— Так, так… убьет это известие Арона. — Механик крепко сжал губы. Потом спросил: — Как же нам связаться с рабочими?
— По Змиевскому шоссе не проехать; возле бойни выставлены махновская заградиловка, два орудия и пулеметы. Подавайтесь кружным путем на Паровозный. Рабочие там и живут, на заводе, ждут, когда придут большевики. Ходят чутки, что они где-то поблизу. Вот уже пятый день батько переговоры с рабочими ведет, хочет перетянуть их на свою сторону, да они не согласны.
— Ну, а ты, старик, как живешь?
— Один, как на острову.
— Совсем, совсем отцвел… Галька где?
— Ушла в деревню моя перезрелка… А я вот жду, когда возвернутся большевики, пустят наш заводишко.
Иванов стороной, левадами, обойдя Балашовский вокзал, пробрался на завод со стороны Кирилло-Мефодиевского кладбища.
В сборочном цехе коптили керосиновые фонари, взад-вперед прохаживались возбужденные вооруженные рабочие, у ворот стояли две трехдюймовки, тут же на соломенном мате лежали четыре надраенных наждаком снаряда, дежурили артиллеристы.
Паровозники сразу узнали Иванова.
Слышно было, как по улице промчался на тачанках махновский патруль, обстрелял из пулемета какой-то проулок.
— Что вы здесь затеваете? — спросил механик.
— Вовремя вы прибыли… завтра в полночь начинаем восстание. Вместе с нами выступают железнодорожники и трамвайщики, — отрапортовал Иванову секретарь партийного комитета, знакомый ему по городскому двору, кузнец дядя Миша. — Больше нет мочи терпеть. На деревьях в университетском саду третьи сутки висят повешенные. — И, кривя губы, обметанные огневицей, крикнул: — Там и сестренка моя болтается вниз головой!.. Сам видел!
— Как у вас с оружием?
— Мало. Все больше охотничьи берданки.
— Мы вам подсобим пулеметами… Ты, что ли, командуешь этим народом?
— Командует военно-революционный комитет. Я член комитета и командир дружины… Столько вопросов, голова кругом идет. Видно, две жизни надо человеку: одну — чтобы опыт нажить, вторую — чтобы действовать без промашки.
— Так вот что, товарищ Миша. Восстание начнем не завтра, а сегодня, сейчас!
— Вот это номер!.. Да ведь мы еще не готовы. Как бы не оплошать!
— Ты меня знаешь? — спросил Иванов.
— Как не знать. Весь город вас знает.
— Посылай своих людей во все дружины, скажи: приказ выступать немедленно получен из штаба Красной Армии.
Кузнец не стал спорить, вызвал связных из всех районов города, дежуривших на заводе, и передал им устно приказ Иванова.
Дядя Миша рассказал: город заняла целая орда махновцев, город не укреплен, на окраинах даже окопы не вырыты. Каждый день грабеж, погромы, пьяные оргии. Махно захватил типографию, на газетной бумаге отпечатал новые деньги с комической надписью: «Ой, гоп, кума, не журися, в Махна гроши завелися». «Лимоны» эти ни к чему, в городе нет никакой торговли.
— Надо перво-наперво атаковать тюрьму и освободить заключенных, — распорядился Иванов. — За счет арестованных можно укрепить свои ряды.
— Острог отсюда далеко, на Холодной горе… Да эту задачу взяла на себя дружина паровозного депо. Я думаю, они не допустят, чтобы людей постреляли. Железнодорожники должны также взять вокзал, они там каждый тупик знают.
— А у тебя какая задача?
— Ворваться в центр, захватить телефонную станцию, телеграф, типографию. Мы уже и листовку заготовили — обещаем всем, кто сложит оружие, полную амнистию.
— Покажи листовку.
Дядя Миша достал из кармана стеганки листок бумаги, исписанный крупными, размашистыми буквами. Механик быстро прочел листовку.
— Ладно сочинили… Махно где квартирует?
— В гостинице «Карфаген».
— Вот мы по этой гостинице и стукнем, — заявил Иванов.
Он потребовал оперативную карту, на которой была набросана схема действий рабочих отрядов. План сводился к захвату центра города и был рассчитан на то, что после первых ударов махновцы сами оставят Чарусу.
Иванов написал записку с просьбой спешно вести войска на город. С этой запиской он послал трех всадников к Лифшицу.
— Доставить немедленно… Аллюр три креста!
Всадники выбрались на кладбище и тотчас же ускакали.
Построили отряд рабочих и вывели его за ворота. Пушки катили на руках. Улица тонула в кромешной темноте, она разливалась повсюду, только над центром города кровоточило небо, освещенное пожаром.
Выслав боевое охранение вперед на два квартала, дядя Миша повел вооруженных рабочих. Иванов со своими людьми шагал с ним рядом по мостовой, уже успевшей покрыться скользкой ожеледью, — начиналось первозимье. По дороге наткнулись на убитого махновца; он лежал с раскроенным черепом, лисья шуба на нем была расстегнута, и он, словно ребенка, прижимал к груди самовар.
— Отграбился парень! — сказал командир дружины, осторожно шагавший впереди.
— Ну, а сынок-то твой где? — спросил кузнец Иванова.
— Не знаю!
— А дружки его нам помогают… Помнишь сына ветеринара Ванечку, Кузинчу? Их там добрая дюжина была. Сейчас приспособил я их к пропаганде, листовки по городу расклеивают. Типографии у нас нет, так они их от руки пишут.
Никем не остановленный, отряд дошел до реки, отделяющей центр города от рабочей окраины. На том берегу в окнах домов густо светились огни, слышались людские голоса, конское порсканье.
Из ворот паровой мельницы вышло душ двадцать вооруженных жителей. Пошушукавшись, они присоединились к отряду. Среди них механик узнал доктора Цыганкова.
Посоветовавшись с Ивановым, дядя Миша решил перевести отряд через реку по Горбатому мосту. На мосту стояла охрана, ее предательски выдавали огненные точки цигарок, мелькавшие у перил.
Охрану решили снять хитростью. Послали вперед четырех женщин помоложе. Они должны были затеять с махновцами веселый разговор и, если удастся, сбросить в реку пулемет, тело которого угадывалось на каменном парапете моста.
Женщин на мост не пустили. Какой-то махновец грубым окриком остановил их на полпути, выстрелил из винтовки и поднял тревогу. Скороговоркой затарахтел «гочкис», вдоль набережной заискрили пули, убили двух бойцов отряда. Люди кинулись врассыпную, залегли где попало, открыли беспорядочный огонь.
Задерживаться на этой стороне было нельзя.
— За мной! — крикнул механик и, согнувшись в три погибели, потеряв на ходу фуражку и зажимая в руке пулемет «гочкис», побежал на мост.
Несколько рабочих обогнали его, замелькал острый свет выстрелов, и все смешалось в неразберихе ближнего боя, где не поймешь, кто свой, кто чужой.
Иванов не помнил, как очутился на другом берегу реки, обсаженном голыми осокорями. Пулеметы били вдоль набережной, к ногам падали срезанные пулями горьковато пахнущие ветви деревьев.
Бахнула махновская трехдюймовка. Снаряд, прошумев над головами, упал в реку. Молодой, неокрепший ледок разлетелся во все стороны, словно разбитое зеркало. По улице, дико ругаясь, проскакала орава всадников с подушками вместо седел, и механик пустил им вслед длинную очередь из ручного пулемета, сразу согревшего озябшие руки.
— Ложись, дурень! — крикнул на него бородатый рабочий и потянул к холодной, обжигающей, как железо, земле.
Иванов распластался рядом с бородачом, раскинувшим в стороны длинные ноги, обутые в опорки. Но сразу же встал на колени.
— Лежа победы не добьешься. Надо продвигаться вперед, только вперед, ориентир — кафедральный собор… Каюков! — заорал он.
Красноармеец его полка Каюков оказался шагах в десяти от него. Обернулся, обиженно прошептал:
— Чево?
— Продвигайся вперед со своим взводом, захвати перекресток, оставь там отделение и давай дальше, до следующего перекрестка. — Иванову было жарко.
— Понятно! Мне не впервинку.
Каюков поднялся на мгновение, ружейная вспышка осветила его осатанелое лицо. Потом, согнувшись, он словно на четвереньках побежал вперед. Сбоку, из окна третьего этажа, хлопнул выстрел, и в наступившей тишине слышно было, как со звоном ударилась о мостовую винтовочная гильза.
— Ранен я… в плечо, — простонал рядом хриплый голос.
— Ранен, так отдай мне свое ружье, а то наступаю с орясиной — холодное оружие, только собак гонять.
Голос показался Иванову знакомым. Он побежал вслед за парнем и при вспышке разорвавшейся гранаты узнал в нем Кузинчу.
В дом, из которого стреляли, вбежала группа рабочих, дверь была не заперта, в подъезде, приткнутая к перилам, догорала наплывшая грибом свеча.
В тесной толпе дружинников Иванов продолжал бежать вперед, ловя слухом звон разбитого стекла, крики, грузный удар о мостовую. Это покончили с махновцем, стрелявшим из окна.
На другом конце города застучали частые пулеметные очереди. То ли там началось восстание, то ли красноармейцы пошли в наступление. Связи никакой не было.
Стремительно светало.
На улицу из Скатертного переулка вырвалась сумасшедшая тачанка, запряженная четверкой лохматых коней, за ней вторая, третья, четвертая. Обгоняя друг друга, давя зазевавшихся дружинников, они помчались вдоль набережной. Иванов едва успел отскочить к стене, в азарте боя заорал:
— Огонь! Плутонгами! — Приложился к пулемету, пустил вслед тачанкам длинную очередь.
Сзади оглушительно хлопнул выстрел из броневика, ожег пламенем ухо Иванова. Словно капли сильного дождя, дробно забились звуки стрельбы.
— Ушли, дьяволы… как молния, — пожалел Кузинча.
Из задней тачанки, ударившейся колесом о дерево, выпал человек. Дико ругаясь, он, как собака, пополз в ворота, тщетно стараясь выхватить из кармана не то гранату, не то бутылку. Его схватили за шиворот, приволокли к механику.
— Куда вы так разогнались?
— Красные!.. Уже на Холодной горе. Батько приказал вырываться из города, сгинуть по хуторам, — сразу отрезвев, выпалил оробелый, похожий на орангутанга подраненный махновец.
С боем дружинники продвигались вперед, освобождая от махновцев квартал за кварталом.
Сзади послышался слитный конский цокот. Кавалерийский эскадрон, приданный дивизии Лифшица, с обнаженными шашками на рысях шел к центру города, где мела огненная завируха боя.