— Этот дьявол полнейшая для меня загадка, — признался главнокомандующий. — Совсем недавно под Уманью он попал в полное окружение: с севера и запада его зажали петлюровцы, с юга и востока — части генерала Слащова…
— Это верно. Казалось бы, положение его безвыходно. Но он атаковал, разбил два полка Слащова и снова вырвался на восток и, как всегда, к Днепру. Они летели на сменных подводах и на конях. Быстрота фантастическая: тринадцатого сентября — Умань, двадцать второго — Днепр, двадцать четвертого — Гуляй-Поле. За одиннадцать суток свыше шестисот верст! Невольно позавидуешь такой маневренности.
— Вы слишком восторженны, — нахмурился Деникин. — Пошлите телеграмму Слащову — пусть немедленно кончает с этим выродком. Когда Махно будет уничтожен, я переброшу корпус Слащова на усиление Добровольческой армии. — Несколько минут Деникин молчал, окидывая взглядом переполненную толпой главную улицу Чарусы. — Объективно махновщина — положительный фактор для нас на территории, занятой врагом, и ярко отрицательный, когда он действует на нашей территории.
— Это истина, которую хорошо усвоили большевики.
Вечером в ярко освещенном салон-вагоне собралось Особое совещание, на которое пригласили сторонника абсолютной монархии, руководителя «Братства Животворящего креста» священника Востокова.
Змиев сел на противоположном от Деникина конце стола. Он старался держаться в тени. Его репутация была замарана связями с гетманом и Петлюрой, и до поры до времени он старался не бросаться в глаза, не напоминать о себе.
В последнее время во всех партиях дискутировался вопрос о главе правительства. По неясным для Деникина причинам все упорно предлагали на этот пост гражданское лицо. Называли Челищева, Кривошеина, Соколова. По мнению Змиева, никто из названных лиц не годился. Появление Востокова обрадовало Змиева: если бы стали выдвигать кандидатуры, отец Востоков мог назвать его имя. Они давно знали друг друга и были связаны родственными отношениями: священник доводился троюродным братом жене Кирилла Георгиевича.
Можно было предполагать, что Деникин собрал совещание именно с целью избрать главу правительства; еще каких-нибудь десять — двадцать дней, и белые войска войдут в Москву.
Деникин опустился в резное дубовое, похожее на трон, кресло и ясным голосом, отчеканивая каждую букву, проговорил:
— Приказываю Особому совещанию принять в основание своей деятельности следующие положения моих словесных и письменных заявлений и указаний. Первое. — Он поднял кверху палец. — Основа всех основ белого движения — единая, великая, неделимая Россия, защита православной веры и борьба с большевизмом до полного его уничтожения. Второе. — Он поднял второй палец. — Военная диктатура. Всякое влияние отдельных политических партий надлежит отметать. Всякое противодействие власти, откуда бы оно ни исходило, — карать. Смертная казнь — наиболее действенное наказание…
— Как вы мыслите власть? — перебивая главнокомандующего, бестактно спросил отец Востоков и поправил на малиновой рясе тяжелый серебряный крест.
— Вопрос о форме правления — дело будущего. — Деникин недовольно поморщился и зажал седой клинышек бородки в кулак. — Я полагаю — мы должны стремиться укрепить связи с казачеством путем создания южно-русской власти… Внешняя политика — национальная, русская… Невзирая на возникающие иногда колебания в русском вопросе у союзников, идти с ними до конца. Другая комбинация морально недопустима и реально неосуществима.
Все это давно было знакомо Змиеву. «Надеяться на милости Деникина не приходится. Антон Иванович сугубо военный человек, терпеть не может штатских и постарается протащить в свое правительство одних генералов, — подумал Змиев, и вдруг отважная мысль пришла ему в голову: — А если стать к нему в оппозицию? Врангель и все казачьи атаманы терпеть не могут Деникина. Переметнуться сейчас на сторону Врангеля, высказаться в его пользу, и, когда барон свалит старого упрямца, мое выступление не будет забыто… Впрочем, действовать нужно осмотрительно. Сейчас еще не время».
На папке, лежащей перед ним на столе, Змиев чертил тоненькую фигурку Нины Белоножко в кружевной пачке.
А генеральский бас рокотал:
— Органам снабжения пора наконец выйти на путь самостоятельности, использовав все еще богатые возможности страны. Нельзя рассчитывать только на помощь извне. Надо заставить, черт возьми, население обувать, одевать и кормить мои войска. — Он выделил слово «мои».
Присутствующие молчали, изредка иронически переглядываясь. Все знали — Деникин не терпит возражений. Несогласные с генералом попросту изгонялись. Невдалеке гудел маневровый паровоз, стучали буфера, перекликались рожки стрелочников. В салоне едва уловимо пахло мазутом, мятым паром и яблоками.
Деникин в упор посмотрел на Змиева. Под тяжелым, холодным взглядом генерала Кирилл Георгиевич перевернул страницу с рисунком Нины и приготовился внимательно слушать.
— Несколько слов о внутренней политике. Прессе, сочувствующей нам, — помогать, не согласную — терпеть, разрушающую — уничтожать. Привлекать местное население к самообороне против повстанческих большевистских отрядов. Оздоровить фронт и войсковой тыл работой особо назначенных генералов с большими полномочиями, полевым судом и применением крайних репрессий… Сильно почистить контрразведку и уголовный сыск тоже. Сильнее подкрутить налоговый пресс, главным образом для лиц, не несущих воинской повинности… Товарообмен — исключительно за боевое снаряжение. — Деникин поднялся, ударил ладонью по столу. — На этом совещание закрываю. — Сдерживая себя, зевнул через ноздри, не раскрывая рта.
Вошел штабс-капитан Гнилорыбов, ждавший за дверью конца совещания. Звякнув шпорами, подал депешу. Главнокомандующий быстро пробежал ее, нахмурился.
— Одну минуту, господа… Должен сообщить вам неприятное известие… Вчера добровольческие части сдали Новосиль, Тульской губернии, крайний пункт нашего продвижения на Москву. Сегодня конница Буденного потеснила конные дивизии Мамонтова и взяла Воронеж.
— При такой свистопляске на фронте правительству оставаться в Чарусе небезопасно, — заметил Бернацкий и, сбросив пенсне на черном шнурке, принялся нервно раскачивать его на указательном пальце.
— Вас никто здесь не держит… Можете отправляться в Таганрог, к жене, — резко, голосом человека, привыкшего командовать, ответил Деникин.
— Это разумно. Но как мы туда доедем? Говорят, все узловые станции в каменноугольном бассейне захвачены повстанцами, — вмешался Астров.
— Это уже ваше личное дело. Не считаю возможным вам помочь.
Деникин подошел к карте, висевшей на стенке вагона, и сдернул с нее белое покрывало. Генерала окружили члены Особого совещания.
Несколько минут все молчали.
— Надо переходить к обороне, — посоветовал Лукомский, поглаживая Георгиевский крест на гимнастерке.
— Мы слишком слабы, чтобы надежно удерживать растянутый фронт. Свою задачу мы можем выполнить только наступлением, только лихими атаками и преследованием, — ответил Деникин.
«Вот подходящий момент упрекнуть главнокомандующего в просчетах. Это, бесспорно, станет известно барону Врангелю. Второй такой момент вряд ли скоро представится. Сейчас, сию минуту надо решать, на кого делать ставку — на Деникина или на барона Врангеля…» Змиев зажмурил глаза. Мелькнула детская мысль: развести руки и попробовать соединить два указательных пальца. Он удержал в себе это побуждение. И вдруг решился: «Я ставлю на барона!»
Змиев громко проговорил:
— Выслушав вашу непристойную нотацию, ваше превосходительство, и будучи неспособен оценить по достоинству основы вашей политики, я решительно подаю в отставку… Полагаю, что и мои коллеги не преминут сделать то же.
— Не понимаю причин вашего возбуждения… Во время войны законы молчат.
— Вы не понимаете, ваше превосходительство? В таком случае я разъясню. — Огромным усилием воли подавив волнение, Змиев продолжал: — Все бремя власти, военных и государственных решений вы взяли на себя одного, не доверяете нам, своему правительству, не считаетесь с мнением молодых, но уже опытных и талантливых генералов, отлично проявивших себя на фронте.
— Таких, как барон Петр Николаевич, — вставил отец Востоков и, поднявшись со стула, отряхнул рясу.
— Петр Николаевич, Петр Николаевич! Все помешались на Петре Николаевиче! Я прекращаю неуместные прения. Мне надоело это глухое чириканье. Отставки вашей не принимаю. Заседание считаю закрытым. Благоволите разойтись по вагонам.
Змиев закусил удила:
— Необходимо решительное и кардинальное изменение политики или хотя бы видимость перемен. Крестьяне требуют земли. Если мы пообещаем им землю, мы этим выбьем из-под ног большевиков почву. В дальнейшем, после окончательного разгрома красных, вопрос можно перерешить.
Деникин засмеялся:
— И это предлагаете вы, крупный землевладелец? Не вы ли неделю назад твердили мне, что третий сноп — уже недопустимая уступка домогательствам крестьян? Надо быть более постоянным в своих суждениях. Игра с землей — опасная игра. До свидания, господа! Генерала Лукомского попрошу остаться.
Конец октября и весь ноябрь Деникин провел вдали от Ставки, квартировавшей в Таганроге. Он жил в своем поезде, отведенном в дальний тупик на станции Чаруса. Стояла мягкая золотая осень, без дождей и туманов, ветер выстлал у вагона ковер опавшей листвы. Но главнокомандующий не замечал красот увядающей природы. События вели к катастрофе и требовали от него нечеловеческой работоспособности. Он не отходил от карт и прямого провода, требовал, чтобы весь штаб работал по восемнадцать часов в сутки. Здание, с таким трудом создаваемое им, пошатнулось. Но Деникин еще поддерживал его своей широкой спиной.
Как и предупреждал Врангель, армия Буденного, отбросив конницу Шкуро, взяла Касторную и ушла в рейд по тылам белой пехоты, повсюду сея панику и внося беспорядок. Под ударами Тринадцатой и Четырнадцатой советских армий Добровольческая армия, неся большие потери, особенно на своем правом фланге, цепляясь за каждый рубеж, медленно отступала на юг.