Мир Томаса всегда воспринимался глазами — неизменно и исключительно: именно поэтому (среди прочего) у него ни разу не возникало желания касаться или чувствовать касание женщины. У всех великих людей — свои идиосинкразии; чего ж тогда удивляться его невротической озабоченностью качеством собственного зрения? В личной аптечке, которую Томас держал у себя в кабинете, хранился широкий ассортимент примочек, увлажнителей, ополаскивателей и капель для глаз, и тридцать лет в его расписании единственным неизменным пунктом оставался еженедельный визит к окулисту — каждый понедельник в 9:30 утра. Врач мог бы счесть подобную договоренность докучливой, если бы обсессия Томаса не приносила ему смехотворно высокий доход в виде гонораров за консультации. В учебниках офтальмологии не было ни единого заболевания, которого пациент, по его собственному убеждению, не подцеплял бы в то или иное время. Он полагал, что у него „сварочный глаз“, „кошачий глаз“, „розовый глаз“ и „кистозный глаз“; „дурной глаз“, „рыбий глаз“, „заячий глаз“, „небесный глаз“ и „ленивый глаз“; „воловий глаз“, „клигов глаз“, „анютин глаз“, „схематичный глаз“, „скотопичный глаз“, „бродячий глаз“, „косящий глаз“ и „косой глаз“. Однажды, съездив на познавательную экскурсию на плантации хмеля, Томас преисполнился убежденности, что у него „хмельной глаз“ (острый конъюнктивит, которому подвержены исключительно сборщики хмеля: раздражение слизистой вызывают ворсинки, покрывающие стебли растений); побывав на верфи, он решил, что у него — „судоремонтный глаз“ (эпидемический керато-конъюнктивит — инфекция, передаваемая через жидкость в постоянно переполненных кабинетах окулистов-травматологов на судостроительных заводах)[87]; а после поездки в Найроби понял, что заработал себе „найробный глаз“ (ползучую язву роговицы в обостренной форме, вызываемую секрециями неких жуков[88] кожно-нарывного действия, распространенных только в Найроби). В другой раз, когда мать совершила ошибку, сообщив Томасу, что его дед Мэттью Уиншоу страдал врожденной глаукомой, он на три дня отменил все деловые встречи в банке и записался на прием к нескольким круглосуточным специалистам. Его поочередно проверяли на абсолютную глаукому, капсульную глаукому, скомпенсированную глаукому, гиперемическую глаукому, геморрагическую глаукому, воспалительную глаукому, обратимую глаукому, необратимую глаукому, злокачественную глаукому, доброкачественную глаукому, открытоугольную глаукому, закрытоугольную глаукому, поствоспалительную глаукому, предвоспалительную глаукому, перинатальную глаукому и миксоматоз. Глаза Томаса Уиншоу были застрахованы (в собственной страховой компании банка „Стюардз“) на сумму, по слухам составлявшую то 100 000, то 1 миллион фунтов стерлингов. Иными словами, не было другого органа, которым он дорожил бы больше, включая тот, к коему иногда непроизвольно ползла и не могла остановиться его правая рука, — вероятно, самым достопамятным примером можно счесть тот день, когда Томас в своем кабинете, свежепокрытом красным ковром, угощал хересом изумленную, однако вежливо безмолвную королеву и принца Чарлза.
Когда консервативное правительство в апреле 1988 года объявило, что бесплатной проверке зрения Национальной службой здравоохранения следует положить конец, Томас позвонил брату Генри и сказал, что они совершают большую ошибку: публика впадет в ярость. Генри ответил, что Томас все принимает слишком близко к сердцу. Обычные нытики повозмущаются, сказал он, а потом все спокойненько себе затихнет.
— И я был прав, разве нет?
— Мне следовало склониться перед твоей политической прозорливостью, как обычно.
— Ну что, в действительности все довольно просто. — Генри наклонился и подбросил в камин еще одно полено. День в начале октября 1989 года стоял холодный и темный, и братья наслаждались чаем и сдобами в одной из уединенных комнат клуба „Сердце родины“. — Штука в том, чтобы все время делать возмутительные вещи. Какой смысл принимать скандальный закон, а потом давать людям время на него ополчиться? Нет, действовать нужно сразу — украсить его чем-нибудь похуже, чтобы публика не успела разобраться, что на нее свалилось. Британское сознание, видишь ли, такая штука, мощности в нем не больше, чем… в примитивном домашнем компьютере, если угодно. В памяти одновременно держит две-три вещи, не больше.
Томас кивнул и энергично куснул сдобу.
— Вот, к примеру, безработица, — продолжал Генри. — Когда ты в последний раз видел в газете какой-нибудь заголовок о безработице? Да на нее всем давно наплевать.
— Я знаю — все это очень успокаивает, старина, — сказал Томас, — но я просто хочу какой-нибудь гарантии…
— Разумеется, хочешь. Как не хотеть. — Генри нахмурился и сосредоточился на том, что в данный момент занимало его мысли: дело Фарзада Базофта, британского журналиста, недавно арестованного в Багдаде по обвинению в шпионаже[89].— Я разделяю твою озабоченность. Вам с Марком хочется защитить свои инвестиции: это я способен понять.
— Дело не только в Марке. У нас масса других клиентов помимо „Авангарда“, и все они довольно мило обслуживают Саддама и его список покупок. Если честно, мы все увязли по самое горло.
— Можешь не напоминать.
— Да, но посмотри: мне ситуация кажется довольно щекотливой. Этот человек — британский подданный. Естественно, на того нового парнишку в Мининделе — Мейджора или как его там? — придется немного надавить, чтобы журналиста освободили.
Генри воздел брови в притворном невинном изумлении:
— И как же он этого добьется?
— Санкциями, разумеется.
— В самом деле, — расхохотался Генри. — Поразительно, если ты полагаешь, что подобное придет нам в голову. Мы сбагриваем Ираку избытков на семьсот миллионов долларов. Между нами — через месяц-другой из тех же источников поступит еще четыреста — пятьсот. И если ты думаешь, что мы согласимся этим рисковать…
Он не закончил, но концовка фразе и не требовалась.
— Да, но что с Марком и его маленькой… отраслью торговли?
На сей раз смешок Генри был покороче и поинтимнее.
— Скажем так: разве можно налагать санкции на то, что мы вообще не продаем, а?
Томас улыбнулся.
— Да, тут ты, пожалуй, прав.
— Я знаю, что Мейджор занимается этим не очень долго, и нас всех немного волнует: понимает ли он, во что, к чертовой матери, ввязался? Но можешь мне поверить — он хороший мальчик. Послушный. — Генри отхлебнул чаю, — А кроме того, вероятно, он скоро опять пойдет в гору.
— Как — уже?
— Похоже на то. Судя по всему, Маргарет и Найджел намереваются поссориться окончательно. Мы подозреваем, что из номера одиннадцать жилец скоро съедет.
Томас тщательно сложил эту информацию в дальний уголок мозга, чтобы вернуться к ней позже. Последствия этого факта окажутся значительными, изучать и рассматривать их следовало без спешки.
— Думаешь, его повесят? — неожиданно спросил он.
Генри пожал плечами.
— Ну, канцлером он, следует признать, был паршивым, но виселица, наверное, слишком сурово.
— Нет-нет, не Лоусона. Я про этого писаку, Базофта.
— А, этого? Полагаю, да. Вот как, наверное, бывает, если тебе недостает мозгов и попадаешься, когда что-то разнюхиваешь вокруг оружейных заводов Саддама.
— Неприятности.
— Точно. — Генри на мгновение уставился в пустоту. — Должен признаться: есть тут парочка любопытных, кого не мешало бы вздернуть на Лудгейт-Хилл[90], если уж на то пошло.
— За их длинные носы.
— Вот именно. — Он нахмурился — отчасти из злобы, отчасти пытаясь что-то припомнить. — А интересно, что стало с тем нечесаным писателем, которого на нас тогда натравила Чокнутая Тэбс?
— С этим-то? Он меня тогда просто вывел из себя. О чем вообще она думала… — Томас покачал головой. — Как бы то ни было, Тэбс просто несчастная безмозглая старая дура…
— Ты же с ним разговаривал, правда?
— Пригласил в кабинет. Накормил обедом. По полной программе. А взамен — куча наглых вопросов.
— Например?
— У него, похоже, был пунктик насчет „Вестленда“, — ответил Томас. — Хотел выяснить, почему „Стюардз“ так рьяно поддерживали американскую заявку, хотя на столе лежала европейская.
— Он что, предполагал, будто ты подлизываешься к Маргарет в надежде на титул?
— Боюсь, еще хитрее. Хотя, раз ты сам об этом заговорил, я, кажется, припоминаю — что-то подобное в самом деле обещали…
Генри неловко поерзал в кресле.
— Я не забыл, Томас, честное слово. Мы увидимся с нею завтра, и я опять подниму этот вопрос.
— В любом случае у него возникла абсурдная теория: мол, „Сикорски“ отхватил эту огромную сделку по оружию с саудовцами, а мы хотим забраться к ним в постельку, только чтобы оттяпать кусок пирога.
— Абсурдно.
— Возмутительно.
— И что ты на это сказал?
— Отправил его восвояси, — ответил Томас, — несколькими тщательно подобранными словами, некогда адресованными мне, — то был поистине незабываемый разговор с покойным великим Сидом Джеймсом, которого нам всем сейчас так не хватает.
— Ну?
— Я сказал — цитирую по памяти: „Сделай нам всем одолжение, хохотунчик: отвали и никогда больше не возвращайся“.
И комната отозвалась эхом, когда Томас попытался изобразить неподражаемый прокуренный хохот великого комического актера.
Случилось это в конце весны 1961 года. Томас приехал на студию „Туикнем“ в обед и сразу прошел в ресторан, где за угловым столиком опознал три смутно знакомых лица. Одним человеком был Деннис Прайс, до сих пор лучше всего известный по главной роли в „Добрых сердцах и венцах“, вышедших двенадцатью годами ранее; другим — вся иссохшая, но по-прежнему чудная Эсма Кэннон[91]