вая усиками, – это, несомненно, предварительный этап ухаживания. Движения насекомого явно указывают, что оса принимает губу за самку своего вида.
На полтора столетия раньше Джон Лангхорн написал о подобном слиянии шутливые катрены – яркий пример бессознательно-эротического осмысления образа орхидеи:
Взгляните – к бархатной груди
Цветка приник бродяга-вор!
О, тонкий пух его груди
И чресел золотых узор!
Описание Годфери очень интересно, точно и правдоподобно. Но все же мне кажется, что по его словам чисто визуальной мимикрии уделяется слишком большая роль, к тому же они грешат метафоричностью. Я подробно обсудил этот вопрос со своим старым другом и наставником в ботанике Бобом Гиббонсом. Он оказался ярым сторонником визуальной маскировки. Иначе зачем цветкам Ophrys – всем до единого – напоминать насекомое хотя бы отдаленно? Однако Боб предположил, что, возможно, дополнительным афродизиаком для самцов под воздействием гормонов служат тактильные ощущения от прикосновения к различным частям цветка. Логично – пушистые пчелы хватаются за бархатную сердцевину, «неустанно трепеща», – и у меня появилась мысль, что надо бы отказаться от привычного представления о «пассивных и восприимчивых» цветах Китса со всеми этими «терпеливо… улавливая намеки», и поглядеть на эти взаимодействия с точки зрения похотливой торопливой пчелы. И лучше всего сделать это именно на примере офрис насекомоносной, обладательницы самой правдоподобной маскировки во всем роду Ophrys, предмета исторических наблюдений четы Годфери. Я уговорил Боба прислать мне по почте два-три соцветия из французского округа Корбьер, где эти цветы достаточно распространены и их можно собирать без зазрения совести, дабы я мог свести с ними близкое знакомство.
Я выбрал этот вид и по другой причине, личного свойства. Теперь, когда я в полной мере осознал все намеки и отголоски мимикрии, мне вспомнилось, что когда я жил в Чилтернских холмах, то неосознанно поступал подобно насекомому во время весеннего ритуала поисков этих цветов – я проводил их в самом сердце своего сада, и они были испытанием для инстинктов охотника-собирателя. Искать орхидеи труднее всего: растут они в траве на краю мелово-белых буковых рощ и в кружевной тени лещины. Поскольку в высоту они редко бывают больше фута, а цветы у них не крупнее ос, их непросто разглядеть среди буйной растительности начала лета. Я приучился их выслеживать, пробираясь под ветками лещины едва ли не ползком, словно жук, в надежде различить темный силуэт на неподходящей высоте среди травы. У меня была своя любимая колония в зарослях лещины, которую в последний раз вырубали в сороковые годы итальянские военнопленные. Мне было по душе, что, кроме меня, об этой колонии никто не знает, и вовсе не претило раз в год немного посадовничать – выполоть несколько пучков агрессивного пролесника многолетнего, который вечно пытался заглушить ненадежные хрупкие стебли. Из-за него найти орхидеи через год было ничуть не легче, а это, похоже, придавало особую сладость охоте и помогало закрепить в памяти самую сущность этого момента весны. Растительность была похожа на занавес из неразборчивых вертикальных линий, солнце всегда светило в спину, нежная пыльца колокольчиков и купыря еще висела в воздухе. И выдавала мои орхидеи обычно тонкая полоска яркой синевы поперек цветка. Сам цветок темный и узкий, внутренние лепестки свернуты и похожи на коротенькие рожки, краешки губы припухли – то ли похоже на сложенные крылья, то ли все-таки нет. Позднее я видел фотографии опылителя – песочной осы Argogorytes mystaceus. Как и полагается осе, у этого насекомого осиная талия и желтые полоски – и на цветок офрис насекомоносной оно похоже лишь отдаленно. Но вот куколка самки, еще не в полосках, должна возбуждать самцов гораздо сильнее. На одной фотографии я видел, как три самца сидели на одном цветке друг на друге – этакая чинная цветочная оргия.
Соцветия доставили мне из Франции экспресс-почтой, завернутые во всевозможные мокрые листья – очередная ботаническая шутка для посвященных: типичный Боб. Эти цветы – несколько увядший вариант ярких гранатово-сапфировых соцветий, которые сияли на достопамятных чилтернских побегах. Несколько дней на почте и несколько лет романтических фантазий не могли не сказаться. Я срезаю со стебля два самых свежих цветка и предаюсь псевдопрелюдии. Нюхаю и лижу цветы, касаюсь ими губ. Запаха они начисто лишены, однако фактуру лепестков я ощущаю – она напоминает бугорчатую поверхность языка. А потом – потом я с полным пониманием, что у меня не хватит квалификации толковать увиденное и что мое восприятие не имеет никакого отношения к восприятию насекомого, все же кладу их на предметное стекло стерео-микроскопа.
При десятикратном увеличении тело цветка еще можно различить. Мне уже видно нежный пушок, покрывающий лепестки. Видно, что ворсинки растут из пористой, испещренной узелками поверхности. Однако меня тянет к темному перевернутому треугольнику в самом верху цветка – точно такие же женские лобки есть и у венер палеолита. Сам того не желая, я уже придаю цветку сексуальную окраску: я попался на приманку легендарного соблазна орхидных. При стократном увеличении цветки превращаются в губчатые пейзажи. Теперь отчетливо видны отдельные ворсинки со сверкающими радужными кончиками – как будто на каждом волоске капелька росы. Вся поверхность растения мерцает, словно органза. А когда я перехожу к темному участку, который теперь занимает все поле моего зрения, то замечаю – и глазам своим не верю – по голубому сияющему полумесяцу с обеих сторон. Они состоят из отдельных голубых точек, будто светодиодные лампы. Это глаза злобного насекомого из компьютерной игры. Мне приходит в голову, что это, возможно, игра света от микроскопа, но, когда я выключаю подсветку, глаза никуда не деваются. Через несколько минут, снова включив лампу, я замечаю, что от цветов исходит сильнейший запах – мускусный, потный, мясной. Наверное, из-за тепла от лампы алломон – химическое соединение, подражающее сексуальному феромону самки осы, – стал пахнуть так сильно, что это чувствует даже человеческий нос. Неудивительно, что, изучая операционный центр цветка, я заметил, что в нектаре завязла и утонула крошечная мушка (другого вида, не оса-опылитель), привлеченная непреодолимыми ароматами сладости и секса.
Для меня тот день у микроскопа стал путешествием во внутренний космос орхидей. Но я сомневаюсь, что все, что я видел, помимо светодиодных глаз, удивило бы любого специалиста по орхидным; мои данные полностью подтверждали современную версию опыления видов Ophrys. Сначала феромоноподобные химикаты, испускаемые цветком орхидеи, привлекают самца опылителя – иногда с очень далекого расстояния. Приблизившись к цветку, опылитель, одурманенный собственными гормонами, принимает насекомовидный цветок за самку. Оседлав цветок и вцепившись в него, самец ощущает пушистую фактуру, что служит для него подтверждением его правоты, и тогда голова осы, приникшая к цветку, скорее всего, достанет до поллиниев.
Однако ботаники и по сей день остерегаются принимать метафорическое подобие за настоящую мимикрию, и не без оснований. В 2011 году в Папуа – Новой Гвинее было обнаружено растение, которое сочли единственной орхидеей, цветущей ночью. В сердцевине цветка Bulbophyllum nocturnum расположена куда более правдоподобная поддельная оса, чем у любого вида Ophrys. Но опылителей привлекает вовсе не она. Вокруг сердцевины цветка свисает скопление грязно-серых отростков, которые напоминают некоторые местные слизевики (и, скорее всего, так же пахнут). Они привлекают ночных мошек, которые питаются настоящими слизевиками, и, как полагают ученые, переносят пыльцу, когда в надежде на угощение копаются среди отростков. (А может быть, этот вид начинал с обычной мимикрии под осу, а протоотростки возникли у него в результате мутации, после чего оказалось, что они привлекают опылителей гораздо лучше сходства с осой.)
Под этой экзотической маской все цветы орхидей устроены так, чтобы провоцировать подвижных насекомых на физический контакт, вынуждать их залезать в цветок, набирать пыльцу, а затем вылезать обратно, но так, чтобы пыльца не попала на женские рыльца того же цветка (перекрестное опыление обычно лучше для популяции, чем самоопыление). Это единственная группа растений, которая часто применяет не только нектар, но и сексуальные аттрактанты. Мексиканская орхидея кориантес применяет систему опыления, основанную на сексуальном удовольствии минус один этап. Она источает аромат, который непреодолимо влечет самцов орхидных пчел Euglossini, но не потому, что ведет их к нектару, а потому, что подражает феромонам, при помощи которых сами самцы пчел привлекают самок во время ухаживания. Самцы стремятся собрать ароматный воск, и при этом некоторые от возбуждения оступаются и падают в углубление лабеллума, похожее на ковшик, наполненный бесцветной жидкостью. Выход из положения у промокшей пчелы только один – через узкий проход, круто уходящий вверх. По пути ей приходится пробраться под двумя комочками пыльцы, свисающими с крыши туннеля, которые при прикосновении тут же отделяются от цветка и прилипают к пчеле. Незадачливое насекомое со своим вьюком выбирается наружу, после чего несколько часов или дней спустя попадается на приманку другого цветка орхидеи кориантес – и ему приходится пройти точно такое же испытание, пчелиный эквивалент приключений Тезея в лабиринте Минотавра. Только на этот раз рыльце, расположенное в спасительном туннеле перед пыльцевыми мешками, перехватывает вьюк из пыльцы, орхидея оплодотворяется, а самец пчелы, протрезвев и обсохнув, получает возможность щеголять соблазнительно надушенными лапками во время изящного брачного танца. Южноамериканская орхидея Catasetum denticulatum и вовсе не дает себе труда делать нектарные приманки. Если на ее губу садится пчела, цветок стреляет в нее сверху маленькой оперенной стрелой Амура – дротиком из пыльцы, которая быстросохнущим клеем прикрепляется к спинке пчелы и остается там, пока насекомое не навестит другой цветок.