— Господи, за что, за какие такие грехи? Что это?
Гришка Цыган злобно ответил:
— Крещение Руси!
По берегу металась растрепанная женщина и с криком: «Моя девочка, моя девочка!» — несколько раз влезала в воду по колени и все возвращалась назад.
Оставшиеся в живых расстроенными, испуганными толпами возвращались домой. Попархивал первый снежок.
Остаток дня и всю ночь на озере работали пожарные команды и при свете фонарей возили на ломовиках на кладбище прикрытые рогожами трупы задавленных и утонувших.
XVII
Из жителей утилизационного завода на озере погибла Гладилиха. Узнав об этом, Ванда изрекла:
— Энд! — И тут же перевела английское слово по-русски: — Конец… Одним словом, отгарцевала баба.
Смерть Гладилихи глубоко потрясла Лукашку, навсегда врезалась в память. Он видел тонущих людей и мог представить себе, как умирала женщина, глотая холодную воду. Закрыв глаза, Лукашка видел перед собой искусанные рты, красные, изрезанные льдом руки, широко раскрытые, обезумевшие глаза. Представляя себя на месте погибших, он весь содрогался и десятки раз спрашивал себя: «За что? За что погибла эта женщина? Почему повсюду гибнут люди? Почему умер рабочий Кучеренко?»
Лукашка искал на эти вопросы ответ и не находил.
Впервые он близко столкнулся со смертью, уразумел, что она противна человеческой воле жить и редко приходит сама по себе: ее или насылают другие, или люди сами ускоряют ее приближение, как это делают пьянчуги. Впервые он представил себе далекий фронт. Сотни тысяч людей выполняют чужую волю, которая сильнее страха смерти. Эти люди день и ночь сидят под обстрелом, насупротив смерти, в окопах, залитых водой, и никуда не могут уйти, зная, что их за это приговорит к расстрелу военно-полевой суд.
Такие самостоятельные мысли еще больше сближали мальчика с отцом, ему становилось понятнее, к чему отец стремится и чему отдает все силы. Отец как-то сказал ему, что революционеры-большевики против войны.
Лука лег. Мысли — одна другой сложнее — сменялись в мозгу. Подушка согревалась, и он понапрасну несколько раз переворачивал ее, ложился на спину, на живот, на бок, силясь уснуть.
В конце концов, отчаявшись, он оделся и вышел во двор. О землю бились лебединые стаи первого снега. Изумительная тишина стояла над миром, был слышен шелковый шорох падающих снежинок. Тишина эта властно захватила Луку, он вернулся в дом, снял со стены подаренное ему отцом дешевенькое ружье, достал порох, дробь, принялся заряжать медные гильзы.
Неожиданно месяц развернул на полу чистый рушник своего бледно-зеленого света. Дверь в коридор осталась открытой, и в дальнем углу его Лука увидел Гладилина. Живодер лежал на полу пьяный, широко раскинув большие руки. Мальчик поднялся, отбросил стул и наклонился над лицом Гладилина. Оно было белое, с синевой, в лиловых прожилках. Лука видел на своем веку сотни пьяных лиц, но ни одно из них не поразило его так, как это. У Гладилина утонула жена, а он мертвецки пьян и ничего не сознает, потерял человеческий облик, опустился ниже животного.
Сидя над грудой заряженных патронов, Лука думал о себе и о заводском народе. Самыми близкими после отца людьми были для него Ванька Аксенов и Кузинча. Кузинча одевался и жил хуже всех своих товарищей. Неизвестно, чем он питался, где спал, но он никогда не жаловался и жадно, по-детски, любил жизнь такой, как она давалась ему. Жил Кузинча возле костяного склада, в хибарке какой-то дряхлой старухи; она лет четырнадцать назад подобрала его, завернутого в тряпки, у порога лавки Светличного. Кузинча ни с кем не спорил, не ссорился, не лез в драку, говорил мало, но все, что слышал, запоминал надолго. Он не окончил ни одного класса, но умел читать и писать и однажды, к величайшему удивлению мальчиков, решил трудную задачу. Дашка и Ванда рождали в душе Луки хорошее, теплое чувство, такое же чувство вызывал в нем Яша Скопец — добрый, застенчивый малый, который все чаще приходил к механику, брал книжки, просил показать дроби. Однажды Яша купил на базаре карту двух полушарий, повесил ее у себя на стене и попросил Луку загадать ему какой-нибудь город, а потом долго искал его, а найдя, фантазировал, в какой он стране, какие в нем живут люди, чем они занимаются.
Алешка Контуженный, ябедник Илько Федорец, Гладилин вызывали неприязнь, с ними Лука старался встречаться реже, был скуп на слова. Оставался Степан. Дружба с ним разваливалась сама собой, но Лука не хотел разлада. Он часто думал о Степане Скуратове. Так и теперь. Вспомнив о Степане, Лука захотел его увидеть. Пройтись к нему ночью, по первому снегу — сплошное удовольствие. Лука оделся, натянул свитку, нацепил на себя тяжелый крест патронташа и бесстрашно пошел через поля на Федорцы, к Степану.
Когда показался хутор, уже занималось розовое утро. По улице, позванивая ведрами, заспанные, с непростывшим зоревым теплом в теле, шли к колодцу бабы. Поравнявшись с мальчиком, они, по украинскому обычаю, здоровались, хоть и не были знакомы с ним.
Кто-то еще до рассвета провел по улице первую санную борозду, ветер засевал ее резными дубовыми листьями. Полная молодица, наливая коням в корыто молочного цвета воду, подняла голову, утыканную золотыми шпильками соломы, всплеснула руками:
— Лукашка, сатана! Вот уж никак не ждала в такую рань.
Колыхая бедрами, пошла навстречу. Сверкнули ее яркие зубы. По их широкому, радостному оскалу Лукашка узнал Одарку. Жмурясь от слепящей белизны снега, он, будто взрослый, подал ей руку.
— Дома дядя Степан? — спросил Лукашка и почувствовал неловкость за свой неожиданный, ранний приход.
— Дома! Ночью вспоминал тебя. «Лукашку бы, говорит, на этот снежок — нашпиговали бы мы с ним зайцев».
— Правду вы говорите? Вспоминал? — обрадованно спросил мальчик.
Одарка заметно изменилась к лучшему, пополнела, румянец пошел у нее во все щеки, в ушах появились крупные турецкие серьги, золотые с насечкой. Сняв с шеи коромысло, украшенное искусной резьбой, подала его Луке, приказала:
— На, поднеси, а то коней вести несручно.
Лука посмотрел на лошадей — все они были с утилизационного завода.
«А она поит их из общественного, единственного на весь хутор колодца», — с испугом подумал Лука.
Над качающимися тоненькими ветвями верб черными листьями кружились галки. Степан в одной рубахе разгребал деревянной лопатой сугробы у новых ворот. Луку встретил радостно, с ним он чувствовал себя моложе.
— Выжил? Ну, это хорошо, из крепкого, значит, материала сделан — выстоишь, — сказал он поучительно и позвал в хату.
Хата тоже изменилась. Меньше стало икон на стенах, но зато появилось много фотографий в резных деревянных рамках, украшенных сосновыми шишками и ракушками. На видном месте висел снимок ледяного храма, у которого стояли в рабочем платье строители его во главе со Степаном, на голову возвышавшимся над всеми. Лука подошел к снимку.
— Брось глазеть на покойников, — посоветовал Степан, — присматривайся лучше к живым, к их работе. Один я остался в живых из этой вот братии, а то все пошли под лед. Дураки, загубили дело. Где теперь новых возьмешь? Придется бросать стройку, дожидаться конца войны.
Одарка, приветливо улыбаясь, внесла холодную, с кусками льда, воду, предложила Луке умыться. Сняв рубаху и обдавая себя водой, мальчик ощущал, как твердеет крепкое, сохранившее летний загар тело. Любуясь мальчиком, Степан покачал головой, сказал:
— Что ж, Лука, пора бросать тебе собак гонять. Пришел час за настоящую работу браться. Вот и Гладилиху слизало с земли — а какую она память оставила по себе? Никакой… Только дело оставляет о человеке память.
— Да я и так занимаюсь, алгебру учу, геометрию, историю, все с отцом. Может быть, авиатором когда-нибудь стану.
Степан недобро улыбнулся, затарабанил пальцами по портсигару.
— Отец тебя научит, определит в сибирский университет!
Лука покраснел, кулаки его сжались. Одарка, слышавшая разговор, сказала:
— Хватит тебе, Степан, от работы кони дохнут, а ты все про работу. Садитесь снедать, я вам огурцов квашеных накрошу.
— Дело я хочу одно обделать — в Александровском уезде купить мельницу паровую. Поступай ко мне на мельницу, привыкай к делу, — предложил Степан.
— К делу меня отец приставит. Он человек дельный.
— Ой-ей как! Ишь ты, шельмец, каков! — Степан сел к столу, под ним затрещала скамья.
Одарка вытащила из печи посаженные на капустные листья хлеба, разрезала один из них, от теплых ломтей поднимался хмельной парок; в глиняные расписные миски налила сметаны, меду.
— Кушайте на здоровье!
После завтрака Одарка стукнула крышкой деревянной скрыни, достала вязаные чулки, подала их Лукашке:
— Переобуйся, а то застудишь ходули, станешь каликой перехожим.
— А ты не очень его привечай, а то подрастет, кабы не отбил, — засмеялся Степан.
Лука переобулся. Ногам стало тепло и сухо.
Степан улыбнулся, вскинул ружье на плечо, вышел из хаты, бросил любовный взгляд на новые, по-весеннему зеленые ставни.
Широкий, припавший к земле ствол реки разбросал густые ветви притоков; летом они полны серебряной рыбой. Круто спускаясь, двор Федорцов сбегает к самой реке.
Охотники переступили через ивовый перелаз, сбежали к реке, быстрым шагом обогнули аспидно-черную воду. По ветхому мосту перешли на другую сторону реки — там посоленная снегом песчаная коса и сосновый бор.
Степан причмокнул языком.
— Что такое? — спросил Лукашка.
— Спички забыл, целый день придется ходить не куривши.
— Давайте, я смотаюсь.
— Куда смотаешься? Пойдем быстрей, пока не рассвело. Заяц дурак, а бить его следует на зорьке, когда женихается. Одним выстрелом можно положить двойку.
В стороне, будто подсолнух, расцвело желтое солнце. Лука волновался. Степана знали в Чарусе как одного из лучших охотников. Промахнуться при нем — осрамиться на всю жизнь. Лука спешил, ему не столько хотелось подстрелить зайца, сколько утолить беспокойную охотничью страсть, показать Степану свое умение.