Не дождавшись ответа, он отошел от молчаливой толпы подсудимых.
Председатель назвал фамилию Иванова, взял со стола кипу бумаг, скрепленных булавкой, нечаянно наколол палец, выступила капелька крови. Человек, проливший немало чужой крови, побледнел, как полотно, и чуть не лишился чувств. Едва совладав с собой, он нахмурился, сунул палец в рот, пробежал глазами обвинительное заключение и сказал, что Иванова обвиняют в измене. Потом, посоветовавшись со своими товарищами, поставил в списке против фамилии обвиняемого жирный крест и объявил именем Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, что обвиняемый приговорен к расстрелу.
Произнеся эти жестокие слова, председатель взял из пачки, лежащей на столе, сухую галету, откусил кусочек и назвал фамилию Федорца.
Всему конец. «Не бойся суда, а бойся судьи», — говорит народная пословица. Иванов вздрогнул, кровь отлила от сердца, ударила в голову, красные круги поплыли перед глазами.
Красноармейцы, сидевшие на пыльной траве, захлопали в ладоши. Так они встретили приговор. И ни у одного из них не отразилось на лице ни сочувствия осужденному, ни жалости.
— Позвольте, ведь у следователя нет никаких улик и доказательств моей виновности, кроме анонимного письма, — очнувшись от ошеломления, громко проговорил Иванов. — Как можно защищаться от клеветы, когда она окружена тайной?
— Уведите приговоренного, — раздраженно бормотнул председатель тройки. — Следующий — Микола Федорец…
Микола шагнул из толпы затравленно озиравшихся подсудимых, подошел к столу, узнал Иванова и приветствовал его поднятием руки, на которой блеснул золотой браслет.
Безразличные ко всему конвоиры увели Иванова с поляны и заперли его в каменном сарае, где уже томилось несколько человек, приговоренных к смерти. Изнеможенные после долгой и безрезультатной борьбы со следователями, они уже апатично ждали своей участи. Смерть, даже близкая, всегда представляется людям в туманном будущем. Только местный кулак, уже в летах, по фамилии Тихоненко, стоял на коленях перед столбом, на котором висел пахнущий дегтем хомут, и молился вслух.
Приговор ошеломил, но не удивил Иванова.
«Лес рубят, щепки летят, — подумал он. — В такой спешке легко пустить в распыл и невиновного». Вдруг его обожгла мысль о Луке. Каково-то будет Луке всю жизнь писать в анкетах, что его отец расстрелян советской властью!
С этим он не мог примириться.
Время шло, надо было что-то предпринимать, а в голову, как назло, лезли посторонние мысли. Может быть, Арон Лифшиц и комиссар дивизии, на которых у Иванова оставалась последняя надежда, не знают о его беде и им сообщат о решении суда, когда уже будет поздно?
Иванов подошел к двери, забарабанил кулаками по доскам.
— Чего тебе? — спросили со двора.
— Дайте мне бумаги и чернил, я заявление командиру дивизии напишу… Объясню ему все, как было.
— На том свете господу богу объяснишь, — ответил молодой голос. — Ждать-то недолго.
Иванов вспомнил, как председатель тройки жевал галету. Но сейчас он думал о нем без прежней злобы. Такая уж у него неприятная должность — посылать на смерть споткнувшихся в жизни людей. Ведь его тоже партия чуть было не назначила председателем губчека в Чарусу. Всегда ведь так — украл один человек, а подозревают многих. Иванову тоже много раз доводилось распоряжаться жизнью людей — и кто знает, всегда ли он был справедлив? — и ни разу совесть его не замутилась. Ставя к стенке врагов, мог ли он поручиться, что все они действительно злодеи и что среди них в спешке не погибли невиновные? Такое время! Все бурлит, и некогда глубоко заглядывать в человеческие души.
У председателя много дел. Ни у кого, пожалуй, нет столько маеты, вон сколько папок лежало на столе, а в каждом деле возможен брак.
Совсем стемнело, когда отворилась дверь и в сарай втолкнули еще нескольких падающих от усталости, застращанных, сломленных приговором людей. Среди них был Микола Федорец. Он окликнул механика и, когда тот отозвался, свистящим шепотом предложил:
— Давай бежать!
— Как бежать? С тобой-то, бандитом?.. Да и куда, как? Кирпич голыми руками не разломаешь, стену башкой не прошибешь.
— Подкоп надо делать, нас тут много, а до рассвета еще далеко. В нашем распоряжении часов восемь осталось. Будем сменять друг друга, руками пророем яму, а там — ночь, лес, свобода. — Глаза лихорадочно возбужденного Миколы в темноте блестели, как у кошки.
Иванов слушал наигранно веселый голос Миколы — последнего человека, связывающего его с жизнью. Только с ним, бандитом, он имел возможность говорить перед смертью. И больше — не с кем. Иванов молчал, но все кричало в нем: «Бежать! Бежать для того, чтобы оправдаться, доказать советской власти свою правоту!»
Можно ли умереть зазря, безропотно и покорно? Иванов подошел к Миколе, опустился на колени у стены и вместе с ним, разбивая в кровь пальцы и ломая ногти, принялся разгребать твердый пол из камней и глины.
Несколько осужденных стали им помогать.
За дверью слышались мягкие шаги часового, отдаленный лай собак, то вдруг пронзительный смех девушки, то монотонный скрип колодезного журавля — привычные и милые звуки жизни, прелести которых он раньше не ценил. Вскоре донесся запах поджаренного на подсолнечном масле лука — поблизости готовили ужин. Иванов почувствовал голод, жизнь звуками, красками, запахами настойчиво напоминала о себе.
— Я ведь тоже вирши пишу. Мне бы первому признаться, и меня отпустили бы, — произнес Микола, отбрасывая в сторону пригоршни земли.
Он боялся думать о своей уже решенной чужими людьми судьбе и, чтобы отогнать назойливые мысли, говорил и говорил без умолку.
— Взяли меня в бою… Два махновских полка побили своих командиров, перешли на сторону красных, оголили фронт, пришлось батьку тикать. Я с ним на одной тачанке ехал, стрелял из «максима» и, сам не знаю как, выпал, ударился головой о землю, потерял сознание. А тут ихние конники налетели, скрутили. И вот развязка. Еще семь часов жизни, и каюк… Тихоненко легко, он в загробную жизнь верит, а я не верю ни в бога, ни в черта… Земля крепкая, как железо заклякла.
— Да замолчи ты, а то не ровен час часовой услышит. Все наши старания прахом пойдут.
— Пить хочу, — пожаловался Микола.
И Иванов тоже всем своим пересохшим горлом ощутил жажду.
— Раньше осужденных исповедовали, дозволяли проститься с семьей. Теперь ничего этого нет — убьют и даже не закопают, — шепотом продолжал Микола.
Сладостная и нежная песня, звучавшая на воле, неожиданно оборвалась, и наступила тишина, изредка прерываемая лаем собак. Потом к двери подошли какие-то люди. Иванов поймал обрывок разговора.
— Имейте в виду, из партии его не исключаем. Значит, вы расстреляете коммуниста, — произнес мягкий баритон.
— Я получил приказ расстрелять семь человек, в том числе и его, и на рассвете мы должны это выполнить. Без приказа командующего армией об отмене приговора я ничего не смогу сделать, — ответил хриплый голос.
— Комиссар дивизии ездил в штаб, но командующий, как нарочно, уехал на рекогносцировку, а куда — никто не знает. Это ведь не шемякин суд. Отложи исполнение приговора на сутки. Кто с тебя за это взыщет?
— Не могу! Дружба дружбой, а служба службой.
Иванов узнал хрипловатый голос Лифшица. Задыхаясь от волнения, крикнул:
— Арон, друг!.. — Голоса стали удаляться, и слов уже нельзя было разобрать.
«Обо мне шел разговор, — с надеждой подумал Иванов. — Меня стараются выручить товарищи, а я пользуюсь помощью отпетого бандита! Сговорился с ним, вместе подкоп делаем», — на мгновение появилась и исчезла непереносимая мысль.
Пропели первые кочеты, потом вторые, а в сарае никто не спал, с тоской отсчитывали движение времени. Какой-то парень попробовал запеть, но на него зацыкали, заставили замолчать. Было не до песен.
Ночь выдалась темная и холодная, и, чтобы согреться, чужие люди, лежа на соломе, тесно жались один к одному.
— Если бы можно было написать письмо жинке, — вздохнул Тихоненко, — порадить ей — пусть продает бычка…
— Я вот все думаю, что ни болезни, ни голод, ни всякий там мор не переводят столько народа, как сами люди, — бабьим голосом пожаловался кто-то, подойдя к двери.
— И зачем только меня мать на свет породила! — всхлипнул молодой парнишка в углу и замолк, словно захлебнулся.
Было около трех часов ночи, когда Микола с Ивановым проделали под стеной подкоп. В него вместе с ароматом мяты хлынула предутренняя прохлада.
— Ну, с богом!.. Дуй первым, а я за тобой… Если там часовой, души за горло, чтобы без выстрела и без крика, — наставлял Микола, дрожа от нетерпения.
С трудом протискивая свое грузное тело, Иванов полез в узкое отверстие, ожег израненные руки о крапиву. Часового не оказалось за стеной. Иванов рысцой пробежал саженей десять по лопушнику, перепрыгнул через плетень, запутался в цепкой огудине тыкв и упал, спиной ожидая выстрела. Силясь отдышаться, подождал с минуту Миколу, но тот не показывался, и Иванов побежал, с каждым шагом все дальше удаляясь от сарая смертников. Вдруг послышались шум, крики. «Обнаружили. Сейчас кинутся в погоню», — кнутом стегнула мысль. Иванов побежал быстрее.
Он не мог знать, что произошло после его побега. Когда он, ободрав на спине кожу, протиснулся в подкоп и вырвался на волю, осужденные бросились к яме и передрались — каждый хотел первым пролезть в спасительный подкоп. В ту же минуту заскрипела дверь, в сарай вошел полувзвод красноармейцев, которому было поручено привести в исполнение приговор. Поеживаясь от утреннего холодка, невыспавшиеся красноармейцы не сразу заметили отсутствие одного осужденного, а когда дознались — время было упущено.
На лугу паслась породистая кобылица. Иванов вскочил на нее и бешеным наметом поскакал в степь.
Властный и вечный инстинкт самосохранения гнал его вперед. Что было силы он колотил каблуками дымящиеся от пота бока лошади.