Вскоре и братья Лоддиджес, и другие предприниматели наладили массовое производство таких ящиков, и в сороковые годы XIX века в них из Шанхая в Гималаи перевезли 20 000 чайных кустов по заказу Ост-Индской компании. Затем из Кью Гарденс наладили транспортировку каучуковых деревьев, выращенных из семян, собранных в Бразилии (и, говорят, вывезенных оттуда контрабандой), по всему Дальнему Востоку, откуда их распределяли дальше. Ящики Уорда стали основным орудием позднего этапа ботанической колонизации.
В викторианском обществе постоянно велись разговоры о том, что можно поместить в стеклянный ящик. Создавались проекты стеклянных торговых галерей и даже стеклянного метро (так называемого «Хрустального пути»). В мире ботаники Уорд так успешно пропагандировал дешевое, не облагаемое налогами стекло, что это привело к распространению гигантских версий его ящиков в масштабах всей страны. Теперь загородная оранжерея стала вполне доступной роскошью, и любой домовладелец мог позволить себе устраивать выставки экзотических растений, еще недавно бывшие прерогативой богачей. Так родились и большие теплицы, и садики на подоконниках. Роскошные пейзажи дальних концов Империи начинались сразу за порогом гостиной.
Оранжерея, полная живых богатств, была ярчайшей проекцией викторианских фантазий. В целом получалось, что имперские трофеи сохраняли свою притягательность и недоступность, но при этом посмотреть на них мог каждый. Оранжереи преодолевали и время, и пространство – и к тому же Империя-мать собирала всех своих отпрысков. Каучуковые деревья из Южной Америки соседствовали с рододендронами из Индии. Протейные из края антиподов цвели в теплицах как раз тогда, когда в садах Европы зрели яблоки. В застекленных садах английских графств воплощались мифические представления о райском саде с его «вечной весной».
Самая пышная оранжерея располагалась в Чатсуорт-Хаус – владениях герцога Девонширского в Дербишире, где главным садовником и архитектором теплиц был Джозеф Пакстон. В 1839 году он завершил по заказу герцога и подготовил к приему первых растений Большую Оранжерею. Это было беспрецедентное для той эпохи стеклянное сооружение. В длину оно было 277 футов, в ширину 123 фута и в высоту в самой высокой точке – 67 футов (84,5 на 37,5 на 20,5 м). Вокруг оранжереи шла кованая смотровая галерея, а проходы были так широки, что в них могли рядом проехать три конных экипажа. Пассажиром одного из них в 1851 году был король Саксонии, который лаконично описал оранжерею как «тропический пейзаж под стеклянным небом». А биограф Пакстона Кейт Колхаун пишет о том, что видел рядовой посетитель оранжереи:
Здесь выставлялись сверкающие необработанные самоцветы из коллекции герцога, по веткам порхали экзотические птицы, серебряные рыбки плавали в прудах, осененных собранием растений, не знавшим себе равных. В оранжерее росли и пышные экзотические лиственные растения, и папоротники, перевезенные из джунглей и с гор далеких континентов, апельсиновые деревья с Мальты, алтингии и араукарии, финиковые пальмы из коллекции графа Танкервильского, кокосовая пальма с перистыми листьями и гигантская пальма Sabal blackburniana. Здесь были и гибискус, и бугенвиллея, и бананы, и бегонии, и кассии, коричные и перечные деревья, крупные цветы «райская птица» и висячие корзинки папоротника «венерин волос»… сахарный тростник, каллы и саговые пальмы[149].
Это были декорации для самых зрелищных спектаклей, и вскоре занавес был поднят.
23. Растение-драгоценность. Папоротниковая лихорадка
Однако первыми обитателями домашних ящиков Уорда были растения доморощенные и внешности куда более скромной. Взрыв интереса к коллекционированию папоротников, получивший впоследствии название «птеридомания» (от латинского Pteridus, папоротник-орляк), затронул даже Австралию, и это один из самых загадочных аспектов ботанической культуры XIX века[150]. Викторианская ментальность, классический пример единства и борьбы противоречий, предполагала тягу к сенсациям и экзотике – тягу на грани вожделения. Однако это пристрастие уравновешивалось и даже искупалось вкусом ко всему нежному, эльфическому, к миру теней (как остроумно отметил Дэвид Эллистон Аллен, «папоротниковая лихорадка началась в тот самый момент, когда мужская одежда внезапно почернела»). Сложная фрактальная форма папоротникового листа, «невероятная точность их разветвлений», как выразился один писатель, идеально соответствовала как мотив тогдашнему увлечению готикой. Автор научно-популярных книг по естественной истории Эдвард Ньюмен вывел эту связь на практический уровень: «На готических окнах старого аббатства всегда найдется много удобных трещинок для симпатичных папоротников». Томас Гарди в своем «Возвращении на родину» описывает изысканные узоры папоротников на пустошах с точки зрения архитектора с наметанным глазом: «Папоротники вокруг него, хотя и обильные, были на редкость однообразны – целая роща машинным способом нарезанной листвы, мир зеленых треугольников с зубчатыми краями – и ни единого цветка» (пер. О. Холмской). Кроме того, папоротники помогли решить вечную проблему викторианских мужей среднего класса – как им быть со своими женами и дочерьми, активным новым поколением, которое располагало досугом и было подвержено различным опасным искушениям. И лучше всего было отправить их собирать папоротники – покладистые, скромные, не слишком сексуальные, обитающие в прохладных уютных уголках. Это занятие «особенно хорошо подходит для дам: оно лишено всякой жестокости, предмет его безупречно чист и служит прелестным украшением для будуаров». Именно на эту целевую аудиторию рассчитывал обозреватель садово-парковых хозяйств Ширли Хибберд, когда писал свой бестселлер “The Fern Garden” («Папоротниковый сад», 1869). Он восторженно распространялся о «растениях-драгоценностях» и «роскошных зеленых красавцах, пышущих здоровьем в блестящем уборе из теплой росы» в своих стеклянных камерах (см. рис. 33 на цветной вклейке).
Однако стоили ящики Уорда недешево – от тридцати шиллингов до двух фунтов, и поначалу культ папоротника в основном ограничивался кругом состоятельных энтузиастов-садоводов и ботаников, которые могли обойтись и стеклянным колпаком (колпак, вмещавший семь-восемь растений, обходился примерно в два шиллинга). Полного размаха птеридомания достигла лишь в пятидесятые годы XIX века (см. рис. 34 на цветной вклейке). Существенной предпосылкой для нее стала отмена в 1845 году нелепого налога на окна, которая существенно снизила стоимость любого остекления, а не только окон. Однако настоящий перелом наступил в 1851 году. На Всемирной выставке в Лондоне публика увидела тот самый первый сосуд Уорда – растения в нем отметили двадцать один год без полива. В том же году в свет вышла популярная книга, которой суждено было произвести настоящий переворот – “A Popular History of the British Ferns” («Популярная история британских папоротников») Томаса Мура. Она была снабжена цветными иллюстрациями работы У. Х. Фитча, одного из самых выдающихся ботанических графиков Великобритании, и содержала список мест, где можно обнаружить экземпляры самых редких и ценных видов. Книга Мура подтолкнула широкую общественность в сторону, куда уже двигались любители папоротников, склонные к научным изысканиям: в моду вошли редкие, необычные и откровенно диковинные формы. Папоротники как ботаническая триба особенно склонны порождать необычные экземпляры и мутации, и около полусотни диких видов, произрастающих в Британии, подразделялись на сотни разновидностей с разветвленными, кудрявыми, гребешковыми листьями или еще какими-то маргинальными особенностями. Книга М. С. Кука “A Fern Book for Everybody” («Папоротники для всех», 1867; на задней стороне обложки помещена реклама магазина «Все для оранжерей и теплиц» Дика Рэдклиффа в Хай-Холборне) приводит целых 85 разновидностей костенца сколопендрового (род Asplenium) – широко распространенного папоротника с нарядными, блестящими, ярко-зелеными удлиненными листьями, который растет пучками на камнях, стенах, влажных берегах и даже в виде эпифитов на замшелых ветвях. Иногда его называют “hartstongue”, «олений язык» – лист и вправду похож на высунутый язык. Впрочем, в разных местах его называют по-разному, не придавая особого значения тому, чей именно это язык, овечий, лисий, конский, хотя очертания листьев наводят на мысль о серьезных аномалиях развития языка как органа. Например, у разновидности cristatum лист раздваивается у кончика, причем «каждая развилка, в свою очередь, делится снова, и образуется пышный куст», а «отпрысковая разновидность (viviparum) несет на поверхности куста многочисленные миниатюрные растения, которые даже после того, как лист сгнивает, продолжают держаться за его остов»; упоминаются также laceratum с «листьями, напоминающими эндивий», и rugosum, «удивительная низкорослая разновидность с короткими зубчатыми листьями». Руководство Кука, написанное спустя двадцать лет после пика моды на папоротники, предупреждает читателей и об отрицательных сторонах коллекционирования. Среди первых видов, которые стали помещать в ящики Уорда, был тонколистник тунбриджский, капризный вид с нежнейшими прозрачными листьями. Прошло сорок лет, и, по словам Кука, «алчность собирателей папоротников оставила в Тунбридж-Уэллс, старом месте обитания тонколистника, от которого он и получил название, совсем мало экземпляров этого интереснейшего папоротника».
Больше всего вреда приносили профессиональные собиратели папоротников. Они опустошали целые районы, примерно как охотники за орхидеями в тропиках, без разбора выкапывали папоротники и предоставляли торговцам разбираться, что их интересует, а что нет. С острова Мэн едва не исчез самый крупный и изящный местный вид Osmunda regalis, чистоуст величавый. То же самое произошло и в Корнуолле, где один торговец папоротниками похвалялся, что отправил в Лондон груз корней весом в пять тонн. Рассказывали, что в Девоне папоротники воруют даже из частных владений и корзинами возят на рынок Ковент-Гарден. Однако и собиратели-любители были не без греха. «Удобный набор инструментов», который они рекомендовали применять, был практически промышленным – стальные тяпка, лопата и мотыга, веревка и прочный холщовый мешок. Ширли Хибберд в другой своей авторитетной книге “Rustic Adornments for Homes of Taste” («Украшения в деревенском стиле для дома, обставленного со вкусом», 1856) признавался, что у него самого была большая ковровая сумка, в которую он поставил «несколько жестянок, в которые помещаются папоротники, а такж