ют внутри дерева, будто в природном театре теней.
Если оливковое масло и плоды – щедрый дар Средиземноморья мировой кулинарии, то ее листва помогла сформировать художественное зрение современной Европы. Олдос Хаксли в своем эссе “The Olive Tree” («Олива») называет ее «личным деревом художника» и полагает, что она определяет и формирует облик юга:
Олива – это, так сказать, дополнение к дубу, и яркий четкий пейзаж, который она создает, – необходимая поправка к туманной, неопределенной прелести английского ландшафта. Под полированным небом оливы излагают свои доводы без скидок на дымку, на перемены освещения, на атмосферную перспективу, которые придают английскому пейзажу его нежную, меланхоличную красоту[137].
Первая подробная зарисовка листьев оливы в ботанической графике XVIII века принадлежит молодому австрийскому художнику Фердинанду Бауэру, брату Франца[138]. В конце XVIII века он вместе с Джоном Сибторпом, профессором ботаники из Оксфорда, путешествовал по восточному Средиземноморью. Их проект состоял в том, чтобы создать объемистый каталог “Flora Graeca” – средиземноморский извод роскошных тропических «флор» колониальной эры. (Каталог вышел в свет в 1840 году тиражом всего 25 экземпляров по баснословной цене, однако все предприятие помогло рассказать широкой публике о растительной жизни и пейзажах региона.) Листья оливы у Бауэра нарисованы акварелью. Их всего два, они частично перекрываются, у верхнего видна светло-серебристая изнанка, у нижнего – темно-зеленый верх. Изображения педантичные, далеко не импрессионистические, однако по ним понятно, в какие игры оливы играют со светом, что почти век спустя изменит направление живописи в целом.
Первым из импрессионистов их написал Сезанн – он поместил задумчивые оливы на первый план своих пейзажей горы Сен-Виктуар в Провансе. Ван-Гог, мечтавший «чувствовать [ландшафт страны] во всей его полноте» (здесь и далее пер. П. Мелковой) («Разве не это именно достоинство отличает работы Сезанна от вещей любого другого художника?»), в 1899 году отправился на юг и писал брату: «Ах, милый Тео, если бы ты мог взглянуть сейчас на здешние оливы, на их листву цвета старого, позеленевшего серебра на голубом фоне. А оранжевые пашни! Это необычайно тонко, изысканно, словом, нечто совсем иное, чем представляешь себе на севере… В шелесте олив слышится что-то очень родное, бесконечно древнее и знакомое. Они слишком прекрасны, чтобы я дерзнул их написать или хоть задался такой мыслью»[139]. Однако он все же дерзнул – и поздней осенью написал подряд четыре больших холста, на которых оливы показаны в разное время суток, при разном настроении, на фоне разных пейзажей. Биографы рассказывали: «Он писал их с изумрудной листвой, полыхающей, будто у кипариса, а серебряные изнанки листьев сверкали, как звезды». За всю свою жизнь Ван-Гог написал 18 пейзажей с оливами. Ренуар тоже был очарован светотенью оливковой листвы. «Она сверкает, будто бриллиантовая, – писал он как-то раз в своем дневнике. – Она розовая, она голубая, и небо, играющее над деревьями, такое, что впору с ума сойти»[140]. Хаксли, писавший полвека спустя, считал, что разобрался в том, как провансальские оливы поспособствовали рождению импрессионизма. Дерево «легко стоит на земле, и его листва никогда не бывает полностью матовой. Между узкими серо-серебристыми листьями всегда проглядывает воздух… в ее тени всегда есть проблески света», и голубизна Ван-Гога (см. рис. 31 на цветной вклейке), и розовые тона Ренуара, несмотря на то, что «ни на одной оливе никогда не было ни следа оттенков теплее, чем блеклая охра пожухлых листьев и летней пыли».
У меня есть современная акварель оливковой рощицы в Эстремадуре, в центральной Испании. Ее написал мой покойный друг Дэвид Межерс. В буквальном смысле слова это постимпрессионизм с довольно абстрактной цветовой гаммой. Стволы олив раскрашены полосами бирюзы и темного нефрита. На листве играют искры оранжевого и чисто-белого. Как-то весной я поехал пожить на ферму, где была написана эта картина, и увидел, что эти цвета отнюдь не абстрактные. Листва оливы, беспорядочно трепеща, отражает цвета со всех сторон – а в рощице есть и алые маки, растущие под деревьями, и рыжие хохолки кормящихся удодов, и островки сияющего неба. Отраженные от серебряных листьев, они оставляют в глазах яркие световые пятнышки.
В 1907 году Ренуар купил себе оливковую рощу. Ему было 66 лет, его мучил артрит, и он стал проводить зимы в Провансе. В 1904 году он обнаружил в Кань-сюр-Мер полуразрушенную усадьбу Коллетт, во владения которой входила древняя оливковая роща. Местный житель сказал художнику, что вдова, владелица усадьбы, собиралась продать ее садоводу, который думал пустить земли под выращивание гвоздик, что погубило бы рощу. Как вспоминает сын художника, Ренуар решил, что «в жизни не видел таких прекрасных деревьев», как эти оливы, и мысль, что им грозит гибель, была ему невыносима. Поэтому он выкупил землю и сначала думал оставить ее нетронутой, как своего рода заповедник. Однако его жена Алина настояла, чтобы там построили дом. Они переехали туда и в 1908 году начали разбивать большой изысканный сад, и это время вошло в так называемый «перламутровый период» в творчестве Ренуара.
Оливы были главными героями его тогдашних картин. Их очевидная способность создавать и рассеивать островки света сделала их идеальными моделями для импрессионистов, которые отказались от палитры, разработанной для студий, где свет был статичен и падал с одной стороны. Ренуар считал, что деревья не только служат источником вдохновения, но и ставят перед художником труднейшие задачи, и прекрасно понимал их фокусы со светотенью. «Олива! – писал он. – Какое жестокое дерево! Знали бы вы, сколько бед оно мне причинило! Дерево, полное красок. Отнюдь не величественное. Сколько потов с меня сошло, пока я рисовал все эти листочки! Один порыв ветра – и вся цветовая гамма моего дерева меняется. Цвет – не в листьях, а в пространстве между ними». Однако их капризы были ему милы. Он выстроил себе в роще деревянную студию с крышей из рифленой жести – экзотический садовый сарайчик. И любил ставить обнаженную натуру на траве снаружи, чтобы солнце, пронизывающее серебряные ветви олив, кружевами падало на кожу.
И оливы, и сад сохранились в Кань-сюр-Мер и по сей день, и теперь там музей. Полагают, что некоторые деревья посадил Франциск I, который хотел занять чем-то свою армию во время перемирия в войне, которая шла в начале XVI века. Однако некоторые оливы и по размеру, и по другим приметам возраста можно счесть тысячелетними. Их более ста лет не подстригали, поэтому они нетипично высоки. Корни обладают губчатой фактурой пемзы. Все они пережили великие заморозки в Провансе в 1709 году, когда у многих деревьев вымерзла вся надземная часть. Воспоминания о той лютой зиме сохранились в рисунке их древесины и в контурах ветвей. Старейшие оливы Ренуара носят на себе следы перенесенных тягот, как и все древние живые существа, – наплывы шрамов на месте утраченных сучьев, лишние ветки, обвившиеся вокруг ствола и чуть ли не приросшие к нему, скрюченные сучья, развилки, оголенные корни. Медленное одряхление ствола, превращающегося мало-помалу во что-то напоминающее известняк провансальских холмов, уравновешивает прихотливость листвы.
Древние оливы, наделенные своим характером, встречаются в Средиземноморье все реже и реже. Ренуар уберег свою рощу от вырубки под поле для промышленного выращивания цветов. Пройдет тридцать лет, и Олдос Хаксли напишет, что оливковые сады повсеместно вырубают, поскольку в моду входит арахисовое масло. А сегодня древние оливы не просто уничтожают ради более продуктивных современных сортов, но иногда еще и выкапывают и перевозят в декоративные сады богатых жителей Северной Европы. Перенести такую травму и прижиться на новом месте удается лишь немногим. И тогда они становятся объектом восхищения и изумления, но яркое южное солнце больше никогда не заиграет на их листве.
Предшественница садовой оливы, дикая маслина, и все ее соседи по средиземноморским лесам – ароматные, с блестящими листьями и ослепительно-яркими цветами, – стали для меня символом экзотической растительности. Искать приключений в тропиках я не рвусь, не тот темперамент, поэтому средиземноморская флора с ее удачной смесью знакомого и удивительного стала мне наградой за умеренность. К тому же никто не станет спорить, что этот пояс ослепительных растений – а здесь цветут дикие тюльпаны, ирисы, крокусы, пионы, благоухают лаванда, тимьян, майоран, красуются кусты ракитника, молочая, ладанника, – тянущийся от Ближнего Востока до Иберии, – один из прекраснейших и благоуханнейших пейзажей на Земле. Здесь растут дикие предки львиной доли наших любимых садовых цветов. Но мне здешняя растительность импонирует еще и своей динамичностью. Долгое время считалось, что это «руины пейзажа», жалкие остатки древнего величественного леса, погибшего из-за вторжения человека. Типичный антропоцентрический миф[141]. Местные заросли кустарников, гариги, как их называют во Франции, росли здесь миллионы лет. Этот тип растительности в ходе эволюции приспособился к превратностям средиземноморского климата, к пожарам, засухе, скудным почвам, набегам травоядных животных, и многие тысячи видов, из которых он состоит, продолжают развиваться и ищут новые способы жить на отвесных скалах, в пещерах, регенерировать из обожженных пеньков, цвести под февральскими снегами, а потом еще и в осенний туман. Быть может, из уважения к их стойкости, древности и потрясающей изобретательности их стоит назвать классикой растительного мира.