Они сразу узнали друг друга. На одно мгновение Анна Павловна замерла, красивое лицо ее побледнело, губы задрожали. Она совсем растерялась, и в ее взгляде Махно прочел подтверждение всех доносов на Полонского.
Вчетвером вошли в комнату. Жалюзи на окнах были спущены, в темноте Махно едва разглядел койку, на которой в бреду лежал Полонский, сваленный тифом. В комнате сидели адъютант Полонского подпоручик Семенченко и коммунист Иванов, оставленный для подпольной работы на Украине. Оба они, узнав Махно, не произнесли ни слова, только иронически улыбнулись.
Полонский то терял сознание, то снова приходил в себя. Он как бы качался на туманных волнах неверного, лихорадочного сна. На короткие мгновения он узнавал Махно, но язык его деревенел, а когда приходило забытье — мысли кидались вскачь и хитро заплеталась торопливая, бредовая речь. Он разрывал фразы на клочья:
— Обманутые! Да, да, вбить в голову, и семьдесят пять процентов пойдут за нами. А-а-а-а… пить!.. Агитаторов пошлите, пошлите нам как можно больше агитаторов!..
Батько постоял над метавшимся Полонским; склонив свою большую патлатую голову, послушал его бред. Потом, словно в рассеянности, уставился на молчавшего Иванова, перевел взгляд на кусавшего губы Семенченко, потом на Зяблюшу, которая то краснела, то бледнела. Сзади него тяжело переминались с ноги на ногу Каретник и Клейн. Они знали, что Махно вершит судьбы людей, как ему заблагорассудится.
— Вот мучается хлопец, — буркнул батько, достал из широкого галифе маленький браунинг, придержал рукой мокрую от пота голову Полонского и, вставив ему в ухо дуло, нажал курок.
На выстрел поспешно вошел хозяин дома, ветеринарный врач Коралев, курносый, с растрепанными волосами, в пенсне.
— Василий Митрофанович, назначаю тебя главным терапевтом армии, — сказал Махно.
— Помилуйте, я ветеринар.
— Вот и хорошо. В пику гомеопатам, будешь лечить моих людей лошадиными дозами.
— Напрасно ты, батько, убил его, допросить надо было сначала, — заикаясь, проговорил Каретник, ощущая в затылке холодок страха. Он вспомнил, как на совместном заседании штабов двух банд — Григорьева и Махно — Нестор Иванович неожиданно для всех наповал уложил из маузера своего соперника и конкурента в кулацкие вожди.
В соседней комнате, разбуженный выстрелом, заплакал ребенок. Зяблюша, опрокинув стул, бросилась к нему.
— Когда же ты его допрашивать будешь, если у него температура сорок? Именем военно-революционного совета армии одобряю поступок главнокомандующего, — льстиво сказал Клейн и неприязненно посмотрел на Иванова.
Механик вынул из кармана какую-то бумажку, скомкал и проглотил ее. Это движение, а еще больше бесстрашное и презрительное выражение умных блестящих глаз Иванова поразили Махно. Против своего обычая, он решил откровенно поговорить с этим человеком, узнать, чего он хочет, почему так спокоен, наперед зная, что его ждет участь Полонского.
XIX
Махно слыхал об Иванове, знал, что в свое время этот человек по поручению большевистской партии занимался повстанческим движением, что под его влиянием отряд Убийбатько неудержимо стал тяготеть к большевикам. Он сам решил допросить ненавистного ему пленника. Контрразведка помещалась в подвалах Бабушкинской школы, верхние этажи которой занимал тифозный лазарет. Схваченные на улицах гимназисты таскали в классы со двора школы солому, покотом укладывали на нее тифозных. У ворот два санитара с драгунскими саблями на боку били водовоза, отказавшегося везти с Днепра шестнадцатую бочку для больных. Махно спустился в подвал.
На скрип двери Иванов повернулся. Чтобы убить время, он при чахоточном свете, проникавшем в камеру через высокое окошко, читал надписи, нацарапанные на покрытых плесенью и паутиной стенах. При всех властях, занимавших город, школа служила тюрьмой, поэтому на стенах подвала соседствовали самые противоречивые изречения и призывы — целая поэма человеческих страстей, записанная в короткие, богатые воспоминаниями часы между смертными приговорами и их исполнением. Махно увидел на стене корниловский шеврон и рядом с ним коричневую, кровью нарисованную пятиконечную звезду. Ниже такими же коричневыми буквами было написано: «Нас предал Т.»; а еще ниже нацарапано стеклом: «Мы умираем, но живы наши дети, которые отомстят вам за нас». Слово «дети» написано через ять.
Иванов кивнул на табурет и, не дожидаясь вопроса, насмешливо сказал:
— Видал я твоих анархистов, разговаривал с ними. Недалекий народ. Мелковатый.
Неподвижное лицо Махно покрылось тусклой бледностью, он раскрыл рот, обнажив больные десны, но механик не дал ему говорить.
— Ты не пыли, Нестор Иванович, сначала выслушай меня. Никогда не мешает послушать врага, а я тебе враг заклятый и вечный, ибо ты предатель революции.
— Это ваше московское правительство обманом захватило власть и ведет социальную революцию к гибели! — Узенькие глазки Махно угрожающе сверкнули.
— Не перебивай, выслушай меня, а потом я буду слушать твой приговор. Я знаю, ты пришел убить меня, потому что правда глаза тебе колет. А я и те товарищи, которые меня послали, ведут за собой людей силой правды. Наше оружие — правда. А твое оружие — невежество и насилие.
— Ну, ну, продолжай. Казнить тебя я всегда успею.
— Неужели две русские революции ничему не научили тебя? А ведь надо было задуматься. Надо бы понять, что анархические бредни никогда не завоюют трудовой народ…
Махно понуро сидел на табурете; видимо, твердо решил слушать до конца.
— Вспомни историю. Она не соврет. В 1905 году анархисты выступили против «программы минимум» социал-демократии. Они выдвинули свою «программу максимум», объявили борьбу за анархическую коммуну. А что вышло? Ваша борьба выродилась в отвратительные, вредные террористические убийства и грабежи, к вам хлынули уголовники и бандиты, не имевшие ничего общего ни с социалистической идеей, ни с революцией. Ты думаешь, эта твоя разудалая братва пошла за тобою потому, что уверовала в проповеди Волина? Как же! Просто ей по нутру разбойная, буйная и пьяная жизнь. Не кровь в жилах твоих головорезов, а самогон.
— Язык-то у тебя хорошо привешен. — Ноздри Махно раздулись.
В разбитое окошко вместе с морозцем потянуло душистым дымом горящих вишневых сучьев: часовые разожгли костер из нарубленных в саду веток.
Махно знал: пленник говорил правду, его, Махно, окружают уголовники, прикинувшиеся анархистами. Как бы отвечая на свои мысли, он проговорил:
— Да, верно, рукава в драке всегда мешают.
Под рукавами он разумел военно-революционный совет своей армии, сплошь состоящий из анархистов.
Этот человек одной ногой стоял в могиле и резал ему правду в глаза. Могут ли уживаться две правды в мире? За правдой большевиков стоит вся страна — этого не мог не видеть Махно, — а следовательно, их правда и есть самая крепкая и настоящая, ибо большинство всегда меньше ошибается, чем меньшинство. «Но в таком случае — кто же я?» — задавал он себе вопрос. К чему? Этот вопрос давно решен. Его решил Волин. В присутствии видных анархистов, восхваляя храбрость и доблесть Махно, Волин говорил: «В мировой истории партизанских войн, Нестор Иванович, не было человека, равного тебе по отваге, решимости и энергии, по умению проводить сложные военные операции. Никто так не знает зажиточных крестьян и их сокровенные думы, как ты. Ни испанская гверилья, ни русская Отечественная война не выдвинули партизанского военачальника, равного тебе. Перед тобою меркнут знаменитые Давыдов и Фигнер и даже вождь французских шуанов Кадудаль. Ты превзошел их. Ты ввел новую тактику боя и новый вид оружия — тачанку, вооруженную пулеметом».
Махно знал, в чем его сила. Все, кого не устраивали ни красные, ни белые, шли на службу к нему. В его армии были фельдфебели, вахмистры, хорунжии и унтер-офицеры из кулацких сынов, люди, умеющие воевать, ярые противники советской власти. Он атаман украинских кулаков, поднявшихся против разверстки, закопавших хлеб в ямах, тайком поджигавших клуни и хаты коммунистов-односельчан, стрелявших из обрезов в селькоров и беспартийных активистов.
Тщетно Махно пытался прикинуться равнодушным. Слова Иванова не столько оскорбили, сколько взволновали его. Он покраснел, рассердился на себя за то, что покраснел, и крикнул в коридор:
— Левка!
Вошел начальник контрразведки, толсторожий, жирный Задов, любивший называть себя Малютой Скуратовым. С лакейской почтительностью стал у двери и положил руку на висящий у его пояса капитанский кортик.
— Раскали несколько шомполов, вот комиссара гладить и ласкать будем, — приказал Махно. — Не то этот человек говорит, что мне слышать хочется. Пусть попробует воды, огня и раскаленного железа.
На голом, бабьем лице Задова возникло подобие улыбки, он поклонился, попятился, толкнул спиной дверь. Иванов молча усмехнулся, посмотрел на бандита и проговорил:
— Чем вы хотите перешибить социалистическую революцию? Насилиями, болтовней о Советах без коммунистов, да? Даже такое здоровое вначале партизанское движение на Украине, как повстанчество, под вашим руководством выродилось в бандитизм, в махновщину. Теперь твои анархисты повернули это движение против советской власти, стало быть, оно становится контрреволюционным, кулацким, оно подрывает силу русской революции… В уездах, занятых твоей бандой, беспорядок, произвол и нет законов.
— Ты меня на цугундер не бери! — припадочно закричал Махно, белая пена проступила на его обметанных лихорадкой губах. — Какого черта вы лезете из Москвы к нам на Украину со своими порядками? Кто вас просил?
— Мы должны уничтожить контрреволюционеров всех мастей и построить социализм. А ты запомни: карлик всегда остается карликом, даже если взберется на высокую гору.
— Это ты обо мне? — спросил Махно.
— О ком же еще!
Вошел Задов, поставил на землю жаровню с розовыми углями. Шомпол с деревянной рукояткой, погруженный в угли, быстро накалился докрасна.
— Дозволь, батько, приступить к делу, — сказал палач и сбросил чумарку светло-зеленого сукна на табурет.