«Зоосад», — прочитал Лука на золоченой вывеске. Ему не терпелось пройти за чугунные витые решетки. Пока Рашпиль, нагнувшись к маленькому окошечку, покупал билеты, Лука разглядывал на вывеске эти приятные на глаз по-японски сверху вниз расположенные буквы.
В саду гуляла публика. Мальчишки Лукашкиного возраста шли с родными под руку, щелкали семечки, смеялись.
«Счастливые: отцы у них есть, и матери расчесывают им на ночь волосы. Они и не замечают своего счастья. А я… прижаться бы к груди отца, уснуть бы с ним рядом!» И тут же вдруг Луке захотелось, чтобы все знали — он герой гражданской войны. Но люди проходили, не замечая его, повернув головы к металлическим клеткам, в которых на ветвях деревьев сидели сказочно раскрашенные природой птицы.
Лука шел быстро, почти бежал. Всю свою короткую жизнь мечтал он увидеть этот роскошный сад, о котором с наслаждением читал в книгах. В толпе потерял самоуверенность, он уже был не пулеметчик грозного бронепоезда «Мировая революция», а обыкновенный мальчишка, впервые увидевший диковинных зверей.
Лука так увлекся, столько болтал с Рашпилем, так энергично качал своей курчавой головой, что на них наконец обратили внимание. Один мальчик спросил у женщины, идущей рядом:
— Мама, смотри, как они глазеют! Наверно, мужики из деревни? Ну, мама, правда?
— Замолчи, все тебе надо знать. — Женщина дернула сынишку за руку, потащила за собой.
Лука посмотрел вслед мальчику — длинные волосы, коротенькие штаны с перламутровыми пуговками.
— Вот за таких сопляков мы на фронте кровь проливали, — пробормотал он.
— Ну что ты, кровь мы проливали за советскую власть, — сказал благодушно настроенный Рашпиль и повел Луку к обезьяньим клеткам.
Мальчик в штанах с пуговками, забыв о зверях, все оборачивался и разглядывал возбужденного Луку. А тот подошел к клетке с обезьянами, бросил конфету за железные прутья и все не мог оторваться от забавных зверьков. В таком же восторженном состоянии находился и Рашпиль. Комиссар думал: «Вот бы показать этих зверей моему сынишке!» Его сын остался в Сибири.
Медленно прошли они парк; всюду клены, дубы, ясени и березы. Между деревьями в вольерах, пощипывая зеленую траву, бродили худые северные олени, косули, маньчжурские пятнистые лоси. И все они восхищали Лукашку.
Вдруг прямо перед собой на сложенной из камней скале он увидел белых медведей. Ему показалось, что звери на свободе. И только подойдя ближе, увидел мальчик барьер, облицованный поверху камнем. За барьером зиял глубокий и широкий ров, наполненный светлой водой. Три медведя, как малые дети, играли в воде: то забавлялись падающей сверху водяной струей, то ныряли за листьями на дно водоема, то ловили собственную лапу или брошенное им яблоко. По временам, выбравшись на бетонный берег, медведи неуклюже преследовали друг друга; с них стекала обильными струями вода; вымокшие, взбегали они на скалу, нависшую над бассейном, и с высоты трех аршин бултыхались в воду. И снова повторяли всё ту же игру.
Гул голосов и детский визг несмолкаемо висели в воздухе.
Незаметно потускнело небо, медленно наползли тучи. В душе Луки шевельнулась грусть. Ему стало жалко зверей с их призрачной свободой. В голове возникали странные мысли. Почему бы, например, льву не работать на пользу людей, как работают сейчас лошади и волы? Надо всех диких животных приучить к труду. И они перестанут быть дикими. Он посмотрел на своего начальника, но сказать ему об этом постеснялся.
Перед Рашпилем неподвижно лежала львица. Ее зеленые глаза глядели поверх людей. Над головой хищницы теплилось бледное солнце. Холодное, почти человеческое презрение в ледяных звериных глазах поразило комиссара.
«Каторга», — подумал Рашпиль.
Он догнал Луку, и они вместе торопливо, словно из душного помещения, вышли из сада, отправились на вокзал.
Город жил шумной, давно ими не виденной жизнью. По тротуару семенили девушки в белых платьях, соломенных шляпках и деревянных сандалиях с разрезанной подошвой. На круглых деревянных тумбах висели афиши, извещая о постановке пьесы Луначарского.
Лука шел среди несметной толпы, и ему было хорошо в мирном окружении людей, где ничто не нарушало установившегося порядка. Лишь холодный ветер, гнавший охапки туч, напоминал о войне, о краткосрочности отпуска по болезни.
XVI
Деникинцы наступали на Чарусу, под самым городом шли бои. Несколько снарядов разорвалось на Змиевском шоссе, убили лошадь и торговку семечками. Ваня Аксенов принес домой пяток горячих осколков, а потом, взобравшись на забор городского двора, с тоской глядел, как уходили на север последние составы с оборудованием Паровозного завода и семьями рабочих. Было жалко выглядывающих из вагонов детей с куклами, кошками и щенятами на руках. Люди уезжали из города, уходили пешком. Никто их не принуждал, они уходили сами, как от чумы.
Город умирал. Перестали дымить трубы завода, на обезлюдевших улицах стояли пустые трамваи — не стало тока. Закрыли Народный дом, не выходили газеты.
Иван Данилович привез с утилизационного завода стеклянные банки с заспиртованными лошадиными внутренностями, взял микроскоп и, сидя на веранде, с утра до вечера разглядывал через увеличительные стекла кусочки сапных легких.
— Ты бы отдохнул, Ваня, — просила Мария Гавриловна. — Взгляни на себя в зеркало, на кого ты стал похож!
— Для меня деятельность — самый лучший, освежающий и оздоровляющий отдых. А самая мучительная, тягостная и непосильная работа — это безделье, — отвечал ветеринар.
— Может, уедем вместе со всеми? — сказал Ваня. Ему передалась общая тревога.
— Я не политик, а ученый, и мне безразлично, какая будет власть, лишь бы не мешали работать, — ответил отец.
Но за напускным безразличием отца Ваня угадывал беспокойство.
Кузнец дядя Миша, к тому времени вступивший в партию, взял жену и ребенка и, не сказав ни слова Ване, с которым дружил, исчез из казармы.
Постаревшая за последний год Мария Гавриловна по-прежнему хлопотала по хозяйству, стирала белье, готовила обед. Шурочка целыми днями простаивала у колодца в очереди, чтобы принести ведро воды, — водопровод не работал.
Гимназия закрылась. Семья Калгановых занималась изготовлением замков. Нина и Юра, преодолев стыд, продавали их на Конном базаре.
Пожалуй, только на базаре и продолжалась прежняя шумная жизнь. Правда, вот уже неделя, как никто не брал советских денег, в ходу были старые николаевские бумажки.
Мать посылала Ваню на базар продавать книги, и там он встретил учителя русского языка Николая Александровича Штанге. Старик торговал пакетиками с сахарином. На вопрос, как живет Боря, ответил, что сын делает примусные иголки.
На дом к Ване пришел Колька Коробкин, нетерпеливо ждавший белых. Советская власть закрыла их обувной магазин, отца арестовала ЧК.
— Придет Деникин, может, выпустят моего батька, — высказал Колька свою сокровенную надежду.
— А я боюсь, как бы моего батьку не забрали, мой-то ведь за красных, дружил с Ивановым. Все это знают.
— Интересно — где сейчас Лука Иванов? — сказал Колька. — Наверное, у красных, а может быть, и в живых уже нет. Смелый пацан. Помнишь, как он из-за твоей сестры на меня с кулаками кинулся?
— Ты знаешь, я ему завидую. Он знает, что делать, и отец его знает. А мы с тобой на каком-то перепутье.
— Ну, я-то знаю, для чего живу. Буду офицером и женюсь на Альке Томенко, — ответил Колька, пощипывая черненькие усики под своим крючковатым носом, — отобью ее у этого проклятого махновца, Миколы Федорца.
По Змиевскому шоссе на мобилизованных в селах подводах уезжали семьи партийных и советских работников, везли жен, детей, оцинкованные корыта, швейные машины и похожие на гигантские цветы граммофонные трубы.
Колька перебежал через дорогу, сорвал с ворот нарисованный на фанере портрет Ленина, бросил его на землю.
Последним из Чарусы ушел бронепоезд, построенный на Паровозном заводе перед самой сдачей города.
Ваня с Колькой видели, как проплыл мимо городского двора этот некрашеный бронепоезд, набитый вооруженными рабочими. На паровозе мелом написано: «Владимир Ленин». Окошко машиниста открыто, и из него выглядывал человек в кожаной куртке с курчавой непокрытой головой. Медное от загара лицо его было угрюмо.
— Арон Лифшиц! Чекисты — те еще вчера навострили лыжи, а комиссар бежит последним. Значит, конец советской власти, — с облегчением выдохнул Колька.
— Ну, до конца еще далеко, — поддразнивая, ответил Ваня. — Ты вот бросил портрет Ленина на землю, а Ленин — вон, грозно прошел мимо. Видал, какие пушки на бронепоезде?
— Ты что ж это, за красных? — насупив брови, спросил Коробкин. — Не нравится мне твоя фанаберия. И вообще многие мне не нравятся, например вся семья Калгановых. Если Андрея Борисовича не стукнуть вовремя по башке, он в конце концов снюхается с большевиками. Да это и понятно — всю жизнь вертится среди рабочих. Ведь это по его чертежам бронепоезда для красных делают.
— Мальчики, идите обедать! — позвала Мария Гавриловна.
За столом молчали. Иван Данилович долго перчил суп, Шурочка, не поднимая глаз, дула на тарелку, Коробкин нервно катал хлебные шарики.
На шоссе раздался отчетливый звон подков. Мчались всадники. Колька выбежал на веранду и сразу вернулся. Едва не задохнувшись от восторга, выпалил:
— Наши!
Мария Гавриловна перекрестилась, промолвила:
— Зря мы не уехали со всеми, Иван.
И, как бы соглашаясь с женой, Иван Данилович ответил:
— Теперь поздно сокрушаться об этом.
Ваня тоже вышел на веранду, обрадованно крикнул:
— Красные!
Всадники с пятиконечными звездами на лихо заломленных фуражках, размахивая обнаженными шашками, галопом промчались мимо и скрылись под железнодорожным мостом.
— Наши! Переодетая разведка! — настаивал Коробкин.
Никто ему не возразил. Больно уж хороши были кони и слишком уверенно держались всадники в седлах. Красные так не ездили.