— Пойдем в город, посмотрим, что там делается, — предложил Колька другу.
— Никуда я вас не пущу. Не ровен час подобьет шальная пуля, — забеспокоилась Мария Гавриловна.
— Пускай идут, поглядят, расскажут; что там происходит, — сказал старший Аксенов.
Мальчики выбрались на пустынное Змиевское шоссе, пошли в город. Мимо бешено промчалась подвода. Ваня успел разглядеть двух перепуганных мужчин, двух женщин и девочку, державшую на коленях узел. Мужчина, правящий лошадьми, что было силы нахлестывал их вожжами.
— Не убегут! — со злорадством сказал Коробкин. — Вон она, погоня, скачет.
С Державинской улицы вырвалась кавалькада всадников. На плечах у них сверкали погоны, на фуражках, как ромашки, белели кокарды.
— Господи, наконец-то свершилось, — молитвенно прошептал Коробкин и перекрестился.
Всадники увидели подводу. Один из них, приподнявшись на стременах, крикнул: «Стой!» — и, пришпорив коня, выхватил саблю.
Между подводой и скачущими всадниками стремительно сокращалось расстояние. Томительная минута, и вот уже, разгоряченные погоней, белогвардейцы у подводы, рубят шашками, украшенными георгиевскими темляками, кричащих людей, поднявших для защиты ладони.
Один из всадников, вытирая носовым платком окровавленную шашку, подъехал к мальчикам, спросил:
— Кто теперь хозяин на городском дворе?
— Горкомхоз, — ответил Ваня.
— А ветеринар Аксенов жив?
— Жив… Я его сын.
— Ну, так скажи ему, что законный хозяин вернулся. — Всадник пришпорил лошадь и ускакал.
— Кто это?
— Георгий Змиев. Я его знаю, — ответил Колька Коробкин.
Мальчики пошли в город. Там уже полно войск. На мостовой тарахтели зарядные ящики и полковые кухни. Над зданием горсовета вилось трехцветное царское знамя. На круглой тумбе наклеены портреты адмирала Колчака в белом морском кителе, генерала Деникина в смушковой шапке и генерала Шкуро в черкеске. Рядом с портретами — объявление о том, что в воскресенье в чарусском театре дадут концерт в пользу доблестной Добровольческой армии.
По Сумской улице к Николаевскому собору, на котором уже трезвонили колокола, валила разряженная толпа. У решеток Университетского сада встретили Алю Томенко. Она была в белом платье, в широкой соломенной шляпе с муаровой лентой. Точеные ножки обуты в белые туфли. Девушка шла под руку с щегольски одетым юнкером-грузином и, обнажая жемчужные зубы, заразительно хохотала. На рукаве грузина светились нашитые треугольником три полоски: белая, синяя, красная — царь, дворянство, народ — и корниловский шеврон: череп и скрещенные кости.
— Вот она, твоя невеста, — съязвил Ваня.
— И когда она только успела познакомиться? — удивился Колька. — Ох, уж эти мне женщины! Обожают военспецов. Здравствуй, Аля! — крикнул он.
Девушка остановилась.
— Ах, это вы! Знакомьтесь: мой друг князь Иоселиани, — представила она своего грузина.
Юнкер насмешливо оглядел мальчиков и, не подавая руки, пошел дальше, увлекая за собой свою хорошенькую спутницу.
По мостовой провели одетых в робу арестованных мастеровых. Впереди шел солдат, вооруженный винтовкой с примкнутым штыком, и сзади два солдата с винтовками и штыками. На них были ботинки на толстой подошве.
«Началось», — с тоской подумал Ваня. И сказал товарищу: — Ботинки, видать, из слоновой кожи. В России таких ботинок не шьют.
— Английские, — ответил сын торговца обувью.
Ваня холодно попрощался с Колькой и боковыми улицами отправился домой.
Уже совсем стемнело, когда он подошел к городскому двору. На улице никого. Мальчишка завернул за угол и вдруг увидел человека с винтовкой, поднявшегося из канавы. Человек подошел к нему и что-то быстро залопотал на непонятном языке. Ваня присмотрелся. Перед ним стоял китаец с красной звездой на фуражке.
Китаец показывал рукой и что-то спрашивал — видимо, куда идти, где найти своих.
— Опоздал, брат. Красные отступили, кругом враги… Куда ни пойдешь, все равно поймают…
Казалось, китаец понял, что говорил ему мальчик. Он вогнал в ствол винтовки патрон, поставил на предохранитель затвор, расстегнул висевший на поясе подсумок.
— Товалис, — он поднял приветственно руку и легко пошел прочь, стараясь держаться в тени забора.
Мальчик вспомнил, как белые рубили людей на подводе, и чувство жалости и восхищения мужеством китайца вошло в его сердце. Он слышал от отца, что китайцы бесстрашны и дерутся до последнего патрона. Белогвардейцы не берут их в плен, да и сами китайцы не сдаются, предпочитая плену смерть в бою.
— Эй, ходя, постой! — Мальчик догнал красноармейца и зашептал: — Пойдем к нам, спрячу тебя… У меня самый лучший друг тоже в Красной Армии.
Китаец понял.
Вдвоем они перелезли через забор. Тайком, чтобы никто не заметил, Ваня провел китайца в деревянный сарай и спрятал там на сеновале, объяснив жестами, что будет носить ему еду и воду. Он решил ничего не говорить даже матери, от которой у него никогда не было тайн.
Мальчик знал, что китайцы питаются рисом, и попросил мать, чтобы она завтра напекла пирогов с рисом. Мария Гавриловна удивилась такой просьбе — сын терпеть не мог рис.
Ночью в доме Аксеновых неизвестно откуда вынырнувший жандармский ротмистр Лапшин с тремя юнкерами произвел обыск: искали кузнеца дядю Мишу.
Юнкера опрокинули и разбили банки Ивана Даниловича и, как он ни умолял их, унесли с собой его многолетние записи в качестве вещественного доказательства — а чего доказательства, они и сами не могли объяснить.
Белогвардейцы обыскали казарму, обошли весь городской двор, и, пока они производили обыск, сердце Вани учащенно билось: мальчик боялся, как бы не нашли его китайца.
XVII
Белые не задерживались в Чарусе, и основная масса их войск продолжала наступать на север. В городе остались немногочисленные тыловые учреждения и неизменная контрразведка, облюбовавшая для себя красивое здание гимназии Пузино, расположенное в тихом переулке.
Контрразведчики на первых порах расстреляли душ двадцать рабочих Паровозного завода, повесили трех учителей и как будто притихли.
Колька Коробкин, возмущенный вероломством Али Томенко, послал ей дерзкое письмо, пересыпанное крепкими выражениями. Письмо перехватил князь Иоселиани, служивший в контрразведке. Кольку вызвали в гимназию Пузино, где трое дюжих казаков без лишних разговоров розгами спустили с него шкуру, после чего гимназист возненавидел белых.
В типографии Молдаванского крупным шрифтом печатались афиши с сообщениями о победном продвижении Деникина. Афиши, пугавшие население, наклеивались на круглых тумбах ежедневно в продолжение всего лета.
В конце осени афиши перестали появляться. Пошли упорные слухи, что красные разбили Деникина под Москвой и гонят его на юг. С испугом заговорили о банде Махно, куролесившей невдалеке.
В начале зимы белые неожиданно ночью покинули Чарусу. Два дня в городе царило гнетущее безвластие. На третий день большевики, пребывавшие до этого в подполье, собрали актив профсоюзов, на котором после шумных споров избрали ревком, объявивший себя городской властью.
…Из покосившейся хаты вышел высокий худой человек. Несколько минут смотрел на черные ряды домов, в которых кое-где светились окна. Метель всюду наваливала копны сугробов. Человек вернулся в хату, сказал женщине, наклонившейся над люлькой:
— Слушай, Мария, я пошел. — Он достал из-под подушки немецкий парабеллум, заткнул его за пояс, прикоснулся губами к горячему детскому лбу, поцеловал женщину и вышел в ночь, в неизвестность. Ветер донес до него умоляющий голос жены:
— Миша, не ходи, останься со мной, убьют тебя! Богом прошу!
Ветер рванул ставню, заглушил слова женщины.
Человек этот был дядя Миша, кузнец, работавший до революции на городском дворе и учивший когда-то Луку и Ваню Аксенова ковать подковы.
Во время наступления Деникина коммунисты под прикрытием Пятой армии успели эвакуировать на север Паровозный завод, вывезти много рабочих семей. Дядя Миша тоже собирался уехать, но в самый последний момент городской комитет партии оставил его в Чарусе для подпольной работы.
Он бросил казарму городского двора и вместе о женой и новорожденным сыном переселился к сторожу костяного склада, за собачий завод. Там его никто не знал.
На ступенях школы дядю Мишу встретил председатель временного ревкома — доктор Цыганков, подал ему широкую, в кольцах курчавых волос руку, скороговоркой попросил:
— Миша, голубчик, наконец поймали Контуженного. Допроси его как член ревкома, будь добр.
— Таких типов и без допроса не грех к стенке ставить. — Кузнец прошел в класс, из ведра на столе выпил воды, крикнул Кузинче, стоявшему на часах с охотничьим ружьем:
— Ведите!
Кузинча ввел Контуженного, грабителя и бандита, орудовавшего в городе. Контуженный, как озадаченный ученик, остановился возле черной классной доски, на которой еще сохранилось написанное мелом алгебраическое уравнение. К бандиту подошел возбужденный дядя Миша, вытянул парабеллум, тяжело выдавил:
— Ну, развязывай язык… Называй своих сподвижников. Кто вырезывал еврейские семьи на Холодной горе?
— Я ничего не знаю…
— Ты меня за нос не води. — Кузнец медленно поднес парабеллум к перекошенному лицу бандита.
Перетрусивший Кузинча раскрыл печку, принялся бросать в огонь куски изрубленной парты.
После того как увели Контуженного, в комнате долго переливался красный свет, лившийся из печки. К свету собралось человек семь дружинников. Доктор Цыганков растерянно спросил дядю Мишу, как самого отважного среди них:
— Что мы будем делать, когда придут махновцы?
Вертлявый ювелир Говор, будто вопрос относился к нему, сказал:
— Мы соберем контрибуцию и отдадим в наложницы батьку красавицу Алю Томенко… Или еще лучше: женим Махно на еврейке, и тогда прекратятся погромы. Клин вышибают клином.
— Опять вы со своими непроходимыми глупостями! — Цыганков схватился за голову.