Женьшень
Число лекарственных растений, принятых в официальной медицине – от семени подорожника при запорах до лекарств на основе опийного мака при сильных болях – в наши дни значительно уступает всевозможным «альтернативным» растительным снадобьям, эффективность которых не удается доказать научными методами. Те, кто торгует непроверенными лекарствами, хорошо знают, как могущественна целительная сила веры. Оценивать, как растения влияют на здоровье, учитывая их сложнейшие взаимодействия с телом и духом, – совсем не то, что решать, годятся ли они в пищу. Болезнь и лекарство связаны не так самоочевидно, как голод и пища. Наполнить пустой желудок легко. Подойдет практически что угодно. Если ошибся, принимая решение о съедобности, организм вскоре сообщит об этом. А вот унять боль в животе – совсем другое дело, здесь причинно-следственные связи отнюдь не очевидны. Благодаря механизмам компенсации сознание может вытворять с болью разные трюки, которые в случае голода не получатся. Вера и воображение сыграли колоссальную роль в медицинских концепциях, особенно в случаях, когда ни природа болезни, ни потенциальные методы лечения были неясны. Чтобы связать болезнь с растением, приходилось плести хитроумные сети колдовства, гадания и мифологических классификаций и восполнять недостаток фармакологического воздействия ловкостью рук и даром убеждения. Когда человек страдает, он особенно беззащитен, и тогда надежда и дешевые трюки лишь подпитывают друг друга. Парадокс в том, что и в первобытных сообществах, где ценят растения и верят, что у них есть «душа», и европейском обществе донаучной и научной эпохи медицинские системы, основанные на растениях, были бескомпромиссно антропоцентрическими. В целом они исходили из предположения, что растения лечат человеческие недуги не по счастливой случайности. Это цель их земного существования.
Однако тщательное наблюдение за больными, бесконечные пробы и ошибки и строгие научные испытания мало-помалу вносили реальные коррективы – сначала на периферии, но в последние двести лет научный метод занял в медицине центральное место. С этой точки зрения показательна история одного растения – Panax ginseng: из нее мы узнаем, как создавался образ целебного растения, как он обрастал элементами классической мифологии и симпатической магии, как затем церковь пересмотрела эту торговую марку, а наука подвергла ее строгим исследованиям – и затем растение вышло на потребительский рынок в качестве нового генератора символов убеждения. В конце шестидесятых – семидесятые годы женьшень стал самым модным лекарственным растением, поскольку именно в эти десятилетия возникло повальное увлечение восточными традициями и мистицизмом, и о его целительной силе ходили легенды. Его сторонники похвалялись, что он несказанно повышает сексуальные возможности, борется с усталостью, улучшает память, приводит в «равновесие» мыслительные и физиологические процессы. Женьшень превратился в панацею ХХ века – и при этом большинство тех, кто его принимал, и не подозревали, что изначально его название примерно это и означало.
Карл Линней в 1753 году не просто так назвал род довольно-таки непривлекательных трав из Китая и Америки латинским словом Panax[73]. Слово Panax означает «панацея» – универсальное лекарство. Первоначально панацеей называли исключительно лекарственные средства. Сегодня мы говорим о панацее от чего угодно – от экономического кризиса до непонимания между подростками и их родителями. Панацеей звали дочь Асклепия, римского бога врачебного искусства, и в ее честь и назвали универсальное лекарство – Грааль ранней медицины. В Средние века поиски панацеи были одной из целей алхимии. Классические авторы, в том числе Феофраст, называли панацеей некоторые сирийские зонтичные, например Panax heracleum. У этого средства были и прославленные соперники – «бальзам Фьерабраса» (Фьерабрасом звали испанского супергероя времен Шарлеманя), «яблоко принца Ахмеда» (фрукт, приобретенный в Самарканде, из сказок «1001 ночи») и даже скромный тысячелистник –