— Ну, мне пора ехать… Дела и обязанности. — Змиев поднялся, учтиво поклонился.
Губернатор взял его руку, долго держал в своей.
— Кирилл Георгиевич, могу я говорить с вами откровенно? — прошамкал он из-под седых усов.
— Да, да, пожалуйста, я с тем и приехал, — поглядывая на часы, ответил Змиев.
— Гучков сообщил мне о вашем приезде в Чарусу и дал понять, что вы располагаете некоторыми неофициальными сведениями. Вот его письмо. — С огромного, как бильярдный, стола губернатор взял конверт, протянул его заводчику. — Я знаю, что государь император желает разогнать Государственную думу, заключить с Германией сепаратный мир и затем все силы империи обрушить на революцию… Мне известно также о тайной переписке государя с братом императрицы, герцогом Гессенским, который предлагает начать переговоры о мире. Знаю и о письмах, посланных государю из Вены фрейлиной императрицы Васильчиковой, с предложением мира от имени кайзера Вильгельма… Правда ли, что обо всем этом уже наслышан английский посол Джордж Бьюкенен?
Змиев вынул из конверта письмо, развернул его, узнал торопливый, размашистый почерк Гучкова.
— Мне известно, что в английском посольстве за обедом обсуждался вопрос о настроениях правящих кругов, — продолжал губернатор, пытливо всматриваясь в спокойное лицо Змиева.
— Боюсь, что не скажу вам ничего определенного. До меня доходили слухи, будто французские и английские дипломаты и наши видные политические деятели считают: некоторые государственные перемены могут предупредить революционный взрыв и спасти Россию, — уклончиво ответил Змиев, не понимая, к чему клонит губернатор, заговорив с ним о таких щекотливых вопросах.
Губернатор тяжело вздохнул, прошелся по кабинету, взял со стола разрезной нож и стал вертеть его в руках.
— Губернский предводитель дворянства говорил мне, что в петроградском негласном кружке, членом которого вы изволите состоять, решено захватить между Ставкой и Царским Селом императорский поезд, вынудить согласие государя на отречение от престола, затем при помощи воинских частей, на которые можно рассчитывать, низложить правительство и составить новый кабинет.
— Зачем вы говорите мне всю эту дребедень? Ни в каких тайных кружках, ваше превосходительство, я не состоял и состоять не намерен, — возмутился Змиев.
— Говорю я это затем, Кирилл Георгиевич, чтобы в наши тревожные дни общественные круги, которые вы представляете, не забыли о верных слугах отечества.
— Ну, мне пора. — Змиев еще раз протянул руку, раздумывая над тем, что раз губернаторы затевают такие разговоры — песенка Николая II спета.
Губернатор его не задерживал.
Змиев поехал на утилизационный завод. Выхоленные орловские рысаки понесли его по нерадостному Змиевскому шоссе, над которым плыли розовые облака. Городовые, расправив ладонью усы, почтительно козыряли. Змиеву. Кирилл Георгиевич, развалившись на кожаном сиденье, размышлял о том, что иным дельцам, вроде Базиля Захарова, война принесла одни барыши, а у него изувечила сына.
«Пожалуй, и не узнаю своего наследника. Какое страшное несчастье — отцу не узнать своего единственного сына!» Какое-то неприятное воспоминание мучило Змиева. Он сдвинул кожу на лбу, силясь сосредоточиться. «Да, отравленный газом нищий на паперти!» Рукой Змиев коснулся неподатливой спины кучера.
— Напомнишь: тому нищему, что сидел на паперти, предоставить работу в обозе.
— А вы спросили его — пойдет он или нет? Не каждому охота на бочку садиться.
Разбитое, все в выбоинах шоссе петлисто поднималось вверх. Жеребцы все чаще сбивались с рыси, переходили на иноходь — тряский шаг. Уныло потянулись приземистые мазанки поселка Качановки, в которых квартировали рабочие Паровозного завода, ассенизаторы, резники. Многие окна с выбитыми стеклами были заткнуты цветными подушками, тряпками, зипунами.
За бойнями, под железнодорожным мостом, в экипаж на полном ходу вскочил всклокоченный, с опухшим от пьянства лицом, сильный мужчина; крупный его нос был сбит на сторону. Большие сиреневые глаза, в цвет вышитой косоворотки, преданно остановились на лице Змиева.
— Почет-уважение, Кирилл Георгиевич!
Мужчина протянул большую жилистую руку, но Змиев ее будто и не заметил.
— Ну, как, Степа, жизнь? — любуясь ладно сбитой фигурой своего старшего рабочего, спросил он.
— Дозвольте сесть. — И, не дожидаясь ответа, Степан ловко вскочил на козлы и свесил ноги в лаковых сапогах, повернувший, к Змиеву. — Прикажите уволить Иванова, неодобрительно о вас отзывается, людей на бунт подымает.
— Это наших рабочих-то! — Змиев засмеялся. — Да им революция и спьяну не снится, это же холуи стражников и городовых. А за Ивановым следи — рабочий-металлист. Увольнять не стоит, такого механика ни за какие рубли сейчас не сыщешь. Поживет с нашим народом, растворится в нем и сам люмпеном станет. Пристрастится к водке, а за рюмкой о политике думать некогда…
— Ой, много беды может наделать такой бывалый человек. Через огонь, и воду, и медные трубы прошел, — осипшим голосом ответил Степан, и показная ласковость исчезла из его глаз, уступив место черной злобе. — Бунтарство в нем живет, как в булыжнике искра. Ударь его — полетят искры; а случись поблизости солома — не миновать пожару.
За поселком на шоссе сутулился приземистый закопченный завод. Над дубовыми резными воротами жестяная вывеска, будто икона:
Стоит завод в стороне, на взгорье. За несколько верст к северу, охваченный пылающими на солнце языками черепичных крыш, горит, не сгорая, большой город, день и ночь дымит трубами Паровозного завода. За забором завода простерлась пустая, утомительно бесконечная степь. Медная, глинистая земля словно окислена зеленью трав. Мимо городских окраин, мимо боен и свалок чешуйчатой змеей сползает шоссе, прозванное Золотым шляхом. Здесь и названия все какие-то иронические: Золотой переулок, Золотой тупик, Золотой въезд. Дни и ночи дребезжат на шляху ветхие бочки ассенизаторов, тянутся унылыми караванами, и кажется — нет им ни начала, ни конца.
Невдалеке собралась беспорядочная толпа. Змиев не сразу заметил бочку и распряженных лошадей, пощипывающих запыленную придорожную траву.
— Почему они там собрались? — спросил Змиев Степана.
— Так, баловство одно… Да ты погоняй! — прикрикнул Степан на обернувшегося кучера. — Барину спешить надо.
— Ну-ка, подъедем.
Змиев расправил затекшие от долгого сидения плечи и встал на подножку, готовясь спрыгнуть на землю. Кучер осторожно подъехал к толпе.
— Что здесь за ярмарка?
В толпе Змиева узнали и молча неприязненно расступились. Он увидел грязный брезент и выступающую из-под него лужу густых нечистот. Внезапно вынырнувший из толпы городовой с готовностью поднял край брезента. Змиев увидел распластанный в луже труп ассенизатора, жалостливо перевернутый лицом к небу. Голова его была пробита, а лицо изуродовано страшным косым ударом.
— Выливают, сволочи, перед самыми домами — вот их и бьют, учат благородному обхождению, — выдвинувшись вперед и скрестив на животе короткие пальцы, пробубнил качановский лавочник Светличный — толстый, неопределенного возраста мужчина. Он явно старался привлечь к себе внимание богача.
Змиев брезгливо отвернулся. Садясь в фаэтон, насупил брови. Косая рана, раскроившая лицо ассенизатора, остро напомнила о сыне, который наперекор воле отца из глупой фанаберии бросил университет и ушел на фронт. Змиев с внезапно вспыхнувшей злобой посмотрел на Степана и вдруг резко, хозяйским тоном спросил:
— Вот ты холуем при мне состоишь. А почему не в армии? Неужели для тебя не нашлось там места?
Степан покраснел.
— Отец мой, как изволите знать, промотал весь свой достаток. Я наг и бос. Дешево досталось вам мое усердие. Эх, мне бы отцову землю, а не долги! — Степан глубоко вздохнул, скрипнул зубами.
— Жаден ты, Степка, а труслив. Ведь боишься, как бы я тебя не вытолкал с завода в три шеи.
— Нам бояться нечего, это вам надо бояться! — с неожиданной грубостью выкрикнул Степан. — Вам надо бояться, в народе-то неспокойно, озверел народ, пятым годом пахнет! — Он гневно скосил сверкнувшие белки глаз с красными разветвленными жилками.
— А ты порох, дружок, чистый порох, — с внезапным добродушием сказал Змиев, отваливаясь на кожаные подушки.
— Трус я… Трусы, они дольше героев живут, — продолжал Степан, остывая. — А крестик за войну мне ни к чему. Опасное это дело. Пойдешь за серебряным крестиком, а получишь деревянный. Так уж лучше пересидеть войну в закутке.
Змиев любил подразнить Степана и прощал ему его дерзости, хотя и знал, что в раздражении Степан опасен. Это напоминало ему деревенские игрища в ночь на Ивана Купала, когда прыгаешь через яркие костры с риском подпалить праздничные штаны на виду любопытных, насмешливых баб. Степан был мещанин, но упорно, вот уже несколько лет, выдавал себя за промотавшегося дворянчика. Многие верили в это, а Змиев не разубеждал, потешаясь над людской легковерностью. Степан был силен, пудовой гирей крестился. И Степан был нужен ему на заводе, как свирепая цепная собака.
День выдался солнечный, яркий. Расправив крылья, в высоком небе висел коршун. Змиев долго следил за его недвижным мерцающим полетом и вскрикнул, когда коршун камнем оборвался вниз, настиг какую-то птаху, сшиб ее и вновь величественно, почти не работая крыльями, набрал высоту.
— Купецкая птица, не благородных кровей, а смелая, как орел, — проследив за взглядом хозяина и стараясь попасть в тон его настроению, проговорил Степан.
— Да, с характером птица.
Фаэтон поднялся на гору. Впереди показался завод с толстой, короткой трубой. Навстречу поплыл душный чад мертвечины. Змиев отвернулся. С высоты перед ним открылась ярмарочная пестрота города, который он видел редко, приезжая сюда из Петрограда каждую осень на два, на три дня. Он любовался текущим вниз, извилистым, как река, шоссе, песчаной насыпью железнодорожного пути, кирпичным островом боенских зданий и цветной мозаикой картинных городских построек. Взгляд его любовно останавливался на куполах церквей, скользил по синему забору пригородного леса и, наконец, застыл на ослепительно белых, окрашенных мелом тюремных стенах на Х