Во дворе, заглушив пение часовых, прокатился звонкий выстрел. Пение прекратилось. Где-то прогорланил петух. Махно повернул голову к двери. Реденькая перестрелка разгоралась над обреченным городом.
— Нечего канителиться. Расстрелять — и только! — пробурчал Махно и выбежал из подвала.
У Задова, который с утра расстреливал на кладбище приговоренных к смерти людей, в револьвере не оказалось патронов. Он пошел за ними к себе и увидел из окна — охрана тюрьмы улепетывала через двор.
На лестнице Левка Задов натолкнулся на командира батьковской конвойной сотни Трояна, бегущего вниз с узлом. Он схватил его за шиворот.
— Ты куда, Гаврюша?
— Я ж говорил — напрасно батько шлепнул этого дьявола Полонского… Бойцы третьего Крымского полка, все эти слесаря да токаря, прознали об убийстве своего командира и порубили наших начальников. Да вот они…
К воротам школы приближались вооруженные, возбужденные люди. Стреляли на ходу.
— Вот это номер! — ахнул Задов, пятясь по лестнице вверх.
— Бежать поздно. Надо спрятаться на чердаке, а там видно будет. Пошли наверх, — частил Гаврюша.
В слуховое окно чердака Задов видел, как во двор выбежали арестованные, выпущенные из подвала. Среди них он сразу признал Иванова, механик на голову возвышался надо всеми.
Махно бежал из города, не забыв прихватить с собой жену Галину Гаенко и своего любимого петуха, которого вывез из Гуляй-Поля.
Батько терпеть не мог часов. Петух, которого он повсюду таскал с собой, будил его на рассвете всегда в один и тот же час. К тому же напоминал ему о доме.
В поле батька встретил мягкий ветер, свежестью веяло от молодого снега, сытые кони резво несли сани, и конный конвой едва поспевал за ними.
Привалившись к узорной спинке, Махно жаловался Пятисотскому, сидевшему на козлах с кучером:
— Одни кулаки поддерживают меня. Лупцевал я белых — все мужики были за меня; стал бить красных — и крестьяне бегут из моей армии, проклинают меня… Я ненавижу сброд, которым командую. Не будь ты уголовником, и ты при случае предал бы меня… Признайся — предал бы? Ведь за мою голову Деникин назначил мильон.
Пятисотский, поминутно оглядываясь на скачущих позади всадников и лихого пулеметчика в стихаре, молча кивал головой, во всем соглашаясь со страшным своим собеседником.
Помолчав немного, Махно отдал Пятисотскому приказ: пока не поздно, вывезти в Бессарабию как можно больше награбленного золота и драгоценностей. Он уже чуял, что время его проходит. Здесь, в санях, он сказал Пятисотскому слова, записанные потом в дневнике Галиной Гаенко:
— В России возможна или монархия, или анархия, но последняя долго не продержится.
XX
Выбравшись из школы, Иванов во что бы то ни стало решил добраться до Екатеринослава и разыскать товарищей, направленных на Украину Центральным Комитетом партии для руководства повстанческим движением. Оставаться в Никополе было небезопасно: бойцы третьего Крымского полка митинговали; кто-нибудь сгоряча мог убить коммуниста, приговоренного к смерти самим Махно.
Иванов вышел на скользкий, знакомый ему шлях и зашагал на север; через каждую версту встречались старинные полосатые столбы, воскрешая в памяти полузабытые пушкинские строфы. В воздухе чувствовалась близкая оттепель. В спину, подгоняя, дул южный ветер.
К утру Иванов дошел до большого села Дмитриевки и, к своей большой радости, был остановлен заставой красноармейского отряда.
Командир отряда, усатый краматорский доменщик, выслушал его и сказал:
— Ничего из твоего похода в Екатеринослав не получится. Оставайся у нас в отряде. Путь твой — через Чумаки, а там стоит петлюровский полк имени Шевченко. Не знаю, что мне с ним делать. В бой ввязываться страшновато. Так и стоим, караулим друг друга.
— Полк имени Шевченко у петлюровцев? Это черт знает что такое! — выругался Иванов. — Так испоганить имя поэта…
— Мы и сами возмущаемся, — согласился доменщик и пригласил гостя к столу.
— Значит, закрыли тебе петлюровцы дорогу на Екатеринослав?
— Да, закрыли.
— Где нельзя проскочить, там надо перелезть, — сказал Иванов.
Под вечер красноармейцы захватили вражескую разведку — трех вороватого вида всадников. Пленных допрашивали в присутствии Иванова. Дядько в серо-голубой галицийской шинели, с дряблым лицом, откровенно рассказал, что большинство в полку имени Шевченко — мобилизованные крестьяне из бедных украинских сел Волыни. Есть, конечно, и местные, взятые в армию на этой неделе, но проку от них мало, военному делу не обучены.
— Каждый из нас знает, на чьей стороне правда, но, как говорят, «сказал бы богу правду, да черта боюсь», — так закончил свои показания пленный.
В нем не чувствовалось ни угнетенности, ни испуга, и держал он себя так, как если бы явился добровольно. Когда его уводили, пленный повернулся, с порога сказал:
— Вы на нас не серчайте. Заставили служить — ну, и служим. Особого старания не выказываем. Была бы шея, а хомут найдется.
Иванов задумался над этими словами. Было ясно, что в петлюровских войсках появились пораженческие настроения.
«Полк Шевченко! Шевченко я его и возьму».
Иванов решительно поднялся с лавки, пошел в школу и попросил у учителя «Кобзаря». Весь вечер с карандашом в руках просидел над книгой, столь любимой им с детства. Мужественные стихи, призывающие народ к борьбе за свободу, снова захватили его, заставили многое вспомнить и заново пережить. Он знал по опыту, что мобилизованные крестьяне не хотят уходить далеко от своих хат, не хотят класть свои головы за непонятные им лозунги, за Петлюру, неведомо откуда свалившегося на них. С таким народом разговаривать можно, и ради этого разговора стоило рискнуть.
«Да, собственно говоря, чем я рискую, если отправлюсь в Чумаки? Какой-нибудь фанатик-националист может накинуться на меня, но если даже и найдется такой, он из простого любопытства даст мне высказаться, прежде чем пристрелит. А если я начну говорить на людях, у меня сразу найдутся сторонники, которые не допустят расправы». Так рассуждал Иванов, отложив в сторону взволновавшего его «Кобзаря».
Поздно ночью вернулся командир отряда, сбросил шинель, устало присел к столу, посмотрел на бритую голову Иванова, освещенную светом церковной свечи, заглянул в книгу.
— Стишками балуешься?
— Силы от них набираюсь. — Механик поднялся из-за стола. — Какая силища в стихах Шевченко! Ею полки покорять можно. — И заявил как о решенном деле: — Я поеду к петлюровцам, почитаю им Тараса.
Если бы перед ним был не старый большевик, о котором он много наслышался, командир расхохотался бы. Кто, кто, а уж он-то хорошо знал, что стихами врага не одолеешь. Но он не сказал этого, а только передернул крутыми плечами.
— Опасная затея. Знаешь поговорку: «В полую воду за рекой не ночуй»?
Иванов приказал ввести пленного петлюровца, внимательно взглянул ему в глаза и спросил, может ли он проводить его в Чумаки, в расположение своего полка?
Пленный не удивился, сказал:
— Купил я себе лихо за свои деньги! — Он достал из широких полотняных штанов кисет домашнего тканья.
Иванов обратил внимание на то, что табак самосадный. Такое курево в армии Петлюры не выдавали. По всем признакам, пленный местный житель.
Иванов вытащил из кармана наган, сунул его под подушку, положил в карман «Кобзаря».
Петлюровец ждал его на улице на коне. Командир отряда сошел с крыльца, коснулся ноги Иванова, вскочившего в седло.
— Еще раз: не советую ехать. Ухарство до добра не доводит. Вас расстреляют и фамилии не спросят.
Кто-то предостерегающе бросил из темноты:
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят.
Иванов улыбнулся.
— Ну, ну! Плохо вы знаете силу большевистского слова. Я ведь агитатором работал.
Выехали в поле, за боевое охранение красноармейского отряда. Иванов плохо держался в седле, не в ритм коню, срывающемуся на галоп. Петлюровец скакал рядом, рассказывал, как в их части офицеры избивают солдат, а командир полка, помещик Багмет, отобрал хлеб, посеянный крестьянами на бывшей его земле. Недовольство в полку растет. Каждую ночь расстреливают пойманных дезертиров.
— Посадили блоху за ухо, да и почесаться не дают.
Было еще темно, Иванов не сразу заметил черную фигуру часового с винтовкой, отделившуюся от телефонного столба на дороге.
— Хто йдэ?
Донесся лязгающий звук затвора, но Иванов, не останавливая коня, продолжал ехать вперед.
— Хто йдэ? — уже скороговоркой повторил часовой, делая шаг вперед и прислоняя приклад винтовки к плечу.
— Свои, — ответил дряблолицый петлюровец.
— Це ты, Мыкыта? — спросил часовой.
— Мы, — ответил петлюровец, проезжая мимо и скашивая глаза на пулемет, у которого, прикрывая ладонями искры цигарок, сутулились люди.
Когда въехали в село, утренний туман рассеялся, становилось все светлей и светлей, горланили петухи, брехали собаки. Дорогу перешла молодица с пустыми ведрами на расписном коромысле. У нее были крутые черные брови, карие глаза, иссиня-черная коса, завернутая на затылке в корону. Женщина неприязненно посмотрела на всадников. И этот взгляд сказал Иванову: в селе ненавидят непрошеных постояльцев.
На улице стояли повозки, в них на соломе и сене спали петлюровцы, накрывшись жупанами, попонами и голубыми шинелями. Возле колодца с длинным журавлем солдаты поили коней и, широко расставляя ноги, умывались холодной водой.
На майдане возле церкви стояла готовая к выступлению батарея. Колеса орудий покрывал толстый слои обмерзлой грязи с налипшим на нее сеном. Невдалеке молодой офицер лупцевал по лицу ездового, который годился ему в отцы. Видно, драться он умел, бил сильно, с наслаждением. Солдаты с ненавистью поглядывали со стороны.
Иванов подъехал, поздоровался.
— Что это за полк? — строго спросил он, наезжая конем на офицера.
— А вы кто такой? — откликнулся тот с явным польским акцентом и встал «смирно».