А под землей сотрудничество растений налажено еще надежнее – там действует сарафанное радио корневых систем. Давно известно, что корневые системы большинства растений суши, особенно деревьев, растут в тесном взаимовыгодном партнерстве с так называемыми микоризными грибами. Грибы, у которых нет хлорофилла, берут из корней растения сахара, которые не могут производить сами. Растение, в свою очередь, усваивает минералы и другие питательные вещества из грибницы, которая лучше умеет добывать их из почвы. Лишь недавно удалось неопровержимо установить, что, скажем, в лесу подобные сети связывают деревья самых разных видов, так что получается не просто пищевой кооператив, а обширная сигнальная сеть, которую один специалист по экологии леса в шутку назвал “wood-wide web” – «вселесная паутина». Сюзанна Симар из Университета Британской Колумбии делала пихтам инъекции радиоактивных изотопов углерода и проследила, как изотопы расходятся по лесу, при помощи счетчика Гейгера[191]. Не прошло и нескольких дней, как все деревья в пределах квадрата тридцать на тридцать ярдов оказались вовлечены в сеть. Закономерности передачи питательных веществ показывают, что взрослые деревья, похоже, при помощи сети питают молодые сеянцы, которым достается меньше всего солнца, в том числе и деревца других видов, например березы бумажной. Симар полагает, что между пихтой и лиственной березой налажены «дистанционные» симбиотические отношения, посредником в которых служит грибница. Вечнозеленое растение помогает березе восполнять запасы сахара в холодные месяцы, а та возвращает ей долг летом. Подозреваю, что микоризные грибы не только посредники, но и инициаторы этих отношений, поскольку в их интересах, чтобы все их партнеры-деревья были живы и здоровы. (Грибы принадлежат к другому царству, чем растения, однако живут не менее удивительной жизнью. Группа грибов прекрасно чувствует себя в главном реакторе Чернобыльской АЭС – они при помощи меланина преобразуют гамма-излучение в живую ткань, точно так же как растения при помощи хлорофилла перерабатывают энергию солнечного света.)
Вероятно, последний рубеж коммуникации растений – это биоакустика. Представление о том, что растения реагируют на звуки и даже сами преднамеренно и осмысленно их издают, подводят нас до опасного близко к «Невидимой жизни растений» и к Дороти Реталлак, которая с поистине пророческим пылом играла своим гераням Баха и «Лед Зеппелин» (она пыталась доказать, что тяжелый рок способствует моральному разложению). Чтобы издавать осмысленные звуковые волны, необходимы огромные затраты энергии и особый клеточный аппарат и на выходе, и на входе. Есть ли все это у растений, неясно, как неясно и то, было ли это необходимо в процессе эволюции, учитывая, сколь хитроумны их химические сигнальные системы. Однако звуковая коммуникация на коротких расстояниях вполне возможна. Моника Гальяно, которой принадлежат самые сенсационные находки в области растительного интеллекта, обнаружила, что корни молодой кукурузы способны служить акустическими передатчиками и приемниками, издают частые щелчки и изгибаются в ту сторону, откуда доносятся звуки определенных частот[192]. Ее коллега Стефано Манкузо из Флоренции снял видеоматериалы о том, как молодые бобовые во время роста тянутся к палочке-подпорке – он делал по кадру каждые десять секунд в течение двух с лишним дней. В противовес общепринятому мнению, что усики бесцельно машут туда-сюда, пока не наткнутся на опору, на пленке Манкузо ясно видно, что они целеустремленно тянутся к палочке. Они «знают», где находится опора, еще до того, как коснутся ее. Манкузо полагает, что здесь, вероятно, задействована эхолокация и растения издают щелчки наподобие корней кукурузы, однако трудно себе представить, как именно отраженный звук улавливается и интерпретируется.
Растительный мир обладает широчайшим диапазоном чувственного восприятия. Однако можно ли назвать разумом способность отдельного растения координировать принимаемые сигналы – летучие химикаты, гравитацию, свет, а возможно, и звук, даже если она и помогает решать задачи? Или лучше все же считать это химическим расчетом, который лишь представляется разумным благодаря длительному эволюционному программированию? Все, как всегда, зависит от того, как определять разум. Традиционалисты обвиняют сторонников «новой волны» в антропоморфизме, в том, что те интерпретируют сложную коммуникацию растений как преднамеренную адаптацию, будто у людей, наделенных мозгом. Философ Дэниел Деннетт остроумно назвал такие представления «цереброцентрическими» и сокрушенно подчеркнул, что нам, как видно, непросто (и даже унизительно) представить себе, что разум бывает не только нашей нейронно-мозговой разновидности, но и многих других. «Идея, что существует какая-то четкая линия, на одном конце которой расположено подлинное сознание и подлинный разум, а на другом – растения и животные, – архаический миф»[193]. Гальяно соглашается с ним и полагает, что «мозг и нейроны – изящный механизм, однако обучение, вероятно, возможно и без него». Вероятно, нам стоит сильнее гордиться той существенной частью нашего собственного разума, которая не связана с самосознанием и выработана в ходе длительного эволюционного процесса, аналогичного тем, которые управляют осмысленным поведением растений. Разум – это просто способность решать задачи и приспосабливаться к переменам обстоятельств, и растения, вероятно, обладают собственными специфическими «мыслительными процессами». Чарльз Дарвин – никоим образом не прототип мыслителя новой волны – полагал, что центры управления расположены на растущем кончике корня. Заключительная фраза его “The Power of Movement in Plants” («Способность к движению у растений», 1880) гласит: «Едва ли будет преувеличением сказать, что кончик корешка, способный направлять движение примыкающих к нему частей, действует как мозг какого-нибудь низшего животного… он собирает впечатления от органов чувств и руководит несколькими движениями». А в глубинах клеточной химии у растений, как оказалось, есть много нейромедиаторов и рецепторов, общих с человеком, – в том числе глутамат, гамма-аминомасляная кислота и каннабиноиды.
То, что растения обладают рецепторами для веществ вроде тех соединений в составе конопли, которые влияют на настроение людей, неудивительно. Эти молекулы великолепно передают сообщения между живыми клетками, докладывают о стрессе и повреждениях, запускают механизмы восстановления. Эволюция редко упускает из виду хорошее изобретение, и когда потребовались химические вестники для утонченной нервной системы человека, отряхнули пыль с древних растительных патентов, и они послужили основой для новых устройств.
И тут, как ни досадно, я ступаю на путь, идти по которому дальше не в силах. Дело не в том, что я практически исчерпал свои научные познания. И не в том, что мне кажется, будто все эти глубинные биохимические откровения почему-то «развеивают чары» растительного царства. С моей точки зрения открытия, касающиеся сложных сенсорных систем растений, способных принимать предупреждающие меры, лишь возвышают растения, избавляют от пассивной роли «обслуживающего персонала». Подозреваю, что в будущем это также поможет вывести их на новый экзистенциальный уровень – сделать из них экологических наставников по биоинженерии и биоинформатике (хотя в названиях этих дисциплин мне чудится некоторое ханжество). Мы можем научиться у них отпугивать вредных насекомых крошечными выбросами синтетических феромонов, повышать засухоустойчивость деревьев низкочастотными звуковыми сигналами, найти святой грааль – искусственный фотосинтез как источник энергии. Но все это пока параллельная вселенная. Подобно тому, как квантовая физика и теория струн не имеют никакого отношения к нашему повседневному восприятию материального мира, открытия новой ботаники не влияют на то, как мы обращаемся с живыми растениями – разве что мы приучились считать их независимыми существами. Меня несказанно радует, что у нас с ними одни и те же гормоны и сенсорные способности, однако я надеюсь, что мы сможем уважать и поддерживать независимость наших царств – не как двух мироустройств, между которыми нет и не будет ничего общего, а как двух взаимосвязанных путей к решению задач по сохранению жизни.
Китс не советовал нам «суетиться, собирая мед, по примеру пчел» и «нетерпеливо жужжать то там, то сям, зная, к чему надо стремиться», а рекомендовал улавливать «намеки всякого благородного насекомого, какое ни посетит нас с визитом». Новое кабаре поведения растений мне видится аналогом пчелиных намеков – к нему следует относиться с сочувствием, но не допускать, чтобы мы «нетерпеливо» сводили наши представления о растениях к агрегатам нейромедиаторов и сигнальных сетей. Ведь именно так мы утратили связь с ними в начале ХХ века. Все, что мы наблюдаем в окружающем мире – как побег-оппортунист размечает ароматами свое жизненное пространство, как завлекают шепотками пчел летние цветы, как деревья-ветераны перерабатывают энергию в зрелищном великолепии осени – все это молекулярные взаимодействия, выраженные в параметрах существования, которые все мы разделяем и понимаем: захват территории и сезонное обновление.
ЭпилогДрево загробной жизни
Когда я только начинал интересоваться растениями, у моего увлечения был и другой полюс – противоположность упорной и скоротечной миграции солероса. Пейзаж, окружавший меня в детстве, определяли буки – они окаймляли местные общинные пастбища, цеплялись за крутые меловые склоны холмов, а большие деревья красовались на больших ухоженных лужайках перед домами. В моем мировосприятии они были чем-то вроде деревянной рамки для картины, только рамки затейливой, веселой, совсем не жесткой. Буки треплет непогодой, а поскольку корни у них слабенькие, они часто падают от ветра. Они текучие, грациозные, словно кошки, и меняют обличье в ответ на перемены в лесном окружении. Двадцать лет я был смотрителем леса, в котором было много буков, и мне неизменно казалось, что они словно эльфы, чурающиеся честных трудяг дубов и ясеней. Спустя 35 лет после книги, на создание которой меня вдохновил солерос, я написал другую, о буках – “