Иванов долго смотрел на небо, тронутое по краям предзакатной желтизной. Потом крепко поцеловал Луку в губы, скороговоркой сказал:
— Ну, ну, иди, я договорился, опять перебудешь у Отченашенко. Он мне как брат родной. — Еще раз поцеловал сына и исчез, в сумеречной глубине теплушки.
Лука выбрался на шлях, шел долго, часто оборачиваясь назад, на ровную линию железной дороги. Возле села он задержал шаги, ему до боли захотелось снова увидеть отца. В воображении он силился воскресить его лицо, но перед ним вставало изуродованное, судорожно сведенное болью, жалкое и в то же время страшное лицо убитого деда.
Лука рванулся и помчался на станцию. Бежал быстро, боясь услышать отходной свисток паровоза. Эшелон еще стоял на путях, и Лука долго разыскивал по вагонам механика, а когда нашел, схватил его за рукав.
— Папа!
Луке показалось, что отец безразличным голосом спросил:
— Разве ты еще не ушел?
В вагоне светились огоньки папирос.
Густо краснея в темноте, мальчик соврал:
— Нет, я в посадках ломал маслину.
— Ну, иди, иди, на всю жизнь все равно не насмотримся. Слушайся Отченашенко, читай книжки…
Он еще что-то сказал, но Лука не расслышал. Паровоз рванулся вперед, увлекая за собой поскрипывающие вагоны, залязгали буфера, мимо Луки медленно, наддавая ходу, поплыл поезд. Возле одного вагона, держась рукой за дверь, долго бежала молодая подвыпившая женщина, кляня Иванова, путаясь в длинной широкой юбке.
Лука пошел через дозревающие поля; справа в последний раз мелькнул и погас за поворотом рубиновый огонь железнодорожного фонаря на хвостовом вагоне.
И тогда мальчиком овладела изнурительная слабость. Идти в село не к чему и незачем. Он вошел в невысокую озимую, ко всему безучастную рожь, по-звериному лег, сложил руки меж колен и уснул.
Проснулся он от пронизывающего рассветного холода. Он почувствовал голод. Хотелось пить, и хотелось сразу чем-то занять себя, забыться на все время, пока не вернется отец.
XIII
Дня три спустя по дорожке прохромал в палисадник старый Отченашенко. Вдыхая густой запах цветов, долго смотрел из-за деревьев на кресты недалекого погоста. Здесь, в палисаднике, он облюбовал себе местечко для отдыха и размышлений, ревниво оберегал его и не любил, чтобы кто-нибудь неосторожными шагами мял свежую траву. Его жена следила с крыльца, как взволнованный старик ходил взад-вперед, а потом открыл калитку, позвал Луку.
Старик недавно вернулся из сельсовета, и мальчик знал, зачем он зовет его.
— Ну, что там слышно про наших? — предчувствуя недоброе, силясь быть спокойным и от этого неестественно, деревянно выпрямясь, спросил Лука.
— Каюк хлопцам. Как цыплятам, головы свернули. Большевики даже оружие не успели им выдать, с пустыми руками смерть приняли, не защищаясь.
В глазах закачались деревья, старик Отченашенко, калитка, палисадник.
— Не верьте, то куркули слухи распускают! Не такие в нашем селе люди, чтобы без боя смерть принять, — через силу выговорил мальчик, и тут же в самое сердце уколола мысль, что слухи верны, что он никогда уже не увидит отца.
— И как только матери доложить? Забили людей трясця его разберет где. Может, и собаки давно растащили, — пробормотал сапожник.
Лука не мог есть, лишился сна. Подолгу просиживал он на крутом берегу ставка, всматриваясь в бледно-зеленое, будто ковыльный перелив, вечернее небо, над которым вспыхивали далекие, едва уловимые взглядом зарницы орудийных сполохов.
Слезы, казалось, выжгли его синие глаза, они приняли оттенок серого дымка. Как и у каждого на изломе жизни, когда детство переходит в юность, а юность в возмужалость, у Луки неуловимо менялся цвет глаз: живость взгляда не исчезла, но какой-то металлический блеск появился в глазах, все меньше оставалось в них нежной лазури.
Через несколько дней на станцию, тяжело урча на стрелках, притащился неуклюжий бронепоезд «Мировая революция». Поблескивая узором царапин и вмятин, поезд стоял долго, а ночами далеко выбрасывал лучи прожекторов.
Одиноко толкался Лука между красногвардейцами, с наслаждением ощупывал броню вагонов, разглядывал вытатуированные на ней пулями причудливые рисунки. Он ни о чем не спрашивал и только надеялся услышать хоть слово об отце. Робкая надежда ожила у него в сердце, и он снова поверил, что отец его жив, и они встретятся.
Из вагона вылез красногвардеец, окликнул Луку:
— Эй ты, дружок, поди-ка сюда!
Лука подошел, широко раскрытыми глазами уставился в черное лицо матроса.
— Что у вас в селе, махновщина? Нас, наверно, с потрохами готовы съесть.
Закусив губу, смотрел Лука, как бездумная малая птаха таскала тополиный пух в темное орудийное жерло.
— А отец твой с кем водится, с бандитами? — строго спросил матрос.
— Разве ты не знаешь моего отца, большевистского комиссара Иванова? Его, говорят, убили кадеты! — давясь слезами, выкрикнул мальчик и по бесстрастному лицу матроса понял, что тот ничего не слышал об Иванове. Кровная обида проснулась в мальчике, он был убежден, что его отца знает вся Украина.
Матрос поймал горячую, дрожащую руку Луки.
— А ты не заливаешь? А мамка твоя где?
— Нет у меня матери.
Страдальческое выражение на детском лице произвело впечатление на красноармейца.
— Вот что, браток, надо тебя к делу приставить. Пойдем к Рашпилю, нашему комиссару. Он любит таких ершистых.
В вагоне, просматривая приказы, напечатанные на оберточной бумаге, и подперев рукой щеку, побитую оспой, сидел Никанор, старый знакомый Луки по утилизационному заводу. На фронте его прозвали Рашпилем. Лука сразу узнал Никанора. И верно, лицо его напоминало рашпиль. Никанор тоже узнал мальчишку, обрадовался.
— Вот где свидеться привелось! Садись, рассказывай о себе. Где отец?
Лука скупо поведал о своей жизни, о гибели отца.
— Да, может, он еще и не погиб. На войне часто бывает так — считаем человека убитым, а он вдруг объявится целехонек, да еще издевается над смертью.
Эти слова ободрили мальчика.
— Ну, а вы, дядя Никанор, как живете?
— Как видишь, назначили комиссаром… Командую хорошими, преданными советской власти людьми. Бронепоезд наш соорудили на Паровозном заводе в Чарусе, и в команде его много рабочих с завода, твоих земляков. Даже Гладилин — помнишь его? — служит у нас. Про Чарусу ничего не слыхал? Как Даша? Оторвался я от них совсем, даже письма написать некогда. Да и дойдет ли в такое беспокойное время письмо?
— Про Дашу не знаю, а вот Степку Скуратова видал, он у гайдамаков, ходит разряженный, как индюк.
Никанор рассмеялся.
— Тамбовский кацап подделался под щирого украинца. Вот это перевертень!
— Вы не смейтесь… Он деда моего приказал расстрелять, и гайдамаки его убили. На моих глазах.
— Ах, вражина клятый! Я давно, еще на утилизационном заводе, не доверял ему. Ну что ж, раз он у гайдамаков, не миновать нам встретиться. Уже лежит где-то отлитая для него пуля… Но как же мне с тобой быть, куда определить тебя?
— Возьмите меня на броневик! Хоть помощником кочегара.
— На каком расстоянии от нас вон то дерево? — спросил Рашпиль, указывая Лукашке на обожженный молнией пирамидальный тополь со сломанной верхушкой.
— С версту, наверное, будет, — неопределенно ответил Лука, пожимая плечами.
— А точнее?
— Четыреста саженей, — уверенно ответил мальчик.
— Правильно! Глазомер у тебя есть. Сделаю я тебя пулеметчиком. Дело это не тяжелое, но почетное. Все красноармейцы просятся в пулеметчики. С пулемета в бою можно положить целую вражескую роту.
— Спасибо вам, дядя Никанор.
— За что ж благодарить? В рабочем классе издавна так повелось: сыновья продолжают дело своих отцов. И должен ты отомстить за батька. Оставайся на бронепоезде, я отдам приказ занести тебя в список личного состава, поставить на вещевое, пайковое и котловое довольствие. «Максим», брат, понятливая машина, ребята обучат тебя, как обращаться с нею: Пойдем, познакомлю тебя с этой штучкой.
Вдвоем поднялись они в боевую рубку, где стоял станковый пулемет системы «Максим», образца 1910 года. Рашпиль умело снял пулемет со станка, со вкусом и знанием дела объяснил его устройство. Начал с более простых деталей, рассказал о назначении каждой из них, об их взаимосвязи.
— Вот это ствол, это рама с мотылем, шатуном, рукояткой барабана и цепочкой, а вот замок — сердце пулемета. Ну, а это кожух. Слово-то понятливое. В кожухе помещаются ствол, пароотводная трубка и охлаждающая жидкость.
Лука слушал внимательно. Это был самый интересный урок в его жизни.
Рашпиля позвали, и он ушел, пообещав прислать пулеметчика, который научит Луку стрелять.
Вскоре явился пожилой длиннотелый красноармеец в чистом, аккуратно пригнанном обмундировании. Шутливо отрапортовал:
— Фамилия моя Баулин, комиссар приказал обучить тебя, шпингалета, пулеметному делу и на это время состоять при твоем пулемете вторым номером. Пока время есть, давай учиться, ума-разума набираться. Мне и самому не мешает повторить всю эту премудрость. Дело тонкое, хитрое, требует ума и выдержки. Это тебе не винтовка, хоть ты, надо полагать, и из винтовки стрелять не умеешь. Боевая скорострельность пулемета — триста выстрелов в минуту. Понимаешь, если стрелять без промаха, за минуту можно отправить на тот свет триста кадетов! Начнем с азов, сегодня урок на тему: «Устройство «максима». Покажу я тебе работу частей и механизмов пулемета. Завтра проведем второй урок: «Нарушение нормальной работы пулемета». И так каждый день будешь узнавать что-нибудь новое… Сказывай: вот это что? — спросил Баулин, положив руку на прицельное приспособление и щуря свои карие насмешливые глаза в легких крапинках.
— Дядя Никанор говорил — прицельное приспособление.
— Правильно! А для чего оно сдалось?
— Наверное, для наводки пулемета на цель, — догадался мальчик.
— Верно!
Долго и терпеливо объяснял Баулин устройство прицельного приспособления и его отдельных деталей — мушки, прицела, стойки, прицельной планки, хомутика, целика, маховичка, тормоза. Он с закрытыми глазами мог ловко разобрать и собрать машину.